Литературные мечтания Александра Маркова(
все статьи)

— Что такое «Небольшая книга»?
— Это книга, получающая премию «Неясная поляна».
Этот уже давний разговор с друзьями вскрывает, может быть, самую насущную проблему русской литературы наступившего, 2025 года —
невосприимчивость к небольшой книге. С самого начала в русской культуре книга — это владение, это часть усадебной библиотеки или сокровище поморской избы. Книга — это как бы хозяйственная единица, как лошадь или как телега. Небольшая книга, на 40 или даже 100 страниц — это не то дебютный сборник стихов, не то научный препринт, не то публикация какого-то архивного документа. На этом был основан эффект, кстати, пародийной книги «Стихи разных лет» (1986) Вагрича Бахчаняна [1] — стихи, включенные в этот образчик плагиат-арта, могли быть в совсем тонких книгах для младших школьников, или в толстых томах собраний сочинений и хрестоматий, но не в небольшой книге, которая усиливает комизм, например, присутствия басни Крылова среди лирики.
Такое скептическое отношение к небольшой книге видно и по сравнительной невостребованности романов, например, Клариси Лиспектор, классика ХХ века, или Рейчел Каск, классика XXI века. В дискуссиях в ведущих мировых медиа жалуются, что школьники не читают классику, в том числе, Клариси Лиспектор — ее место в каноне женской литературы всех веков уже никто не ставит под сомнение. У нас хотя и есть некоторые переводы, но нет критических выступлений: выход трилогии «Контур» Рейчел Каск был встречен очерком Елизаветы Подколзиной [2], и не вспомнишь, были ли еще где рецензии. Самое поразительное в тексте Е. Подколзиной, что все свойства, отмеченные для Каск — вербатим, монтаж, преобладание интроспекции, исследование психической жизни как системы зеркал, — всё вполне может быть отнесено к Лиспектор. Может ли что-то лучше сказать о том, что ни Лиспектор, ни Каск не усвоены в нашей литературе?
На самом деле, психологизм Лиспектор и Каск различен, и попытаюсь сейчас объяснить, в чём отличие. Для Лиспектор зеркала твоего существования всегда пугающие. Она делает простой ход — освобождает вещи, воспоминания, переживания от поверхностно понятой ностальгии. Вещи — не способ обустроить себя, примириться с собой прошлым или настоящим, но напротив, способ мне открыть своё собственное устройство, отличающееся от устройства вещей. Это всегда дрейф от начальной экзистенциальной ситуации к аналитическому отношению к себе, где возможно и счастье, и растворение в мире, и даже небывалая, захлебывающаяся от радости речь — но именно как подарок не тебе, а другому-тебе.
Это не выход за свои границы, а что-то вроде пересборки на другом месте, нуль-портала. В этом другом месте, которое то же, всё выворачивается по отношению к тебе: вещи оказываются звучными словами, воспоминания оказываются пророчествами, влюбленность — даром, отдельное открытие — вечной жизнью. Такое выворачивание вещей, не спасающих тебя в узком экзистенциальном смысле, но держащих тебя-другую на плаву, постоянно ласкающих уже произведенным спасением.
Каск говорит совсем о другом — о катастрофичности особого типа: не о том, что ты быстро выходишь на свои границы, или мир быстро подходит к своим границам или пределу — с этим еще можно было бы справиться. Это о том, что куда ты ни обратишь свой взгляд, везде возникает роман. Романы прорастают, взламывая асфальт, кричат из окон там, где происходит насилие, романы возникают там, где собирается больше трех, но и где собирается двое. Как сказали, не сговариваясь, две мои коллеги «Я не смотрю “Слово пацана”, я в нём живу».
В прозе Каск все живут сразу в нескольких романах, но только как они пытаются совершить жест Лиспектор, уйти из привычного существования в традиционном романе в какой-то другой жанр, например, исповедь, или документальное свидетельство, или прямое объяснение в своих чувствах, роман как бы отрывается от них и сваливается на несчастную повествовательницу-свидетельницу. Сброшенные оболочки романов заполняют пространство, от них никуда не деться, можно только перестать сначала что-то доказывать, потом что-то лишнее обдумывать, потом выслушивать все истории, даже если они кажутся интересными. Ты можешь только созерцать молчание, вдруг открывая в нем механизмы особого участия, предшествующего романам.
Героиня-повествовательница «Контура» и находит настоящее молчание: в обезглавленной Коре афинского Акрополя, в восприятии музыки как навсегда изчезающей, в рассмотрении самой жизни и самого творчества как необязательных оболочек. Без этого только множится самообман: герои вокруг нее, замолвив о творчестве, сразу примеряют на себя костюм творческого человека, или заговорив об эмиграции, сразу же начинают сравнивать различные страны. Даже если они заявляют, что все страны им надоели, или что в творчестве они всё равно не реализовались, в этом есть особый надсад, только привязывающий их к ситуации постоянного покидания себя, постоянного прирастания к маске покинутости себя собой.
Повествовательница не может уже впускать в себя чужие идеи и судьбы, она только может просто выделить какой-то участок молчания внутри уже состоявшегося сочувствия, положительное слепое пятно. Например, описывать прошлое не как череду неудач, падений и упущенных возможностей, но еще как промолчавшее время, которому удалось помолчать хоть раз в какой-то надлежащий момент. Или описывать публичное не как публикацию чувств, но как переворот, в котором молчание вдруг говорит о силе вещей, превышающей силу любых убеждений. Или описывать любовь не как прямое взаимопонимание, которое оборачивается взаимными упрёками, но как общее молчание, позволяющее пережить не только действительные, но и возможные упрёки.
Молчание Каск — не сила молчаливых убеждений, не упорство, но это выход самого молчания как особой чистоты и белизны, от которого ты должна затаиться, притаиться в углу как зверь. Только после этого ты вновь увидишь вещи как удачные и удавшиеся вместе с тобой, не обязывающие к чему-то, но удачно сберегшие твою затаённость и самое затаённое в тебе, о чём ты не знала.
Конечно, современное чтение с мобильного устройства, или слушание аудиокниги, более расположено к Каск, чем к Лиспектор. Легко можно представить, как Каск разошлась на цитаты, и стала восприниматься как кто-то вроде современного Кафки или Оруэлла. Лиспектор трудно разобрать на цитаты, скорее, можно представить ее как вариант писателя-фантаста, но пишущего не о дальних странах, а о своей бразильской комнате, о шкафе с одеждой, в котором больше неведомого, чем во всей научной фантастике вместе взятой, о цветке на окне, который показал, что наше зрение нас до этого обманывало, потому что только требовало видеть, не позволяя ощутить запах этого цветка, восприять его доброжелательство или взыскательность, о которой цветок уже закричал. Поверхностно романы Лиспектор называют хоррором, но мы знаем, что и в нашей критике хоррором именуют самых разных писательниц, от Дарьи Бобылевой до Евгении Некрасовой, писательниц, которых я очень ценю и всегда жду их новых произведений.
Обычно, когда говорят о писательницах хоррора, выделяют такие свойства его, как преобладание субъективной испуганной речи, которая прорывается и через повествование; как наличие чего-то weird, вроде слизи, плазмы, тени или липких вещей; наконец, как возможность еще раз как-то повернуть сюжет, чтобы даже при разоблачении каких-то источников страха как «мнений» отдельных героев, материализовавшихся или сочтенных материализовавшимися, страх остался. Но как раз Клариси Лиспектор показывает, что все эти три свойства нуждаются в уточнении; и что мы их выделяем именно так, просто потому что привыкли к большой книге, а не к небольшой.
Речь Лиспектор — никогда не увлекающаяся речь, которая требуется для большой книги и большого разгона, это всегда речь крайне сдержанная, способная поэтому воспринять простые физические, ближайшие действия — улыбку, удивление, даже испуг. Это не речь, от которой что-то должно остаться в памяти или эмоциональных переживаниях, она уже себя оставила — остаётся только выход на границы своей физиологии, понимание, что и улыбку можно продлить, и удивление может стать частью твоего общения с вещами. Это не настрой, не «вайб», но особый опыт выхода на свои границы, когда любое впечатление могло бы и не быть, но ты уже есть.
Страшное-странное, weird у Лиспектор это не то, что как-то относится ко мне, оно не находится в отношениях, потому что оно уронено в середину меня, и достать его невозможно. Это не часть отношений с людьми, это то отношение с собой, которое в конце концов становится поучительно для героев, образует постоянные отношения учительства и ученичества.
Наконец, мнения как источник страха в мире Лиспектор просто не существуют, и так и должно быть в небольшой книге, где просто ты не успеваешь дойти до мнений. В небольшой книге форма плана, вписывание в литературную традицию, новеллистичность, всё это преобладание сюжетной игры, которую нужно только предупредить, чтобы она не была вредной или оскорбительной — вот это и заполнило все 80 или 100 страниц книги. Задача писателя — «безвредная радость», по Аристотелю, чтобы новеллистичность не была считана как упрек или сведение каких-то личных счётов.
Когда упрёки раздаются отовсюду, то переход к небольшой книге становится неизбежным. Предзнаменования его — некоторые архивные публикации самого последнего времени, например, повести «Две Ревекки» Михаила Кузмина, образцовой небольшой книги, написанной в революционные годы и пародирующей Достоевского на высоте понимания того, что Достоевский сказал не всё о людях. Радуют и некоторые интермедиальные поэмы, например, то, что делает Оли Цве [3]. Некоторое обратное движение от Каск к Лиспектор необходимо мировой литературе, чтобы не расходиться на жизненные цитаты. Но движение к Лиспектор и Каск-движущейся-к-Лиспектор возможно и для всех наших «хорроров», и его я жду. Тогда действительно уже ни один критик не сведет сюжет к своим мнениям о нём и не будет присваивать чужие мнения.
Александр Марков, профессор РГГУ___________________
1.
https://rvb.ru/np/publication/05supp/bahchanyan/stihiraznyh.htm 2.
https://polka.academy/materials/812 3.
https://vsealism.ru/oli-cve-u-me-klyatva-frejmov/скачать dle 12.1