Редактор: Ольга Девш
(О книгах: Ронжина М., Одиночка: роман. — Москва: Альпина. Проза, 2023. — 415 с. Ронжина М., Непокои: роман. — Москва: Альпина. Проза, 2025. — 410 с.)О романах Маргариты Ронжиной «Одиночка» и «Непокои»У екатеринбургской писательницы Маргариты Ронжиной за последние два года вышло два романа. Издательство «Альпина. Проза», чье влияние в современной литературе становится все более заметным, выпустило в 2023 году роман «Одиночка», а совсем недавно, в апреле 2025 года, появился роман «Непокои». Обе книги, на первый взгляд, вполне вписываются в тенденции актуальной прозы. Все надоевшие клише, которые мы повторяем последние несколько лет, тут уместны: «литература травмы», «автофикшен», «миллениальский роман». В то же время очевидно стремление автора если не вывести современную прозу из кризиса, то хотя бы показать возможные пути выхода из тупика. Об удачных и не очень удачных попытках оживить актуальную литературу поговорим в этой статье.
От «романа выживания» к «роману взросления»Современные читатели при выборе книг очень трепетно относятся к сюжету. Такой наивный подход удивляет, ведь весь наш опыт чтения говорит о том, что книги становятся любимыми не благодаря, а вопреки фабуле. Если бы мы ориентировались только на пересказанные сюжеты «Преступления и наказания» (обнищавший студент убил топором старуху-процентщицу) или «Анны Карениной» (женщина ушла от мужа к любовнику и позже покончила с собой, бросившись под поезд), мы бы никогда не прочитали эти великие произведения. Хорошо, что вокруг шедевров образуется таинственный ореол, блеск которого притягивает читателей. Плохо, что сияние, идущее от многих достойных книг, остается незамеченным. У романа Маргариты Ронжиной «Одиночка» (пока) нет серьезного бэкграунда, так что приходится ориентироваться на аннотацию. Из нее мы узнаем, что это история молодой женщины, которая родила нездорового ребенка:
«Саше предстоит пройти долгий путь принятия себя в новом статусе, своего ребенка, который никогда не будет «нормальным», научиться строить отношения и без паники их отпускать, а еще – быть счастливой не вопреки своей жизни, а благодаря ей. Это история о человеческой силе, преодолении и надежде».Аннотация не обманывает, и, хотя книга обещает оптимистический (в своем роде) финал, думается, немногих она привлечет. Читателей можно понять: в литературе о больных детях (да и о больных взрослых, а еще о несчастных животных, забытых стариках и других «униженных и оскорбленных») всегда есть элемент манипулятивности. К тому же чаще всего эти истории основаны на реальных событиях, так что требуют от читателя не столько литературной оценки, сколько социальной солидарности. «Тру стори» загоняет порядочного читателя (и критика) в угол – книгу нельзя ни бросить, ни полюбить, ни поругать, ни похвалить. В общем, к чтению «Одиночки» подходишь с опаской. Но это еще не всё – на роман можно навесить все самые «бесячие» литературные ярлыки: «автофикшен», «актуальный роман», «литература травмы» и даже – «история успеха». Чтобы было понятно: в книге откровенно обсуждаются такие табуированные темы, как послеродовая депрессия, усталость матери от ребенка, нелюбовь к своему ребенку (отказ от ребенка и даже его убийство!), женская сексуальность, пробуждение сексуальности у подростков-инвалидов, зависимость женщин от мужчин (финансовая, физиологическая, психологическая), трудное материальное положение семей с инвалидами, общественное неприятие людей с особенностями развития и многое-многое другое, о чем нам совсем не хотелось бы читать в художественной литературе. Всё это есть в «Одиночке». И в то же время всё это – острое, тяжёлое, злободневное – лишь отчасти характеризует дебютный роман Маргариты Ронжиной. Как и в случае с «Анной Карениной», невыдуманная история вдохновила автора на художественные поиски. В результате книга, за которую берешься с предубеждением, оказывается настоящим литературным (а не этическим) открытием. Как бы кощунственно это ни звучало, произведение про больного ребенка затягивает, как хороший приключенческий роман, а в финале дарит читателю подлинное эстетическое наслаждение.
Почему книга затягивает? Дело в том, что история 26-летней матери-одиночки Саши – это социальная робинзонада. Женщина словно потерпела кораблекрушение и оказалась на необитаемом острове. Рядом с ней только больной ребенок, вокруг – чужие люди, которые требуют от нее знаний, умений, сил, ответственности, оптимизма. Начать жить в этом новом жестоком мире непросто. Тем более если ты совсем одна. Саша старается ухаживать за ребенком, ездит по врачам, читает форумы для мам с особенными детьми. И одновременно проходит все стадии принятия неизбежного:
отрицание («уберите, уберите эти декорации вместе с ребенком и принесите новые, скорее, я еле терплю»); гнев («Ему требовалась вся Сашина жизнь. И это невыносимо»); торг («Когда было горько, до слез – очень хотелось выпить. И она пила. Когда было одиноко так, что хотелось выть, – она не выла. А выбиралась в бары и общалась с мужчинами»);
депрессия («тянущее, гнетущее свое, мое / такое страшное и родное / одиночество»).
Читатель напряженно следит за испытаниями и «социальными приключениями» Саши – ее история может в любой момент трагически оборваться, в том числе и из-за опасных действий героини (вот она уходит гулять и оставляет ребенка одного на целую ночь, а вот, доверившись сомнительной женщине, везет сына к «целителю»). Постепенно Саша «осваивается» на «необитаемом» острове и внимательно оглядывается вокруг – а правда ли она так одинока? Да, покинуть этот мир боли уже невозможно, но оказывается, здесь, кроме нее, есть еще люди. Саша невольно сравнивает себя с ними – то ужасаясь, то восхищаясь, примеряя на себя чужие судьбы, пробуя на вкус их радости и трагедии (вот набожная Мария, которая оказывается детоубийцей; вот братья-подростки, одного из которых ждет ранняя смерть от неизлечимой болезни). Эти встречи становятся ответами на отчаянные вопросы, которые Саша задает себе с того дня в роддоме, когда поняла, что с ее ребенком что-то не так, – о болезни и смерти, о Боге, о материнстве.
«Нет, болезнь не смерть. Болезнь нечто другое, более сложное – да-да, для человека более тяжелое. И одновременно более легкое».
«Бог – это два брата, плечом к плечу идущих навстречу смерти, но лишь один вскоре дойдет, а второй задержится надолго, а
называется это жизнью».
«Ребенок мне не для того, чтобы вечно контролировать, а чтобы вместе расти, вместе развиваться, только мне расти-прирастать к взрослости, а ему вырастать из детства. Ребенок для радости, а не для того, чтобы управлять его жизнью».
Стадия «принятия» в романе – не конец, а лишь один из этапов в истории Саши, впереди у нее еще много испытаний. Надо разобраться с прошлым: простить отца, который ушел из семьи, когда Саша была ребенком, преодолеть тоску по матери, погибшей слишком рано. Надо научиться строить отношения с мужчинами. Надо понять себя, найти свое призвание. Словом, надо по-настоящему вырасти. Да, «Одиночка» – это не только роман о выживании, но и история взросления.
«Можно родить и вырастить, но не вырасти» – эта ключевая мысль героини могла бы стать эпиграфом ко всему роману.
Если «робинзонада» Саши точно вписывается в стадии принятия, то процесс духовного роста героини можно проследить через изменение интонации ее внутреннего голоса. В тексте романа он (голос) представлен в виде своеобразных поэтических ремарок, выделенных курсивом. Эти заметки звучат в тексте как личная музыкальная тема Саши, которая прорывается сквозь сложный драматический концерт жизни. Слова и фразы вплетаются в текст, ломая стройный синтаксис: «Она смотрела в пустоту. И ступала в темноте
бери свою лиру и иди, не оборачивайся не оборачивайся не оборачивайся, нельзя, а обернешься, потеряешь все».
Вызывает восхищение и уважение, как бережно и постепенно автор развивает эту «тему Саши» в течение всего романа. Сначала в рассказ (он ведется от третьего лица) пробиваются отдельные отчаянные нотки-возгласы:
«а если я не смогу? а если я не справлюсь? а если дальше жизни нет?»; «очень сложно»; «теперь нет, нет своих желаний»; «невыносимо»; «тяжело»; «не думать о диагнозе, не думать!». Со временем в «теме» появляются нотки нежности:
«хоть тебе радостно, хоть тебе, теплый ребенок, слава Богу, тебе не холодно»; «в первый раз так его поцеловала». Ближе к финалу мы слышим голос мудрой женщины, вновь ощутившей вкус жизни:
«жизнь, она вот, на твоей ладони / Ты боишься, ждешь, когда снизу кто-то строгий ударит и стряхнет ее с руки, но пока она на месте, то живи ее на полную, живи живиживи».Если в начале курсивы-ремарки Саши диссонируют с текстом произведения, то в конце голос героини находит место в общем хоре – нет, она все еще не солирует, но уже не теряется. Автор доверяет ей честь завершить композицию романа, и Саша находит самое правильное, трогательное, искреннее слово для финального аккорда:
«хорошо».Так история, от которой ничего, кроме психологической манипуляции, не ждешь, приводит к катарсису, столь редкому и столь желанному в современной прозе.
Между Генри Торо и Джеком Лондоном«Одиночка» – роман красиво продуманный, тщательно написанный, гармонично совмещающий традиции классической литературы и запросы актуальной прозы. После столь удачного дебюта следующая книга Маргариты Ронжиной – «Непокои» – может разочаровать читателей. Автор словно нарочно отказывается от своих лучших находок – динамичного сюжета, реального социального контекста («почвы»), острой нравственной коллизии и музыкального языка. Что это – проклятие второго романа, которое ломает судьбы успешных дебютантов? Или поиск другого (своего) литературного пути? Вспомним историю Достоевского. После громкого успеха «Бедных людей» он создает перегруженный психологией роман «Двойник», который вызывает недоумение и раздражение у Виссариона Белинского. «Двойник», действительно, не вошел в «великое пятикнижие» писателя, но стал произведением этапным, своеобразной лабораторией, позволившей автору создать свою уникальную психологическую полифонию.
«Непокои» – это тоже роман-эксперимент, который написан, очевидно, больше для удовольствия автора, чем читателя. Писательница пробует разные виды письма (поток сознания, ритмизованную прозу, белый стих), исследует нетипичных для себя героев (психологию поэта и дворового пацана), осваивает новые территории и профессии (в романе много любопытных сведений о рыбаках, работающих в море на траулере, о жизни коренных народов Ямала и Кавказа). И все это – в рамках набившего оскомину «миллениальского романа»! Вдобавок Ронжина вновь пытается рассказать об актуальном, обращаясь за помощью к классическому наследию, но в этот раз получается не очень убедительно. Интересно понять, почему.
Итак, перед нами типичный «миллениальский роман» – о поколении, чье взросление пришлось на начало нового века. «Миллениалы», если судить по книгам, которые о них пишут, ребята «травмированные». У них сложные отношения с родителями (см. «Сезон отравленных плодов» Веры Богдановой) и сложные отношения друг с другом (см. «Нормальные люди» Салли Руни). Большинство миллениалов – провинциалы, пострадавшие в детстве от жестоких нравов «малой родины», тем не менее, для них характерна ностальгия, они то и дело возвращаются в родные места (см. «Кадавры» Алексея Поляринова, «Отец смотрит на запад» Екатерины Манойло). Миллениалы чувствуют горькое разочарование в себе: они так и не добились успеха, о котором мечтали (см. «Сезон отравленных плодов» Веры Богдановой). В том числе поэтому миллениалы страдают от разных зависимостей (см. «Протагонист» Аси Володиной, «Голод. Нетолстый роман» Светланы Павловой, «Кокон» Чжан Юэжань). При этом они не бедны, имеют хорошее образование, много путешествуют, размышляют, рефлексируют, ищут себя в творчестве. Истории миллениалов, как правило, рассказывают о психологических ударах, полученных героями в детстве и юности. То есть «миллениальский» роман – это поджанр «литературы травмы», он создается еще и как вариант психотерапии.
В «Непокоях» Маргариты Ронжиной можно найти все вышеперечисленные признаки «миллениальского» романа: сложные отношения всех со всеми, зависимости, сосредоточенность на себе, поиск призвания. Сюжета как такого нет, есть три героя, чьи внутренние переживания поочередно раскрываются в трех частях книги: поэт Сережа, его сестра Катя и друг Рома. Они – уроженцы маргинального Вторчермета (промышленного района Екатеринбурга, воспетого Борисом Рыжим), но настоящим «дворовым пациком» можно назвать только Рому. Катя и Сережа, хоть и видели вокруг
«те же шприцы, стычки, бутылки и банки, поножовщину, сатану уральского марта», «проросли, как цветы посреди грязи». Рома боготворит своих более интеллигентных друзей и не понимает, откуда они такие взялись:
«Что на это повлияло: книги, родители, врожденный характер или просто люди так устроены, что раз в десять лет в любой помойке рождается (и умирает?) особенный человек». Самый «особенный» в их компании, конечно, поэт Сережа. В 1999-м году он, испытывая творческий кризис, отправляется на Кавказ и пропадает. Его исчезновение становится трагедией для близких. Сестра Катя бросает учебу, ищет утешения в алкоголе и сомнительных компаниях, однако вовремя встречает хорошего парня из Североуральска (город на севере Свердловской области), выходит за него замуж. Со стороны кажется, что жизнь ее складывается вполне удачно, но внутри девушку грызет пустота. Рома, переживая потерю друга, буквально бежит из Екатеринбурга. Он много путешествует, работает в разных местах (на рыболовном траулере в Тихом океане), пока не оседает в Питере. Добившись некоторого финансового успеха, Рома ненадолго возвращается в Екатеринбург. Между ним и Катей вспыхивает болезненная страсть, замешанная на чувстве вины перед пропавшим Сережей. Тайные отношения продлятся несколько лет, прежде чем герои сойдутся окончательно. «Непокои» завершаются в 2009 году: через десять лет после исчезновения Сережи неожиданно находятся его записи на аудиокассетах. Это своеобразный дневник, в котором юный поэт делится своими размышлениями, впечатлениями, эмоциями. Для почти тридцатилетних Кати и Ромы голос из прошлого становится не только ответом на давно мучивший их вопрос, но неким откровением: словно в тупике внезапно открывается потайная дверь, предлагающая выход из темного лабиринта – в свет. Но воспользуются ли им герои?
По всей видимости, Сережино исчезновение – не случайная трагедия, а сознательный выбор. Горы Кавказа не просто исцелили запутавшегося поэта, но подсказали ему единственно верный жизненный путь – оставить навсегда порочный, грязный, суетливый, полный соблазнов и горя цивилизованный мир и раствориться на лоне природы. Сережа отказывается от амбиций и успешного будущего (которое ему пророчили все вокруг), разрывает связь с прошлым, чтобы познать подлинную красоту и поэзию жизни. Звучит наивно, но рецепты Генри Торо, оказывается, все еще работают. Любопытно, что друзей Сережи тоже влечет природа. Катя открывает для себя красоту уральских гор в окрестностях Североуральска, Рома очаровывается морем, отправляется на Ямал, путешествует по Дальнему Востоку. Обоих завораживают традиции и легенды коренных (причем кочевых) народов: манси и ненцев. Так роман, от которого ждешь урбанистических приключений и социальных коллизий – ведь начинается история в депрессивных дебрях промышленного Вторчермета – возрождает традиции романтического эскапизма.
Но возвращаемся к вопросу: решатся ли герои пойти за Сережей? Исчезнуть, отказаться от будущего – нет. Продолжить его путь в цивилизованном мире – да. И Катя, и Рома – люди творческие. Но если с Катей все понятно – она интеллектуалка, то история Ромы сложнее и интереснее. Он – реинкарнация Мартина Идена. Любовь к умной, утонченной девушке вынуждает вчерашнего гоповатого матроса заняться самообразованием. К тридцати годам «дворовый пацик» превращается в рефлексирующего художника. Но и жажда приключений его не оставляет. Рома перечисляет варианты, чем ему хотелось бы заниматься:
«Помогать тушить пожары в одной части страны, переезжать в другую, спасать собак и людей от наводнения, в третьей три месяца по двенадцать часов в день размораживать корабли, в четвертой жить в палатке на пляже и продавать кукурузу с лотка (добавить соль для ран?), в пятой ставить юрты и водить туристические группы к оленям в тундру, – все, чтобы не быть менеджером, не жить в столицах под качающимся прицелом. Не иметь спокойной довольной жизни с лучшей на свете девушкой Варей, потому что в голове, душе что-то сдвинуто навсегда, потому что «хари толпились рядом в тени», а «море звало и пытало».
Хотелось сделать что-то большее, чем успех, чем деньги, обесцененные одной давней, невосполнимой утратой».Как ни парадоксально, «Непокои» можно охарактеризовать не только современным клише «миллениальский роман», но и давно забытым – «антибуржуазный роман». Штамп на штамп дает плюс, высекает оригинальную искру, из которой в будущем может родиться новая проза. Будем считать это любопытным экспериментом, вполне удачным. А вот что неудачно в книге – так это работа с языком. Год назад в рецензии на роман Евгения Кремчукова «Волшебный хор» критик Михаил Гундарин [1], оценивая велеречивый язык персонажей, пошутил: словно над «областным центром взорвалась литературная бомба». В случае с «Непокоями» можно переиначить: как будто героев укусил декадентский клещ. Роман читается легко, но спотыкаешься почти на каждом слове.
Вот как о себе и своем состоянии думает Катя:
«человек с меткой тишины»; «девушка с тишиной в рукаве»; «девочка, полая внутри»; «жила в горе прошлого»; «Через месяцы непокоя пустота стала спутником, оберегом, коконом; она стала настоящим моим домом»; «Время расширялось и сужалось, сонно моргало, а я все смотрела назад»; «Наступил баланс серых чернил, я держала страстную аскезу»; «я, его сестра из плоти и крови, теперь стала человеческой никтинастией»; «жаль, что люди еще не научились лечить бессмертием души». А вот примеры из речи ее брата Серёжи:
«Я мыслю странно, как если посреди супре-квадрата образовался белый ямб»; «Неприкаянным, ждущим нигде нет покоя. С рождения пытаемся выправить вечность. А вечность устала от нас»; «Пора шагать к звенящей пеною воде, глыбе камней и, в общем, к югу. Узор людей сменить на шрамы тропок и дорог»; «Я ведь не двор и не район, не область и не родители, я лишь кусок, кусок магнитной ленты, смешанной с землей. Я голос в ветре. Вот донести б себя в ладонях, подвесить над прибоем. Смотреть на воздух, нюхать солнце. Быть волной».Более понятным языком вначале изъясняется Рома:
«Выдыхал. Рычал. Начал считать себя свободным»; «Прикупил модную мобилу, черные очки, думал, вот она, жизнь, поперло, наконец, поперло»; «активный и живой, ни грамма новой мысли». Но и у него вскоре начинаются метафорические спазмы:
«Телесные, значит, носят смерть и запахи в себе. Отпустят и иссякнут. Человек – вода. Ребенок – океан, я – море, бабушка – болотные озера. Там больше негде плавать, пересохло»; «Мы лежали в темноте, в ожидании Годо, в ожидании бога, полубога, в ожидании, когда нам явится Сережа и распутает или разрубит, наконец, этот узел».Понятно, что такой гротескный эффект получился не намеренно, однако в поисках экспрессии автор заходит слишком далеко. Задаешься вопросом: почему внутренняя речь поэта или художника, или философа должна так безвкусно сверкать? Даже если сделать скидку на возраст героев, доверия к ним не возникает. Экспериментируя с потоком сознания, автор прямо указывает, что ориентируется на «Шум и ярость» Фолкнера. Впрочем, если бы в тексте не было специально об этом несколько раз упомянуто, догадаться о том, что прототипами Кати с Сережей являются Кэдди и Квентин, было бы непросто. Настолько мало общего между двумя романами – и в плане идей, и в плане языка. «Шум и ярость» – это даже не болезнь, а агония. «Непокои» – безопасная психотерапия. Чтобы корректно пользоваться приемами модернизма, мало имитировать его эстетику, надо еще и соответствовать на уровне замысла. Пока миллениальский роман к этому не готов.
________________
1. Михаил Гундарин. Образы провинции. Обзор книг-финалистов премии Ясная Поляна — 2023 // Урал, № 1, 2024 https://elib.uraic.ru/bitstream/123456789/86849/1/0071417.pdf
скачать dle 12.1
