Анна Аликевич. ПРИЗНАКИ ДЕТСТВА

Редактор: Ольга Девш


(О книге: Александр Переверзин. Ежедневная пропасть. – Ростов-на-Дону: Prosodia, 2024. — 60 с.)



Александр Переверзин родился в Рошале, местности, которая в моей юности была синонимом пейзажной скудности и скуки промзоны, «загнать в Рошаль» было аналогично выражению «загнать за Можай», что и произошло с несколькими моими белорусскими родственниками. Однако сегодня это не более чем призраки детства. О них, кстати, и третий сборник известного московского поэта (насколько вообще правомерно пытаться привязывать географически непочвенного автора) – руководителя журнала «Пироскаф», продолжателя неоакмеистической линии современной культуры. Поэзия Переверзина для человека поверхностного может быть отнесена к эстетскому ключу: очень условно социальная, но и философская глубина в ней речная, современность отражается лишь зыбкими очертаниями, лирический герой – вещь в себе, блуждает в небе и обращается к тем, кого давно нет. В его поэтическом мире две реальности: профанно-бытовая и книжно-условная. Во вторую поэт попадает зрелым, уже по факту своего ремесла и причастности вследствие его, «по требованию Аполлона» приобщаясь от сообщества житейского к сообществу ирреальному, как красиво говорят, обретая вневременную семью в лице Мандельштама, Тарковского, Цветаевой, Жданова… Вернее, конечно, речь о представлениях о них, как забавно говорил Дамблдор: «Всё происходит у тебя в голове, но это всё правда».

Однако если культурно-литературное пространство для среза образованных людей поколения примерно одно, то локально-бытовое – отнюдь нет! Обратимся к нему. Это весьма скромный и частично советский мир чуда провинциального прошлого конца 70-х – 90-х. В нем есть лесок и холмик, отец и мать, книжка Мандельштама, районный автобус, магазин, больничный коридор и так далее – всё это уходит в былое и остается лишь в преображенно-редуцированной версии поэзии. Реальное историческое пространство лишь мираж, возникающий в пустыне авторского визионерства, и книга не совсем про него, когда-то единственно существующее, а теперь на удивление бесплотное и условное. Профессионализм формы и просодии становится как раз той неочевидной, но жесткой основой, которая, как младшая дочь болотного царя, взяв в рот палочку невидимости, в то же время неявно содержит в себе подлинную магию. Да, перед нами маг, еще и связанный с такой прозаической географией, хотя всё в нем эту колдовскую силу отрицает.

То по домофону говорит,
то глядит в застывшие потёмки
на электробудку и «Магнит»
и не дышит, как в рентгеносъёмке.
То везёт Осириса в авто,
то лежит в пальто на одеяле.
Для чего он делает не то,
что ему полжизни объясняли?

Поэзия – это всё равно биография. Не принято говорить об этом, ведь нужно идти от текста и мастерства, а не на личности переходить, тем более что лирический герой может быть не связан с автором. Но мы перейдем. Интересный герой или заурядный персонаж – важно читателю непрофессиональному (а значит, этот фактор отвечает за аудиторию, народную память и последующую судьбу многоугольника «поэт – герой – читатель – эпоха – традиция – вариации в культуре»). А перед профессионалом все равны, лишь бы хорошим был лад, о чем история, не важно. Правда в том, что для будущей перспективы поэта-человека сие важно [1]. Опыт красивой и привлекательной личности, скажем, Байрона, будет другим, нежели опыт Китса. Нет прямой корреляции между уровнем жизни и творчества, но между «интересностью» того и другого в пошлом, расхожем смысле – она есть. Жизнь лирического героя, словно бы наедине с природой, стареющей матерью, философской античной книжкой и ностальгией по юности представляется… скудной! Да, признаем честно, что поэзия Переверзина в определенном смысле скудна. Она глубока и подлинна, ее создавал мастер, и в то же время «он» не очень-то интересен нам романтически. И потому особенно отмечаем, что изящно и красиво. Вселенная его не опустелая священная роща, нет – но заполнена не совсем поэтически в тривиальном понимании: где все эти приключения, любови, бои, дантовы круги, пафос, пифос? Поэзия должна быть поэтичной? Невольно вспоминается чем-то мировоззренчески близкий Переверзину Олег Чухонцев. В определенном смысле ему свойственна сухая страстность, как и Переверзину. Однако нет, старший поэт не романтичен. Герои его то с невзаимностью, то с изменщицей-женой, то с тоской неприкаянной бессемейности – помню, как смущало это в годы учебы в вузе. И это поэт, потенциальный кумир эпохи, любимец женщин. Безусловно, профанное, обывательское представление. Но дионисийства в лирическом герое в самом деле немного: нет стихийности, того пифийского дара беспамятства, который (как считается) делает поэта факиром, пророком, чревовещателем, мистагогом и бог знает кем еще. Тут другой персонаж – представитель ли он гармонического, а не хаотического начала? Принято говорить, что Блок был эталоном аполлонического создателя… Но здесь речь о чем-то умеренном, а не полярном, скорее всего, о драме. Не о мистерии и не о гимне. Так и есть, драма – это не трагедия, она может быть суховата, не так зрелищна, классичность делает ее немного условной, но от этого не менее действенной. Кто спорит, поэзия Переверзина наследует античную традицию. Но не так, как нам бы хотелось. Мы «обмануты», хотя формально все получили. А фактически ни вакханок, ни роз, ни дельфийского бреда. 

Если галки устроят мне травлю —
промолчу рептилоидным ртом,
в клюве хвост, исчезая, оставлю.
Вижу тени, пою от тоски,
словно севернорусский Овидий.
Чем сильнее сжимают тиски,
тем бессмертней я, тем ядовитей.

Мы редко задумываемся, что в основном наши поэты-классики видели российский ландшафт извне и даже проживали за границей, и к этим периодам относятся их прекрасные произведения, связанные… с национальными пространствами. Например, привезенные из Италии (Тютчев, Некрасов), Америки (Есенин, Маяковский) или Франции (Бунин, Цветаева). Русский мир был как картина, которую запечатлевали. Только оторвавшись от земли, птица может её в полной мере увидеть. Возможно, наиболее гармоничный взгляд – это отстранённый, взгляд словно иностранца (Есенин). Мы иностранцы в античности, будучи здесь; в то же время, чтобы увидеть близкое, надо отдалиться. Возможно, поэтому герой Переверзина часто не тут. К примеру, он видит жизнь через коридор смерти, идет за Музой на минус 21-й ярус, кажется, их всего 9 [2]? Бытие облекается для него в дымку иного, нездешнего. Мир книги полон эстетики прощания, сфокусирован вокруг ухода матери (то есть привязки к земному), и отчасти поэтому условное небытие – та точка, из которой смотрит герой [3]. Но не только в этом дело: каждый день – прощание с красотой, которая не повторится. Можно радоваться солнцу, а можно, напротив, скорбеть об уходящем. Поэзия здесь смотрит из печального дня нынешнего в прошлое. В каком-то смысле для своей юности и ее эпохи мы тоже становимся иностранцами, как и наоборот, сегодняшняя юность нам чужда. Нигде нет места парящему над своей жизнью: и поэт воссоздает иную, параллельную реальность. Близкую настоящей, но похожую на тень ее.

Она лишает зрения и слуха,
ожоги оставляет на кистях.
Об этом не расскажут в новостях:
она не государство, а разруха.
Её хранят в деревьях толстокорых,
от глаз чужих скрывают в камышах.
Её распределяют в коридорах
на минус двадцать первых этажах

Переверзин – трансцендентный поэт: он живет в мире Бога и богов, христианско-языческого двоемирия, не наследуя атеизма или «зародышевой» пантеистической системы всеобожествления. Здесь Вселенная если не монотеизма (с примесью духов предков и малой демонологии), то совершенно очевидно культурной и искушенной религиозности, разумной, подвластной ведомому Богу. Но поэт также знает Озириса по имени, помнит лицо Артемиды, стройная космогония не содержит ужаса невежества или вакхического экстаза, перед нами зрелый муж, фиксирующий множественную реальность.

В каком времени живет сам поэт, чей он современник? Аллюзивность даже по меркам нулевых-десятых очень умеренна и легко считываема, здесь нет «закона поэта третьего ряда», по крайней мере, очевидного. Ахматова, Мандельштам, Гиппиус, Черубина де Габриак, Цветаева и Есенин, если говорить о Серебряном веке. Из концептуалистов наиболее ощутимо влияние Еременко, если о поэтической образности языка говорить. Немного дыхание миллениалов, но здесь скорее речь о совпадении, параллелях, ведь вряд ли Переверзин наблюдал, например, неоязычество в поэзии Серафимы Ананасовой или Евы Иштван. Конечно, и у Пушкина, и у Тютчева был общемировой пантеон, приметы общепоэтические, как говорится, не делать же на основании этого выводов. Но здесь не то, не приметы. Боги существуют, это не «штука» такая. Мир Гомера имеет много различных трансформаций. Как и язык поэзии меняется со странами и эпохами, но кое-что остается – это пантеон и география карты. Потому что они существуют вне времени и пространства, поэт – визионер, и, в зависимости от типа личности, он видит по-своему, но сходную картину. «И камни с нею так заговорили, // Как из живых никто не говорил» (Евтушенко).

В Переверзине немало обмана, сначала он кажется чужаком – не вакхический, суховатый, бытописатель, кладбище и анатомичка, и словно бы он откуда-то из Московского времени вышел. Из эксперимента, а это не так – поиски приводят в александрийский сад. Он тоже медиум, волк в пальто, эриния в красной повязке. Отец всегда говорил мне, что чем человек правильнее и обыкновеннее, тем больше он скрывает. Порой в этом есть истина: заурядность мира автора (городишко, магазин, старушка, провинция, какая-то книжка, диспансер, автобус, принятая символьная система) – не (пост)советский космос и приметы локального, а тот самый архетипический Остров, это и есть взгляд поэта. Ему не учат, но он может открыться при попадании на правильный термальный источник, не у всех, конечно, но как это узнать заранее. Недаром про некоторых говорят – неужели и Саул во пророках? 

Во время смены медсестра
везёт тележку в морг
и думает о том, что ведь
не съеден бутерброд
и где купить и что надеть
на старый Новый год.

Теперь про Россию, про первую реальность, когда про вторую поговорили. Какая она? Немного по Дане Курской: не влезай – убьет, но зато весело. Присутствует и перестройка, ее проступающая печальная летопись. «Философия-два» здесь скорее тривиальна, не столь интересна, потому что в пустоте безвременья нет жизни, а миф – вещь наполненная, напротив, «вызолачивающая» жизнь. Традиция распада, междуцарствия, не созидания, а поиска деконструкции, как сейчас говорят, конечно, возникла еще в доперестроечное время, была противовесом бодрящему советизму, другой культурой, развивающейся параллельно уходящему официальному дискурсу. Столь ли важно, какой культуре принадлежит талант? Наверное, не важно. Воинов, как разрозненную пару, объединяет профессия, а не сторона. Существуют большие «разрушительные» дарования, взять Дениса Новикова, как хронологически близкий пример. Но здесь не такое, хотя и особого гимна жизни в книге нет. Скорее пограничное пространство, хочется сказать «чистилище». Герой потерял свою главную опору, мать – но он и сам не молод, потому такой ход вещей скорее ожидаем, а не трагичен, жизнь не отвесила ему по античной мерке, кажется, даже по советским временам отнеслась относительно лояльно. Это не реквием, просто печаль, воспоминание, плач – но не «нытье», а стройное пение, не отчаяние, а смирение, в каком-то смысле согласие с такой колеей (сейчас еще это называется ритуалом проработки травмы). Бытие автора – меж столицей и провинцией, меж советской и миллениальной культурой, разрушающимся миром советизма и наступающим, не всегда близким западным пространством. Гражданин двух миров – античного и современного, поэт лишь органон, инструмент, он в определенном смысле пассивен, кроме художественной обработки вечности, ничем не занят – не солдат, не политик, не подвижник. Однако со своей ипостасью справляется хорошо. Не в смысле «добротно пишет» – это оскорбительно звучит, когда про поэзию. Просто он тот, кто он есть, неважно, нравится ли это ему – и другим.

Десять раз поменяли афишу
и ввели электронный платёж.
Но, глаза закрывая, я вижу,
как ты вслед за Орфеем идёшь.
Ухмыляется Маяковский,
разветвляется Малый Кисловский.

Книга идет, как бы мы сказали, по тегам: роль поэта, интерпретация мира за окном, освидетельствование времени, лицо музы, памяти матери, романтическое воспоминание, картинка детства – словно бы выстраивается по необходимым темам, в удобной для читателя форме. «Да кто сейчас эти сборники читает? Все в сети». В юности Блок «выпускал» рукописную книжечку с правкой своей матери и распространял по знакомым. Потому что мир был совсем другим. А теперь сборник скорее декоративная вещь, стилизация под (экс-)большую литературу, даже и газеты мало кто выписывает в прямом смысле этого выражения. Т.н. среднее поколение (рожденные в 60-70-е) становится старшим, а последнее действительно советское уходит. Только сейчас настоящая перемена происходит. На сетевые рельсы опираются те, кто уже и сам, в сущности, не молод. Портулан суши сузился, нет условных Тюмени и Мурманска, куда нужно послать заветную посылку: все за секунду находится в сети – только появившись. Многое стало «непродажным», изобилующим, и потому даже в принципе менее интересным. Теперь надо указать не на факт отсутствия, а на факт присутствия! Сборник сам по себе презентация, акт искусства, выборка для примера из большого количества. Раньше путь к читателю был узким, а теперь это вообще не линия, а другой формат взаимодействия, напоминающий россыпь конфетти. Переверзин элитарен, хотя звучит это немного странно, учитывая его тематику и, в общем, понятную поэзию. Только вчера прочла в интервью критика С. Баталова, что теперь гражданский пафос, да еще желанной тональности, едва не единственный путь к аудитории, кроме той студии, где поэты читают друг друга, неважно, студии журнальной или школьной. Доверимся профессионалу. Но актуальная поэзия не всегда искусство, а здесь перед нами мастер. Только нужен ли внешнему пространству мастер с ценностями и наследством его поколения, хоть бы и с поддержкой Озириса?

Время шло навстречу, как безумец,
нечленораздельное бубня.
В этот год уста мои сомкнулись
и стихи оставили меня.
В сад ходил. Лежал на одеяле.
В Телеграме видел трилобит.
А вокруг друг друга обвиняли
и учили Родину любить.


_________________ 
1. Наш институтский педагог И. И. Болычев любил повторять, что, как только заканчивается написание стихотворения, автор больше к нему отношения не имеет и нянчиться с его судьбой не должен, а редактор Б. О. Кутенков в недавнем интервью пошел еще дальше, упомянув, что на весах метафизики популярность у читателя вообще не важна, даже отсутствуй она вовсе, поскольку текст – самоценность. Мы находимся у другого берега.
2. И. Ермакова отмечает это нахождение автора (героя) в некоем промежуточном пространстве:http://rewizor.ru/literature/reviews/50-stihotvoreniy-aleksandra-pereverzina/
3. В своем отзыве Ольга Балла прямо говорит о теме смерти и потустороннего у Переверзина: 
https://magazines.gorky.media/znamia/2024/5/danil-fajzov-poigraj-da-otdaj-aleksandr-pereverzin-ezhednevnaya-propast.htmlскачать dle 12.1