Литературные мечтания Александра Маркова(
все статьи)
Век наш, с его сокрушительным изобилием, породил странный феномен: всезнание оказалось приравнено к незнанию. Мы плаваем в океане фактов, как полетевшие за борт мореплаватели, цепляющиеся за обломки корабля, и этот океан, по иронии, не соленый, но пресный — а значит, не утоляет жажду смыслов. Литература, этот вечный маяк, мигает с перебоями, затерявшись среди огней проходящих и еще не затонувших судов — блогов, сериалов, теорий. Критик, когда-то бывший лоцманом, растерян, потому что не может сказать, в чем его актуальность. Философ, некогда бравший на себя смелость судить о конечных категориях, укрылся в узких профессиональных резервациях. Настал час новой фигуры, фигуры не просто знающей, но знающей само знание. Час
пантолога.
Пантолог (человек, занимающийся всеми науками) — это не воплощение мечты Просвещения о всеобъемлющем разуме. Энциклопедист Дидро или д’Аламбер — великий картограф, скрупулезно наносящий на карту береговые линии неведомых земель. Его труд — создание орудийного знания, прокладка каналов для будущих флотилий мысли. Но пантолог — не картограф. Он — архитектор портов. Его интересует не столько конфигурация берега, сколько то, какие корабли смогут здесь пришвартоваться, какие товары будут обмениваться, и как сам порт изменяет экономику прилегающих территорий. Он судит о картах, о компасах, о самих кораблях.
Энциклопедист знает, где что лежит. Пантолог — что из чего следует и из чего состоит. Первый дает вам ключ от комнаты, второй — объясняет архитектуру всего здания и намерения участников его постройки, от архитектора до дворника. Энциклопедист собирает библиотеку. Пантолог пишет сценарий для спектакля, который можно разыграть только в залах Вавилонской библиотеки. Его выписки — не цитаты, а ключи от потайных дверей между залами культурных эпох.
Дилетант же, этот вечный попутчик культуры, руководствуется лишь капризом волны. Его аффект — ветер, который может задуть в любую сторону; он восторгается блеском парусов, не ведая о коварстве подводных течений. Дилетант скользит по поверхности культурного океана, как серфер. Пантолог — акванавт, который спускается все глубже и все внимательнее, чтобы изучить не только сокровища, но и причины их гибели. Дилетант пьет вино эпохи и пьянеет от одной чаши. Пантолог дегустирует, определяя не только год и терруар, но и то, как культурные влияния бродили в бочке истории. Его опьянение — от познания самой закономерности брожения духа. Пантолог властвует над аффектами. Его аскеза — в добровольном принятии интеллектуального обета, обета не бедности, но послушания всем ярким смыслам.
И это делание — отнюдь не скучное монастырское послушание. Со стороны оно может показаться технической работой: чтение, выписки, создание сводов. Но это заблуждение! Это самая вдохновенная, крылатая, азартная охота. Систематизировать — не значит хоронить под спудом; значит — находить скрытые рифмы бытия. Составляя картотеку пересечений барочной поэзии и современной физики, пантолог испытывает тот трепет, который не только сам он никогда раньше не испытывал, но которого никто вообще раньше не испытывал.
Пантолог по своей природе — кинетичен. Он вечный странник, обреченный на плодотворные измены дисциплинам. Он должен уметь расставаться. Он входит в мир классической греческой трагедии, понимает его как ритуал катарсиса, как форму общественной терапии. Он усваивает ее протокол — единство места, времени, действия, роковой выбор героя. Но затем он возвращается к шекспировскому театру, и видит в его хронологической и пространственной анархии уже не хаос, а иной производственный цех, выпускающий не очищение, а бесконечное, мучительное со-переживание. Он развоплощает явления культуры не в некие отвлеченные «вечные смыслы» — это удел метафизика, — а в конкретные формы производства духа. Для него смена эпох — это не «прогресс» или «упадок», а переоснащение фабрики человеческой чувственности. Скажем, романтизм с его культом гения — не просто смена тем, но переход от мануфактурного производства смысла к индивидуальному ателье.
Так зачем же этот бесприютный ум, этот архитектор портов, нужен литературе сегодня, более чем когда-либо?
Во-первых, для верховного суда над стилизацией. Стилизация стала доминирующим методом, всеобщим культурным жестом. Мы стилизуем под «деревенскую прозу», под «петербургский текст», под киберпанк девяностых. Дилетант рукоплещет мимикрии: «Как точно передана атмосфера!». Эрудит сверяет цитаты и аллюзии. Пантолог задает иной вопрос: зачем сейчас запускается этот старый культурный код? Что производит эта стилизация — ностальгию, которая есть форма забвения, или историческую память, которая есть форма понимания? Пантолог отличает стилизацию от реинкарнации. Первая — это грим, вторая — новая жизнь старой души в новом теле эпохи. В современной русской литературе много примеров и того, и другого, но не всегда можно сразу различить: иногда запятая вдруг оказывается стилизацией среди реинкарнации, а целый большой диалог или даже десяток глав романа — реинкарнацией среди стилизаций. И речь здесь не о том, чтобы выделять удачи и хвалить за них автора, совсем нет! Удачная стилизация, она же реинкарнация — это не реконструкция рыцарского турнира на ипподроме. Это попытка сесть на настоящего боевого коня и понять, что чувствовал рыцарь, зная, что один неверный шаг — и смерть. Она оживляет не форму, а
онтологию жеста. Пантолог видит разницу между романом, который надевает на современного героя камзол XVIII века как маскарадный костюм, и романом, который пытается заставить камзол двигаться по законам современного тела, обнажая новые, невиданные ранее мускулы.
Во-вторых, для строгого различения между эрудицией и подлинной новизной. Современный писатель часто выступает в роли блестящего дилетанта, завлекающего читателя в лабиринты чужих знаний. Читатель, опьяненный энергией увлеченности автора, принимает экскурс в историю персидских ковров или квантовую механику за акт творения. Пантолог, этот безжалостный таможенник на границах знаний, проверяет не багаж, а декларацию о намерениях. Он видит, где эрудиция — несущие конструкции нового здания, а где — лишь лепнина на фасаде старого. Он отделяет жар сердца автора от холодного огня открытия. Его задача — не охладить пыл, но направить его в нужное русло, создать необходимое для появления новых настоящих литературных произведений напряжение между предельной холодностью и предельной горячностью.
В-третьих, и это главное, для оценки интермедиального потенциала литературы. Литература более не желает быть «чистым» искусством. Она жаждет быть кинематографом, перфомансом, виртуальной реальностью, компьютерной игрой. Но как судить об этих гибридах? Кинокритик сочтет литературный «монтаж» наивным, музыковед не услышит в ритме прозы обещанной полифонии. Пантолог же, сознательно настроивший свой ум на множество медиа, оценивает не степень похожести, а эвристический потенциал скрещивания. Он видит, что роман, пытающийся быть компьютерной игрой, может породить не «интерактивного Диккенса», а новый нарративный протокол, где читатель-игрок отвечает не за выбор сюжета, а за этическую интерпретацию уже случившегося. Пантолог один способен различить, где литература, утрачивая былую специфику, обретает новую субъектность, а где она просто капитулирует перед диктатом визуального.
Пантолог — это переводчик не между языками, а между мирами. Он понимает, что когда литература говорит «я хочу быть как кино», она на самом деле говорит: «я хочу обладать его силой воздействия». И он помогает найти ей не подражательные, а сугубо литературные средства для достижения этой силы. Мы возвели Вавилонскую библиотеку — Интернет. Теперь нам нужен тот, кто сможет не просто каталогизировать ее бесконечные залы, но и найти ту единственную книгу, в которой записан смысл всего здания. Этот библиотекарь и есть Пантолог.
Пантолог-критик кардинально преображает жанр рецензии. Для него рецензия перестает быть вердиктом и превращается в акт протоколирования производственного процесса. Его анализ нового романа — не оценка фасада здания, а технический отчет о том, какие культурные механизмы были использованы для его возведения. Он пишет не о том, «нравится» ли ему персонаж, а о том, какую «фабрику субъективности» — античную, психоаналитическую, цифровую — запускает автор для его создания. Такая рецензия сама становится литературным произведением — интеллектуальным детективом, где след ведет от одной цитаты-улики к другой, к разгадке не сюжета книги, а способа мышления, в ней воплощенного. Это уже не отзыв, а микромонография, где частный случай становится поводом для демонстрации работы всего культурного конвейера.
В сфере литературного манифеста пантолог совершает еще более радикальный переворот. Традиционный манифест аффектирован и устремлен в будущее, он требует «сбросить Пушкина с парохода современности». Пантологический манифест, напротив, выглядит как спокойное техническое задание на переналадку оборудования. Он не отрицает прошлое, а проводит его полный аудит, выявляя устаревшие и, наоборот, перспективные «производственные линии». Его пафос — не в нигилизме, а в изощренном консерватизме, находящем в архивах забытые инструменты, эффективность которых оказывается выше современных. Такой манифест — не бунт, а проект реставрации, но реставрации не содержания, а энергетики и производительности старых форм, которые оказываются новее самых актуальных тенденций.
Наконец, именно пантолог становится главным автором нового жанра — интеллектуальной биографии как «истории цеха». Его интересует не психология писателя, а его инструментарий и источники сырья. Биография в его исполнении — это описание не жизненного пути, а пути библиотечных заимствований, путешествий как способа смены производственных мощностей, личных драм как сбоев в творческом конвейере. Он прослеживает, как чужая цитата ставится на конвейер и превращается в оригинальный продукт. Такой подход отменяет миф о гении-одиночке, показывая писателя как директора сложнейшего комбината по переработке культурного сырья, а его произведение — как итоговый отчет о эффективности работы всего предприятия. Критик-пантолог оказывается не судьей, а ревизором-инженером, чей отчет ценнее всех судейских решений.
Пантолог, всезнай — насущная необходимость. Его появление в критическом поле было бы знаком того, что хаос не убил волю к порядку, но породил новую, более высокую ее форму — порядок не систематизации, а огромной осмысленной конструкции. Это новая аскеза, требующая колоссальной работы духа, но сулящая невиданную свободу. Без пантолога мы обречены на участь не столько читателей, сколько пассивных сновидцев в лабиринте, где все стены — из зеркал, бесконечно множащих наше собственное, растерянное отражение. Пантолог — это тот, кто находит выход не из лабиринта, а из тирании зеркал, предлагая вместо бесконечного самолюбования — трудную радость познания всей архитектуры.
Александр Марков, профессор РГГУскачать dle 12.1
