Редактор: Ольга Девш
(О книге: Елена Михайлик. Не с той стороны земли. – М.: Новое литературное обозрение, 2024.)
Елена Михайлик, на мой взгляд, один из самых недооцененных исторических, мистических поэтов современности, и вообще ее значение как поэта подавляется интересом к научной деятельности автора. Эффект «раздвоения мастера» тут роль сыграл, потому что далеко отстоят друг от друга Михайлик-поэт и Михайлик-исследователь. Можно поражаться первому и недоумевать при чтении второго, а бывает и наоборот: мерцающая свеча во тьме непознаваемых античных сумерек, которую зажигает кифаред, не интересна тем, кто пришел за холодными доводами проницательного ума. Вроде бы ученый хорошим поэтом быть не может, иначе устроен ум его – но само такое убеждение исключает мысль о том, что и Данте был «ученым человеком», и Марина Цветаева превосходила своей картиной мира любого «образованного современника», и Сильвия Плат обладала огромным кругозором. Большой поэт не обязан писать научный труд, «подтвердить делом» изыскания, но невозможно представить, чтобы некая «аналитическая работа» не велась в уме его. Классическая европейская поэзия отдает дань эпической природе, что невозможно без начетничества, без познания. Однако есть не только аналитическое, но и иррациональное познание, без него по определению поэт невозможен, это не «дело техники». (В недавнем переиздании монографии Анны Гутиевой «О чем кричит редактор» мы сталкиваемся со взглядом на прозаика, как на существо, соприкасающееся с трансцендентным, подверженное мистическим откровениям, – что уж тогда говорить о поэте!) Противопоставление «божьей дудки» и «сморчка ученого», «голоса сердца» и «скрипения усердного пера» очевидно для нашей культуры, но в мировой поэзии речь порой о слиянии, а не о контрасте.
Безусловно, поэзия с очевидной опорой на предшественников («филологическая», «глубоко аллюзивная»), всегда будет слышать обвинения во вторичности, в десятом переложении известной легенды. Однако истинный мистагог непосредственно чувствует и слышит «предмет» своего труда, соприкасается с материями прошлого (даже архаики). Часть его «работы» происходит не на уровне слова и техники, а на уровне мистического опыта, словно у человека есть дополнительный орган чувств, о котором писал Николай Гумилев в его часто приводимых строках. И от того, в какой мере поэт непознаваемо соприкасается с первоначалами, архетипами, если угодно, – он и есть поэт, а не профессионал словесного искусства, не версификатор. Михайлик ощущает эти слои и пласты древности, и даже можно иметь претензии к ее формам выражения, но не к сути чувствуемого пространства. Возможно, она – воплощение феномена смотрения сквозь века в отечественной поэзии. Это не фольклорный лирик, не публицистический трибун, однако и историческим поэтом она является в древнем смысле, когда миф соединялся с реальностью, наука с верованиями, и синкретизм сознания и чувственного познания мира порождали сказочную, сакральную Вселенную. Может, летописец тоже был поэтом, как друид; и шаман поэт, и аполлонов жрец, и может, они еще больше поэты, чем «трибуны современности», которые призывают смотреть в сейчас.
два башмачка, фонарей отростки,
ветер, вечно дующий в спину,
чья-то рябина на перекрестке
и все, что рифмуется с той рябиной,
дольник хромающий, ямб неверный,
уличный говор, неговор книжный,
пушкин от классики до модерна,
классика тверже, модерн – подвижней,
и археолог, читатель строгий,
кости и мусор спросит устало:
что за культурный слой поперек дороги? —
рифма, она здесь всегда стояла.Поэзия Михайлик не «темна», но в языковом отношении достаточно сложна, что же касается концепций, сюжетных линий, то колодец архетипов древности здесь открыт самым очевидным образом. Это и упрощает ситуацию, поскольку есть прямое указание на «ключи», и обременяет читателя необходимостью знакомства со справочником, если он вдруг недостаточно подготовлен. Сегодня идет речь о том, что современному школьнику сложно понять Пушкина из-за незнакомых слов, представьте, каково же тем, кто попытается подойти к словарю Михайлик, настоянному на греческих, латинских, еврейских порождениях? В этом ее богатство и глубина, но это же и препятствие для близости. Впрочем, поэзия в первую очередь ритм и заговор, а уже потом – послание уму. Ее понимать необязательно,
не так уж важно, про что это. Красота и гипнотическое влияние античного гимна – сродни той чарующей староанглийской мелодии, о которой классик сказал, что был разочарован, когда старожил прояснил ему суть сюжета. Недосказанность, сокрытая часть поэтического, возможно, и есть истинное отличие от прозы. Искусством подводных толчков Михайлик владеет в совершенстве, отправляя нас то в архаическую Грецию, то в древний Аккад. От фольклористов наподобие Ники Батхен поэтессу отличает тяготение не к простонародной балладе (шаг в сторону читателя), а напротив, движение в сторону древнего образца, о котором мы мало знаем. Михайлик нащупывает путь в темноте, игра в диалог с современником вряд ли для нее важнее, нежели диалог с первоначалами. И все же это не реконструктор по сути – поэтесса обращается к «жителю будущего», но привлекая пласты прошлого, указывая, что времени не существует и речь звучит сейчас.
В предисловии к третьей книге стихов Елены Юрьевны Полина Барскова говорит о поэтессе «выдумщица», указывает на ее обращение к сказочным сюжетам. Это и так, и не так. Фольклорист, народный поэт, балладный автор, эксплуатирующий миф и легенду, «проще должен быть»; сложность – удел эпика, хроникера, вдумчивого ума. Так что, выбирая себя, свою глубину, свою сложность, сложносоставность на уровне языка, поэт выбирает и свою аудиторию, ее размер и подготовку. Нужно ли обрубать часть песни, как ящерице отсекают хвост, чтобы она стала проворнее, надо ли укорачивать «Илиаду» минимум втрое для более удобного исполнения под условным вязом?
«Не с той стороны земли» –
включает и достаточно ограненные, тяготеющие к традиции вещи, и утомительные погружения в эксперимент. Что означает такое название? Автор давно живет в Сиднее, относительно нас это в прямом смысле «не с той стороны», если подумать о глобусе. Но и персонажи мифов, легенд, если задуматься, существуют не в том пространстве, что и смертные, и где сегодня находится Древняя Греция, Шумер, Вавилон – что это за параллельное измерение (где ходят вверх ногами относительно нас?), частью мистиков средневековья помещаемое под землю, даже в Аид, другими же переносимое на звезды? Или в данном случае «земля» – это наша голова, у которой, как у луны, есть скрытая сторона, нерациональные представления?
Не секрет, что поэт состоит из духа и человека. И «даймон» может выражать музыку и гармонию совсем иначе, нежели рационально выразил бы свой взгляд гражданин. Мы не знаем до конца, почему стихотворение принимает ту или иную форму, и даже почему Татьяна «такую штуку удрала», почему герои Булгакова «решили так». Значит, автор – медиатор, посредник. Но порой мы видим, как в произведение врывается личность человека, стихотворение становится выразителем убеждения, например. На мой взгляд, такие вещи не относятся к наиболее сильным у поэта. Ведь говорит с современником не совсем он, а и его «даймон», посредством воспоминания, и «Катерина не знает десятой части того, что знает душа ее». Вот почему очень спорна публицистическая поэзия, как явление, и попытка говорить к современнику напрямую по большому счету идея спорная. Человек в Михайлик то «возвышается» до патетики Цветаевой, то «спускается» до приземленности современниц вроде Инны Кабыш, например:
Уважающая себя женщина останавливает быка
вязальной спицей, одним ударом,
слегка изогнувшись внутри оборок,
а потом уходит варить варенье
из тумана, лимона и болотного огонька,
заготавливать летние вечера,
запечатывая между створок. <…>Уважающая себя женщина ежечасно
собирает себя из трех половин —
из домашней весны, горящей листвы
и звезды, что над кромкою крыш повисла,
она может быть счастлива и несчастна
по сотне мелких причин
и одной большой, о которой даже
упоминать нет смысла.Воспринимать творчество Михайлик как вариант «Сказки сказок», разумеется, слишком по-детски. У нее есть и иносказательное послание, как и в любой истории, другой вопрос, что оно меняется в зависимости от того, в чьи руки попадет. Поэтическое пространство ее имеет одно время и географию: Овидий взаимодействует с Пастернаком, Гиперборея торгует с Южным Крымом, под мостом в реке живет трилобит времен палеолита, а для римского стихотворца настоящая проблема овладеть современной рифмой. Отчасти такой взгляд соответствует реалиям, ведь недаром говорят, что автор творит не рядом с соседом по этажу, а рядом с Ахматовой и Сапфо. В культурно-художественном смысле человек не становится «прогрессивнее» с веками, на что указывают плоды его творчества; и потому Михайлик по праву объединяет живых, мертвых и несуществующих от этрусков и египтян до чуди и мери – на острове, который разрастается в ночи. Что хочет нам сказать безымянный воин гомерова полк
а устами автора? Что существуют красота моря и шум ветров, есть древние алфавиты и таинственные легенды, а все то, что заполняет жизни человека рационального, лишенного возможности созерцания, вслушивания, любования, «звуков сладких и молитв» – это на самом деле вторичность. Так ли важно, по каким причинам создаются и распадаются государства, ссорятся и мирятся народы, куда вынужден постоянно двигаться человек в поисках пищи, защиты, тепла? Это архаический, философский взгляд на движение истории, но также кто-то назовет его «женским», вспомнив концепцию Марии Татар о том, что все жены героев любой стране в большей степени близки друг другу, нежели враждебны друг другу сами герои, жаждущие славы и подвигов. Человеку не под силу существенно изменить даже свою судьбу, что уж говорить о судьбе народов, – и однако, речь, которой наделены рапсоды, формирует инобытие, волшебное пространство, а еще – перед нами, разумеется, не только поэт, но и мыслящее начало.
Молодежь разучилась не только пить, старичье почти разучилось петь,Мистер Бонд разлюбил королеву Маб, а Советский Союз взял и исчез,Поголовье мифов сократилось на треть — право, не знаешь, куда смотреть:Чтобы серый волк завелся в лесу, необходим лес. Вот он и лезет из всех щелей — гигантские папоротники и хвощи,Он тоже забыл, что у нас на дворе, и растет, сколько хватит сил и земли,Когда-нибудь он станет углем (а мы не станем — ищи-свищи),Когда-нибудь он станет углем, питающим корабли.Однако Елена Михайлик и реальный человек (хотя нам порой сложно это представить, настолько она ускользает в мир мифов и конгломерат культур), а не только путешественник по странам древности. Она родилась в семье советского писателя Юрия Михайлика, известного преимущественно стихами и воспитавшего в конце 60-х в одесской литературной студии нескольких заметных литераторов. Как и отец, Елена окончила филфак Одесского университета, а после распада СССР семья переехала жить в Австралию. На советскую эпоху пришлись лишь юные годы поэтессы и переводчицы, логически повзрослевшей к перестройке, таким образом, она представитель именно того поколения безвременья, которому были свойственны и головокружительные взлеты, и непредвиденные падения. Наделенная большим личностным потенциалом, как это называется, «запасом пассионарности на случай эпохи перемен», в научном мире Михайлик известна как крупный специалист по лагерной прозе, однако мир поэтического, созданный ею, словно бы сотворен другим человеком. Будучи доктором философии и преподавателем Университета Нового Южного Уэльса, автор публикует свои разыскания о классической литературе и в России.
Интересно, что, хотя поэзия Михайлик в достаточной мере современна, испытала влияние модернизма, в ней много суггестии и метафизики, однако миллениал, а тем более зумер ощущает внутренний консерватизм (преимущественно связанный с формой стиха) и близкие старшему поколению тенденции ее лирики. Тридцать лет на далеком континенте не лишили автора основ мышления личности, воспитанной определенными идейными ориентирами много лет назад в социалистическом пространстве. Например, выраженный гуманистический пафос, подчеркнутая ценность личности вне зависимости от ее положения, ощущение себя «гражданином мира» (или, как в шутке о Кусто, «гражданином моря») – все это свойственно представителям интеллигенции советского поколения, выросшего при Брежневе и понадеявшегося на Горбачева. Тяга к анализу происходящего, участию в собственной жизни, избирательности, а не к пассивному приятию, бесконтрольному потреблению – отличали лучших представителей той эпохи, и этот комплекс ощущается как костяк в личности рассказчика (нарратор – в данном случае вернее, чем «лирический герой»), о каком бы острове сирен он не повествовал.
от количества вводных слов в морях заводятся острова
и глаголы текут до протерозойских руд,
разъедают железо, размалывают жернова,
призывать их к Розенталю — напрасный труд,
и она говорит ледяной водой, говорит воде,
и вода прирастает к розе и резеде
и к траве, вцепившейся в склоны, в теченье лет,
но и той за экватор надёжного хода нет,
под водой, на пляжах, на стыках бетонных плит,
мне рубашку вяжет, затонувшее отчество шевелит,
там…На Родине поэтическое творчество Михайлик, несмотря на его очевидную оригинальность, изучено весьма мало. Небольшая статья критика Марии Галиной, разбор Юлии Подлубновой, несколько недовольных реплик в адрес излишней филологичности такого рода стилистики со стороны Константина Комарова… Возможно, время еще не пришло, или, напротив, заботы дня сегодняшнего отвлекли литературу от «стоящего в стороне» историческо-фольклорного наследия. Родись Михайлик всего десятью годами позже, она угодила бы в мейнстрим миллениума, когда прожектора внимания к поэзии засияли, и ее творчество получило бы куда больше публичного внимания. А так оно воспринимается как «стоящее несколько в стороне», отличающееся от «среднетолстожурнального» по нетривиальному содержанию, но по сложности языка мало вписывающееся в сетевое пространство. Критики выводят «поэтическую генеалогию» Михайлик от таких поэтов, которые сегодня даже не каждому профессионалу известны, – безусловно, такие разыскания (при в целом малом внимании к разбору сюжетов и воззрений) делают честь узким специалистам. Но если я, например, свяжу основной импульс поэзии Михайлик не с лириками третьего ряда, а с фигурами Цветаевой и Плат, скорее всего, меня обвинят во всех смертных грехах. А разница лишь в том, что вышеупомянутые наследницы Сапфо мир в общем не принимали, а у Михайлик доминирует приятие, как, например, примирение с историей и жизнью свойственно Кушнеру. Дихотомия бунта и приятия заключена в каждом большом лирике, и мы не знаем до конца, почему один формируется более под знаком полюса «Да», а другой под знаком полюса «Нет». Решает ли это тип личности, тип дарования, ситуация эпохи, влияния? Поэтика Михайлик в конечном итоге ассимилирующая, принимающая, «женская», это котел, в котором всё смешивается со всем, а значит, жизнь продолжается в ее многообразии, «бульон хаоса» вновь рождает сирен и чудовищ.
Если говорить о восприятии исторического процесса у Михайлик, то в ее концепции большая история – место нехорошее и опасное. Она имеет свойство повторяться, то есть нет, но да, и потому желающие уцелеть (ведь не все желают) заинтересованы в периферии больше, нежели в эпицентре. Есть неумолимые законы движения цивилизации, которые не считаются с желаниями, мыслями, словами и даже делами людей, и потому мудрость жизни заключается в способности прислушиваться к тайным толчкам и движениями великого змея истории. Например, в балладе-сказке о судьбе мыши («Архивная мышь, успешно проскочив Аргонат…») происходит диалог между грызуном, который научился инстинктом ощущать, когда надвигается шторм, и человеком, которые уверяет, что в этот раз все будет не так, как раньше. Философское послание приводит к выводу, что древние установки сильнее научных доводов и человеческой логики, обычно ошибочной. ХХ столетие автор видит как век катастроф, в котором многие играли не свою роль или вынуждены были становиться «многофункциональной личностью». Например, кабинетный филолог, имевший дело только с карандашом и своим трудом, который еще не всякий разберет, мог оказаться в центре идеологической борьбы, явиться жертвой абсурдных обвинений, быть заброшенным в военные обстоятельства, стать неведомо кем, попасть неведомо куда («Об отечественных филологических школах»). Однако мы не можем сказать, что Михайлик видит (советскую) историю мрачно, односторонне, негативно. Напротив, это богатое, трансформированное восприятие, попытка открыть дополнительные стороны у привычных явлений. Например, в притче об архетипической черепахе «Тут грядет такая война миров…», стремящейся отнестись к жизни, как к большому празднику (сакральное восприятие), героиня противопоставляется человеку, в природе которого вражда и агрессия. Который, как писал Астафьев, придумал сотни способов уничтожить ближнего, а вот размножается по-прежнему только одним. В подобных сюжетах и идейных интерпретациях мы видим влияние культуры 80-х, когда интерес психологии и науки (даже кино) к основам человеческой природы был наиболее выражен, а вопросы, что движет личностью, возможно ли ее изменить, «перевоспитать», вредно или полезно «влияние коллектива» и др. – муссировались советской общественностью. Хотя в убежденческом отношении поэзия Михайлик кажется относящейся к последнему советскому поколению, но по богатству ее космоса – это вневременное явление, разумеется, выходящее за рамки концепций.
Можно назвать по крайней мере троих поэтов из поколений миллениалов и зумеров, в стихах которых прослеживаются аналогии с наследием Михайлик, – и все они, скорее всего, знакомы с ее поэзией. Это Анна Мамаенко – сходство в области интерпретаций мифов советского пространства; Диана Коденко, разделяющая драматическую ноту-оплакивание судеб современников эпохи; и Лиза Хереш (скорее относимая к зумерам), далекая по поэтике, но объединенная интересом к кругу филологов и писателей второй половины века, к отображению их судеб в своем нарративе. Эти авторы сходны убеждением, что человек всегда способен мыслить и интерпретировать, даже если не всегда может что-то изменить, а осознание и версификация – это тоже путь освоения своего времени. Вряд ли человек «творец эпохи», но, по крайней мере, ее участник, желая того или нет, и его свидетельство, если оно его собственное, тоже создание пространства своего времени, «делание».
скачать dle 12.1
