Анна Аликевич. ИОНЕ СКУДНО ВНУТРИ

Редактор: Ольга Девш


(О книге: Полина Синёва. Внутри кита: поэтические тексты. — М.: Стеклограф, 2024. — 116 с.)



Седьмая книга стихов воронежской поэтессы Полины (Альбины) Синёвой – концептуальная вещь с поэтикой верлибра и тщательной продуманной композицией, меланхолическим фоном и попыткой сказать о тривиальном непривычно. Звучит страшно, словно «отойдите от края платформы», однако лирика автора будет понятна, думаю, каждому. Другой вопрос, как к ней отнесутся – и капризный критик, которого смутит обилие нерифмованного стиха, и случайная читательница, спрашивающая, не проще ли вести женский дневник, чем так. Но дело в том, что прием как таковой, работа с формой и стилем – и есть основа индивидуальности Синёвой, потому что ее история, как говорила Ольга Берггольц, скорее близка каждому, нежели особенна. У Синёвой есть необычное свойство – ее поэзия, словно бы несколько искусственная своей формой, своим «смещенным» взглядом, будит мысль, подталкивает и раскачивает разум читателя, как уснувшего пассажира, – «включает» его. Возможно, в идеале поэзия должна действовать как раз противоположно – «навевать сон золотой». Однако, может быть, еще не все функции поэзии открыты. Итак, жительница страны, которой больше нет, становится старше, и всё, что ей остается, – это память. Память о том, как исчезло одно государство и появилось другое, как были трудные времена, и все еще остались в вещах и отзвуках, в сердце того, для кого это были лучшие годы. Здесь не ностальгия почти ее ровесницы в смысле поэтического поколения Дианы Коденко – о том, что «…верили будто бы лучшим, // Поскольку такая страна»: лирическая героиня Синёвой во многом лишена иллюзий. Даже романтического, очень условного инфантилизма у нее не найти, и это наивно огорчает: поэзия все же, где же душа, гитара, тоска и все атрибуты жизни той, которая уплыла? Их нет, их нет! А есть даже ирония, шутка, и это знак, как написано Ольгой Афраймович, что «Работа страсти окончена, // осталось одно искусство».

Однажды
мы встретимся
нас положат
в холодильник местного морга
и мы будем лежать рядом
голые
как две книги
с содранными обложками
согласен ли ты
согласна ли ты
никому больше не интересны
наши ответы
сказки всегда заканчиваются
то свадьбой
то смертью
то вот этим:
стоп, снято

Да, пожалуй, некоторая бесстрастность, беспристрастность («И чудно так на них глядела…»), лишь сожаление о «цветах и неживых вещах» – вот лейтмотив книги. Но поэзия Синёвой вовсе не в миноре, не сумеречная – это даже юмористический, развлекающий читателя автор, напоминающий моментом аттракциона Дану Курскую, как если бы она писала верлибр. Велик риск сопоставить тональность Синёвой с Курской, если отбросить разницу в приеме и манере, – тот же мир прошлого, перестройки, не сказать чтобы связанный с большими событиями, скорее даже в чем-то скудный. Провинциальный город, но не совсем захолустье, не село, не пространство ПГТ «полудеревенщиков», не Рошаль Переверзина. А все же гордое имя даже некоторого центра, и культурная наследственность есть, – в случае Синёвой прозвучат имена Мандельштама и Платонова, хоть это было полвека назад. И вот, живет современная женщина в современной реальности, достаточно свободная, интеллигентная, мыслящая, феминизированная, one’s own master. Нет, не энергичный «борец против кухонного рабства», как это было в советское время, а более европеизированная фигура, сложная и тонкая, включенная в культурное пространство. Личность, «напрямую» получившая доступ к интеллектуальному багажу цивилизации, имеющая возможность авторского индивидуального проявления. Выбирающая себя в открытом мире возможностей, а не занимающаяся вечным вуайеризмом старшего поколения, подглядывавшего в кинощель и подслушивавшего в радиоточку. И все же ее жизнь непростая, а биография – во многом история времени, почти по Чехову: «Чем культурнее, тем несчастнее». Свобода – это одиночество, одиночество – это ответственность, и финансовая, и экзистенциальная, и психологическая; ответственность – это капиталистические правила игры для человека, который не может быть свободным от вырастившего его общества 70-80-х, в том числе от ближних. И все же героиня пытается выбраться из версии имаго, стать собой, стать чем-то, чего еще не было. И у имаго получилось, такого мотылька мы еще не видели.

нащупывать смысл
как зуб
который еще не прорезался
расшатывать смысл
как зуб
который уже нестерпим
когда он станет
отдельным от тебя 
это и будет слово

Не обязательно быть громкой или яркой, чтобы тебя услышали, но обязательно быть. С другой стороны, это грустная и смешная история о том, что никакой ум, никакой феминизм, мантры или аналитическая работа над собой и миром не могут глобально изменить человеческую судьбу, а способны лишь сместить на нее взгляд. Возможно, стать одновременно и человеком, и пароходом нельзя, а только чем-то одним – «женщиной или где». Дело не в том, что ты мало / много трудился / учился, у тебя правильные / иллюзорные представления, ты неблагополучная маргиналка / благообразная отличница, а в самом принципе несовместимости слишком многого в одном. Здесь невольно вспоминается классическая «Интердевочка»: мотив адаптации к новому социуму, в данном случае надвинувшемуся на тебя, может проникать через шутку и иронию, а может через слезы, потерю смысла, ожидание Годо. У Синевой он входит на разных уровнях, и это рождает целый список философских вопросов и ответов на них. Поэзия-исследование, поэзия-изучение, освоение, всматривание. Всё это тоже поэзия? Я не такой тебя когда-то знала. Вернее, такой я тебя не знала.

я люблю смешить бога
сажусь на берегу реки
или в саду с чашкой чая
или на мокрых ступеньках в парке
и рассказываю ему о своих планах
пусть порадуется
развлечется
пусть не сможет сдержать улыбки
вместе со мной
а то все к нему ходят
такие серьезные

«Внутри кита» более всего напоминает киноленту, но не американский блокбастер нулевых, где и жизнь, и слезы, и любовь, и вдобавок карты, деньги, два ствола – и всё в одном стакане. Напротив, это минус-кино, в котором, может, только один актер, ограничен бюджет на декорации, а сложную идею и избранную эстетику нужно выразить малыми средствами. Но при этом донести их до зрителя инструментарием современного искусства, да еще и не наскучить из-за долгого хронометража. И это достигается – но каким путем? Преимущественно комическим и игровым. Сегодня мы переживаем расцвет и «легализацию» отечественного верлибра: какими бы шаткими ни были его права в русской поэзии, никогда они еще не оказывались так заламинированны, как ныне. Нет, на Арво Метса, несмотря на сочетание любования мелочами жизни и минимализма, Синёва не похожа. На Айги, как кажется, тоже. А вот с Вячеславом Куприяновым можно найти пересечения. Но наиболее интересно здесь, думаю, не искать «чем поэты меж собой похожи» (Мандельштам), а указать на тенденцию к развитому нарративу в верлибре Синёвой. Обычно это сближает жанр с прозой, навлекает критику, и все же именно внятность, определенность «историй» поэтессы (кинематографичность, словно это маленькие ролики) привлекает читателя. Мы понимаем, о чем это, и что говорит автор, и что он подразумевает – Синёва не вневременная, напротив, она привязана к точке истории, к нашей точке. Своего рода актуальность? Пожалуй. Личная актуальность, личная история, которая может потребовать комментариев для «жителей будущего».

И читая эту историю, простак реконструирует различные биографии лирической героини. Может быть, она работница киностудии, по ночам ведет этот поэтический дневник, как в фильме «Бульвар Сансет»? Например, оператор или фотограф? Сценарист? Профессиональная жизнь понемногу отъедает личную, время близости с семьей и родственниками, а непростая эпоха превращает блеск и нищету киношного провинциального быта в красноречиво молчащую бедность? Жизнь «на ступеньку выше» оказывается совсем не такой, как мечталось в советском детстве, когда девочка фантазировала, как она выберется из вечного заводского колеса и будет творить, творить. Теперь уже никакой лестницы не осталось. И, как в том самом фильме, роскошные мечты о профессии в итоге привели к скромной сценарной деятельности и удачной пластике носа без сценических последствий. По ночам редакторша ведет вторую жизнь в разлинованной тетрадке, а днем занимается какой-то «незаметной» работой, например, пишет анонсы или инспектирует съемку? Как в рассказах о работнице Музея кино Елены Долгопят, мы реконструируем персонажа, живущего более в мыслях и философствовании, нежели в реальности, где ее окружают старые вещи и перманентное «из ниоткуда в никуда», «Где сад мой, и дом мой, и дети // Несбыточной стали мечтой» (Григорий Шувалов)? На самом деле, ничего этого в тексте нет, разве что намеком: «не попало // не сложилось // как нечетное число // как разбитое стекло // что случилось? // всё случилось // всё уже произошло». Но сентиментально-умалчивающий потенциал книги порождает больше разноцветного тумана, чем намек. Читатель заинтересовывает себя сам, как женщина, «придумавшая» возлюбленного, но это происходит не на пустом месте. Синёва закладывает некие призрачные основания для такого опыта.

не убивай их
старый велосипед
кружку с отбитым краем
открытку без обратного адреса
нож с отломанным кончиком
будильник с уставшей пружиной
вещи становятся бывшими
вчера еще да
а сегодня уже нет
как ты это решаешь
мне сегодня так жаль
всей своей жизни
и чьей-то чужой тоже
что рука не поднимается
выгнать из дома
даже старую цветочную плошку
и протершийся свитер

Безусловно, поэтесса эксплуатирует сюжетные формулы-притчи (часто живущие в сети), обыгрывая бродячие мотивы: диалог с Богом; способ общения «ногами», когда все прочие недоступны в отсутствие сети; классическое «Тишина, ты – лучшее // Из всего, что слышал» и т. д. Сегодня оформление сетевого фабульного поля для поэта практически норма, как в Средние века филиды тренировали свое мастерство на переложении архаических саг. Существуют замечательные авторы, чье творчество умышленно «обслуживает» набор распространенных сюжетов – например, Ника Батхен. Однако для Синёвой это лишь повод, фрагмент, эксперимент. Считаю, она не поэт традиции. Также ее предметные ряды как способ выразить пространство сожаления и прошлого вообще – словно бы сближают ее со школой Дмитрия Воденникова, с «новой искренностью» (близкие, но не тождественные вещи). Однако у Синёвой никакому катарсису это не способствует, ни примирению, ни принятию, напротив, печаль будет длиться вечно, в крайнем случае, приведет к какому-то дидактическому выводу. Если бы мы захотели «инспектировать» книгу Синевой на предмет актуальных тенденций вообще, то согласились бы, что они весьма проявлены. Лодка автора, хотя и под пологом юмористического флера, исправно догоняет флагман автофикшна. На ней следы исповедальности, гуманистического призыва, кропотливого самоанализа, телесности (здесь есть вещи совершенно поразительные, например: «под снегом // тело мертвой зимы // со следами рек и дорог // темечко новой земли // у нее между ног»), не то чтобы безысходности бытия, но внимания к скорбям мира. Хотя сама Синёва говорит в интервью о своем смотрении в грядущее, но отнюдь – это дление прощания, хоронение мертвых (если говорить о библейском), сожаления, признание максимы Колина Ферта, что «Жизнь коротка, печальна и несправедлива». Но иногда забавна. На практике, то есть в сюжетном отношении – это уход возлюбленного, который, видимо, так и не смог полюбить. Уход пожилых родственников, которые поочередно садятся в сани – в определенном возрасте, наверное, скорее естественная, чем печальная вещь. Но жизнь «живущего» не должна состоять из этого…

В то же время это поэзия «взрослого, зрелого человека», а не воспевание «зари любви» и «маменькиного подола» по десятому разу, в чем так укоряются обычно отечественные истоки. Разумеется, дожить до зрелости для поэта уже удача, а психологически созреть как человек – и вовсе редкость. Поэтому, несмотря на печальную тему, это скорее достижение: возможность вступить во вторую половину жизни, сфокусированную не на индивидуальности (как принято говорить о юности), а, напротив, на ближних. Разумеется, это память и жизнь все того же самого человека, его не стало «меньше» оттого, что он уже не может быть так посвящен себе, как раньше, быть «полным самим собой».

может быть 
самое трудное
о чем я решилась бы попросить
чтобы ты уложил меня спать 
как ребенка 
который не хочет остаться один 
чтобы сел рядом
положил руку мне на плечо
я не смогла бы заснуть
потому что слишком ценно время
время прикосновения
время твоего присутствия
но я бы закрыла глаза
и старалась дышать ровно-ровно
чтобы ты тихонько убрал руку
и смог уйти
чтобы отпустить тебя

Конечно, есть еще и сложные экзистенциальные вопросы, с которыми словно бы не сталкивались «до нас». Одиночество – это свобода или заключение? Чем заполняется жизнь, когда борьба за права личности на самореализацию окончена и, наконец, наступила самореализация? Прошлое ушло, но оно все еще внутри, а будущее наступило, но нас там как-то не очень ждут – что не так со звездолетом? Как жизнь скучна, когда боренья нет? Лирическая героиня неоднократно говорит о бытии как перформансе, который в отсутствие зрителя несколько теряет смысл, хотя наконец-то, благодаря всем усилиям режиссера, состоялся. И это тоже вопрос – если не для кого говорить, нужно ли искусство? Наверное, так и попадают внутрь кита: ау, есть кто-нибудь?  

В центре книги – философская христианская поэма о библейском Ионе, который, как известно, волшебным образом был жив внутри кита и носился во чреве его в морях. Концепция поэтессы заключается в том, что все мы одиноки и «изолированы» друг от друга на этой земле, но в то же время красота мира открывается лишь тому, кто найдет смелость посмотреть на него через призму собственной души. В сложный момент мы задаем вопросы: за что, почему, куда это приведет? Если воспринять Кита как метафору ближнего окружения-пространства по отношению к герою, то выясняется, что гигант тоже страдает и мучается, не понимая, за что внутри у него такой пассажир. А постницшеанский Бог пытается объяснить, что Вселенная настолько сложно и запутанно устроена, в отрыве от категорий справедливости и причинности, что Он уже и сам не может этим управить, а может лишь любить и оберегать свое творение. Решение почти по Андрею Тарковскому, как в «Солярисе»: только способность принимать и любить ведет к пониманию и взаимодействию миров, и задача героев беречь друг друга, относиться гуманно к окружающему. Достаточно сложная, настоянная на европейской философии конструкция с христианским призывом внутри может быть прочитала и истолкована различно, во многом мини-театр Синёвой – произведение для знатоков драмы абсурда.

я не тот Иона, что выбрался. 
не тот Иона, что победил.
и не тот, что смирился. 
просто берег не движется, 
если ты никуда не плывешь, 
а продолжаешь стоять у пирса.
я – Иона, который внутри. 
если быть честными,
все мы – внутри. 
все мы внутри кита.

Кстати, обращение к близкой библейской легенде мы находим в раннем творчестве Бориса Кутенкова, эксплуатирующего миф об Иове: как известно, ветхозаветного персонажа постигали всевозможные беды безо всякой его вины, и он тоже задавался экзистенциальными вопросами. Такие предания всегда сложны для толкования, однако они могут быть интерпретированы  достаточно авторски, создавая поле для вариаций, что мы и наблюдаем. Иона у Синёвой находится в физической изоляции – он проглочен. Иов у Кутенкова, словно бы фрагментарно рассеянный в форме упоминаний по его лирике, напротив, изолирован от условно благополучного окружения внутренне, то есть как бы стигматизирован своими незаслуженными несчастьями. Оба персонажа не понимают причин и долгосрочности своего положения, и оба же интерпретируют их в зависимости от собственной психологической концепции. В случае Кутенкова поиск выливается в скорбь, в случае Синевой – в анализ и осмысление. И там, и там имеет место поэтическая метафора-гипербола, синестезия и гипертрофирование казуса. Маленькая жизнь противопоставлена огромности воображаемого кита (загадке бытия), малость человека несопоставима с масштабом обрушивающихся на него катастроф. Отождествление героя и рассказчика здесь возможно только очень отдаленное, в такой интерпретации возникает даже обвинение в присвоении себе излишнего исторического масштаба. Разумеется, на самом деле никто не поглощал Синёву и не носился с нею по водам, как и Кутенков не страдал чумой, и кровли его дома на него не рухнули. И все же основное различие двух поэтов в том, что Синёва берет универсальный мотив, хотя и в рамках частного случая: она говорит о близости своего героя любому человеку, о братстве, понимании. Напротив, Кутенков делает акцент на исключительности своего героя, даже исключенности, складывается впечатление, что его травмирующий (трансформирующий) опыт не может быть априори повторим. Однако и тот, и другой лирический герой в итоге находит некую красоту искусства и мира в целом, хотя и не получает ответов на очевидные вопросы. По крайней мере, так это прочитывается. На этом примере хорошо видно, как сходные древние мифы могут быть индивидуально развиты в современности, способны дрейфовать и видоизменяться, становиться предлогом для высказывания и даже условной личиной для выражения авторской проблематики, – соединяя, таким образом, традицию и культуру.

Если говорить об итогах, хотя добрая половина лирики из сборника рассчитана на познания в новейшей философии и на представления о концепциях бытия, наиболее удается Синёвой романтическая тональность («В каждом городе есть чей-нибудь дом-музей»; «я писала тебе…»; «это просто будет стих…»; «на деньги // ничего не купишь…»; «сейчас мы можем обняться…»). Она задевает читателя, совпадает с ним, именно она соединяет судьбы современников внутренне, а не через апелляцию к модернистской концепции. Возможно, обилие нестандартных ходов связано с желанием поэкспериментировать или не отстать от бега эпохи, быть непохожей, представить иной взгляд – чаще такое стремление охватывает человека в молодости. Но, как говорится, первопроходцем можно оставаться всю жизнь, не факт, что это плохо. Синёва сложна, но, в общем, понятна, ее нельзя назвать стилистическим или формальным новатором, тогда как набор идей в ее текстах напоминает нам о средневековой традиции научной поэзии, когда мелос был не только услаждением слуха и повторением сюжетов, но и попыткой изучить мир, задать вопросы, предложить ответы. Синкретизм такого рода (поэзия – учебник жизни, свод наблюдений, письмо в бутылке и свидетельство об эпохе) может получить претензии, что лирик занялся не своим делом. Стал слишком умным и «живет в голову». Но, наверное, кто-то и это должен делать, осваивать океан, быть с необщим выражением, думать – что есть занятие трудное и неблагодарное.

скачать dle 12.1