Дикое чтение Ольги Балла-Гертман(
все статьи)
(О книге: Любовь Сумм. В поисках Итаки. — М.: Практика, 2024. — 288 с.)
Вообще-то Любовь Сумм — по основному роду многолетней деятельности — переводчик: с латыни, немецкого и английского, и диапазон переведённых ею — размером примерно во всю западную литературу: Плутарх, Франциск Ассизский, Гилберт Кийт Честертон, Клайв Стейплз Льюис, Джордж Оруэлл, Джонатан Франзен, Ивлин Во, Эрик Маккормак, Питер Акройд, Салман Рушди, Карл Саган, Юваль Ной Харрари… и это далеко не исчерпывающий список [1]. Но прежде всего этого, Сумм — ещё и профессиональный знаток античности: по исходной специальности — филолог-классик (окончила классическое отделение МГУ и защитила кандидатскую диссертацию о диалектике образного языка Эсхила). И если предположить, что книги в мире идей, прежде чем возникнуть, присматривают себе авторов средь жителей земли, — у этой книги выбор оказался безошибочным. Кто бы нам ещё такое написал?
А ведь книга долго и не подозревала, что она — книга: писалась она в начале 2000-х как предисловия к изданиям серии «Библиотека Всемирной Литературы», выходившей в издательстве «Эксмо» и оставалась рассеянной по всему их множеству, пока автору не пришла счастливая мысль собрать их — пока только те, что предваряли издания античных авторов — под одной обложкой. И оказалось, что это одно целое.
В книге два основных раздела: греческий, «Греки и другие», — от Гомера до Платона, и римская, Homo romanus, — от основ восприятия римлянами мира и человека до (писавшего по-гречески иудея-римлянина) Иосифа Флавия. В небольшую третью часть, «Посредники», вошли эссе о коллегах-переводчиках — о Соломоне Апте, Михаиле Гаспарове и Максиме Амелине (вполне вероятно, в качестве предисловий к книгам своих героев были впервые опубликованы и они, только, как и в случае других текстов сборника, первоисточник их не указан, что всё-таки, пожалуй, не совсем правильно).
Обретя автономию и образовав новое единство, вошедшие сюда эссе позволяют увидеть смыслы и устройство совершающейся автором работы — и да, в ней очень много от работы (не только просветителя, но и) переводчика-посредника, совершенно необходимой в ситуации громадного разрыва между нами и теми временами, когда создавались оригиналы предварявшихся ими текстов.
Автор не то чтобы преодолевает этот разрыв, тем более, что он, по большому счёту, непреодолим. Она делает нечто гораздо более сложное: строит мостики через эту пропасть — вполне человеческого размера, соразмерные с каждым из нас. Она устраивает так, чтобы — одновременно — человек, по ним переходящий, понимал, что переходит он именно через пропасть, — и чтобы голова у него не кружилась.
(Например: «Мы живём во времени, в значительной степени сформированном римлянами. Наше время, земное и трудное, ощутимо отличается от мифологического времени греков — настолько отличается, что нам почти невозможно представить себе, что время когда-то было нерасчленённым, циклическим, не имевшим отношения к человеческой жизни. Почти невозможно признать, что интуиции времени, с которыми, казалось бы, мы рождаемся на свет, постигались римлянами на протяжении двух столетий и нам оставлены в наследство. Поэт Гораций и философ на троне Марк Аврелий пытались уловить настоящее, ибо лишь оно одно принадлежит человеку, хотя в своей быстролётности нынешний миг ещё менее постижим, чем прошлое и будущее, Римлянин Сенека “открыл” память, связующую этот миг с прошлым и будущим. Он не просто менялся — он учился и воспитывал себя, то есть менялся во времени и в своей изменчивости должен был сохранить память о себе прошлом, о себе грядущем, каким должен стать хотя бы и в смертный миг».)
Тексты, комментируемые автором, по существу ведь чужие нам, далёкие и в пространстве, и во времени (сколько различий накопилось за тысячелетия!) — под ними хаос шевелится: глубокая, неведомая, непрозрачная сегодняшнему глазу древность. Это необходимо понимать — но важно осознавать и то, что это наш, родимый хаос, туда уходят собственные наши корни; это необходимо удерживать в поле зрения одновременно. Над созданием такого двойного взгляда Сумм и работает. Переводческий компонени работы здесь вот какой: соотнесение двух символических систем, античной — греческой и римской — и нашей. (На самом деле систем как минимум три, а там, где речь заходит о Риме, — и все — считая нашу — четыре, тут стоит помнить ещё и о неотменимом иудейском компоненте: «Три культуры сосуществовали в Палестине на рубеже эр. Люди, к которым обращался Мессия, исповедовали иудаизм, были подданными Римской империи, а языком учёности, бюрократии и общения с диаспорой служил греческий (на нём написаны и Евангелия, и Послания апостолов). Все три элемента слились в христианстве и теперь неотделимы от нашего бытия, порой и нераспознаваемы. Особенно трудно обнаружить в себе “римский след”. Евреи подготовили почву для веры, греки создавали язык и философию — только по-гречески могло прозвучать “В начале было слово” со всеми сложными значениями греческого Слова-Логоса». Но самое интересное — с римлянами: они — «не материал, не составная часть нашей культуры, они — клей, соединивший элементы, без которых немыслимы все последующие века. Клей увидеть сложнее, чем скреплённые им детали <…> Римляне дали нам не язык и не веру, а нечто настолько насущное, что теперь мы и не замечаем истока, — выстроенную структуру человеческих отношений»).
Об истоках — само название книги, «В поисках Итаки»: речь о поисках нашей общей античной родины, о внимательных поисках — чтобы мы, не дай Бог, не приняли за неё что-нибудь другое. И о потребности в ней, — которая ведь тоже нуждается в возобновлении (чтобы не застрять на каком-нибудь острове Цирцеи).
Сумм укореняет античную литературу, античную мысль и античную жизнь в нашем сегодняшнем сознании, исходя из особенностей этого последнего: не то чтобы делает «не наше» — «нашим», но показывает, как второе выросло из первого («“Илиада”, — говорит она, — еще не вполне “наша” поэзия»), одновременно внятно обозначая, где между ними проходят границы и какова конфигурация этих границ. К этой книге очень располагает то, что автор показывает, обдумывает в ней само наше общение с инокультурными текстами, характер нашего их восприятия. («Для нас обе поэмы Гомера существуют от века. Как ощутить то особое состояние, тот краткий промежуток времени, когда поэзия уже началась, но еще недовоплотилась, когда уже была “Илиада” и не было “Одиссеи”?») Это работа не только укоренения и уточнения, но и двойной рефлексии.
Буквально, шаг за шагом, автор подсказывает ходы чтения — в чём-то, по её чувству, совпадающие с теми, которыми движется при своём возникновении сама литература: «На протяжении двадцати строк, — говорит она о начале «Одиссеи», — нанизаны подсказки для тех, кто знает: преступление спутников, любовь Калипсо, в 18-й строке названа наконец отчизна — Итака, но только в 21-й поименован сам Одиссей. Так рождается литература. Автор и герой нащупывают друг друга, мы присутствуем в момент выбора».
Просветительство? — конечно, хотя не совсем оно: это опыт со-чтения, совместного чтения с каждым открывающим книгу. Опыт прояснения собственных наших основ — и в этом смысле совершенно естественно, что самое первое имя, произносимое в книге, в авторском предисловии к ней, — Мандельштам. «Можно начать с Мандельштама: биография разночинца состоит из прочитанных книг», — говорит Сумм, обращая внимание на личный, в сущности, характер всего сказанного (а Мандельштама тут вообще много — в виде цитат, скрытых цитат, реминисценций, интонаций…). «Как ни подступайся, очевидно, что сборник эссе, предисловий, разговоров о разных греческих и римских поэтах и прозаиках для автора — прежде всего автобиография. Что лишь в таком перечитывании, порой вразброд или внахлёст, в этом втором чтении происходит освоение не только и не столько древних эпох, сколько своего времени. Рядом с гомерами и вергилиями сосуществуют в душе пишущего те, кто в неменьшей мере повлиял на его личную судьбу. Собеседники, родные, любимые люди. Некоторые из них названы в посвящениях: бабушка — фронтовой переводчик и писательница Елена Ржевская, папа, Борис Сумм, профессор кафедры коллоидной химии МГУ, научивший любить собак, вечернее купание и логические задачи; приёмный отец, Юрий Павлович Диков, собеседник и учитель — два ключевых эссе, “Одиссей многообразный” и “Римский стык”, сложились на прогулках в литовском лесу, золотой таксик Ларри натягивал поводок, и не прерывалась нить разговора. Да и Мандельштам, через которого зачастую и воспринимается мною античность, Мандельштам, рассыпанный цитатами, полустишиями, — с его голоса. И Честертон, тоже расположившийся тут, — его подарок».
Но вот ведь что: всё действительно личное в книге остаётся за рамками. Речь здесь идёт ни в коем случае не от собственного первого лица — а от лица нашего современника, «сокультурника». Этот разговор с собой и о своём — исключительно о (прочувствованном изнутри собственного опыта) общезначимом.
Вовсю используя преимущества нашего положения сравнительно с людьми древности — преимущества дистанции между нами и ими, опыта, накопленного за прошедшие с тех пор тысячелетия, — Сумм привлекает к пониманию обсуждаемых текстов то, что древним ещё не могло быть видно, и позволяя нам видеть их литературу в свете всего этого последующего опыта, всей нашей исторической, культурной и литературной памяти (можно ли теперь читать «Одиссею», не цитируя внутри себя — хоть бы и непроизвольно — мандельштамовского «
Помнишь, в греческом доме: любимая всеми жена, — Не Елена — другая — как долго она вышивала?»? — конечно, нельзя). Сумм показывает нам ещё и (опять-таки обыкновенно не замечаемую) объёмность нашего чтения.
Очень интересно, что Сумм обращает внимание на нереализованные возможности древних текстов — способные быть видимыми, похоже, только с нашего расстояния: Так, «Одиссея», говорит она, могла бы быть вовсе не «Одиссеей», а «Агамемнонией» — но центририванность текста вокруг не Одиссея, а Агамемнона — в тексте уже и намеченная! — «так и останется подспудной, нереализованной возможностью».
Ставя литературу древних в широкие контексты, Сумм показывает — вряд ли совсем очевидные для среднего русскоязычного читателя — связи, например, Илиады с Махабхаратой; обращает наше внимание и на то, что «Одиссея» — «неуклюже и топорно» переведённая на свой язык римлянами — стала благодаря этому «первой европейской» (не только греческой, но именно общеевропейской) поэмой (обращая нас тем самым к истокам нашего общего европейства и показывая ту же «Одиссею» как прямой путь к ним). Такое способно быть видимым опять-таки только отсюда — как, например, и то, что в «Одиссее» «звучит <…> первая литературная критика»; как и характер исторической памяти греков — которая, в отличие от нашей, была «прерывиста» (так и нас пару тысячелетий спустя кто-нибудь увидит и поймёт в тех наших особенностях, которые нам самим сегодня видны быть не могут просто уже в силу отсутствия оптических средств).
Важно также, что она замечает тонкие и, на самом деле, властительные моменты, которые массовым сознанием отслеживаются опять-таки не всегда, если вообще: например, на то, что в Илиаде — которая о войне — «втрое больше строк оркестровано на “р” <…>, нежели в “Одиссее”» — которая о странствии. То есть на то, что смысл тут передаётся самим звуком — вполне вероятно, помимо сознательной воли самого Гомера.
В книге вообще сказано много замечательного — как будто мимоходом, в виде пометок на полях, — такого, для чего разговор об античной литературе и культуре послужил только отправной точкой, — и о том, что опять же вряд ли могли видять греки и римляне. — по крайней мере, как справедливо говорит автор, — ясного осознания этого у них не было. Вот, например: «В основе культуры лежит утрата, и различие между культурами, может быть, и заключается в том, как они видели, как переживали утрату. Город или сад, близость к Богу или власть над природой, бессмертие, единый язык, человеческие отношения — что оставлено в золотом веке? Есть своя память у Израиля, своя потеря — у Рима».
Я назвала бы эту книгу латентно-, ненавязчиво-культурологичной. Здесь культурологичность как бы несколько стесняется сама себя, не строит концепций и тем паче больших систем, — она проговаривает себя как бы ненароком и не напрямую, а через что-нибудь другое. Так ей свободнее.
И очень важно ещё, что Сумм делает всё это с позиций не профессионала-античника (знание предмета — а оно у автора весьма основательное — и узкий профессионализм, специально устроенное под него сознание — всё-таки разные вещи), а с позиций нашей с вами согражданки по культуре, совершенно разделяющей с нами опыт переживания одновременно чуждости, инаковости — и общечеловечности тех культур, о которых она говорит. Такая позиция позволяет ей обращать много внимания именно на всечеловеческий аспект обсуждаемых текстов: скажем, на то, что «Одиссея» в самом своём ядре — «утрата и узнавание, изменение и сохранение себя», а уж это точно относится к каждому. Она постоянно чувствует ветер, шелестящий «страницами вечных книг,
по-разному открывая их для каждого поколения». Так каждая европейская эпоха заново открывала греков («у них какая-то странная склонность проваливаться в небытие и возвращаться каждый раз в новом качестве». — «…как хрупка греческая составляющая!». Хрупка и неотменима в одно и то же время). Так и наше понимание, над которым мы трудимся здесь-и-сейчас, — тоже неуниверсально, слишком обольщаться им не стоит.
_____________
1. Кажется, полный список её переводов — по крайней мере, доведённый с 1991 до 2022 года — тут: https://fantlab.ru/translator2051.
скачать dle 12.1
