Александр Марков. ЯЗЫКОВОЕ ДОВОЛЬСТВО

(О книге: Гаричев Д. Lakinsk Project. М.: Новое литературное обозрение, 2022/2023. 200 с.)

 

Новая проза Дмитрия Гаричева отличается от прежней не темами, не диалогами, не настроением, но скорее размахом отношения к слову. Прежние выступления Гаричева было нетрудно расшифровать, так «Сказки для мертвых детей» — истории инициации во взрослую жизнь, но когда собственно слов инициационного ритуала нет, есть только подростковые впечатления и юношеский пыл. Собирание мира из подручных материалов, но и той инициации, которая должна вывести из этого мира из тех же подручных материалов, и составляло содержание этих рассказов. Его повесть «Мальчики» устроена иначе: это эпос, но собранный не из мифов и клишированных формул, но напротив, из импровизаций. Эта небольшая книга показала всем нам, как музыкальное настроение, мерцающие ощущения, амбивалентное отношение к происходящему, столкновение заинтересованности и отвращения, наконец, готовность в любой момент отпустить себя на волю, выписать себе вольную, могут создавать современный эпос.

«Мальчики» — невероятно поэтическая книга, в которой переживания окружены роем удачных слов, догадки, внушенные литературой, всегда оказываются счастливее, чем ожидалось, а как только повествование превращается в легенду, в развернутое движение сюжета через препятствие, то эта легенда всегда воспринимается с юмором хотя бы одним из героев. По сути, это был опыт приближения к современной поэзии, и хотя Дмитрий Гаричев сам замечательный поэт, ближайшее имя к нему в поэзии — Полина Андрукович. Именно она создала новый тип поэтического высказывания, где чувство никогда не подхватывается строкой, но напротив, каждая строка экзаменует нас, мы или кто-то другой должны теперь отпустить мир и время на свободу. Такова одна из функций современного искусства: набрав любое число аллюзий и возможных цитат, показать, что кому-то из читателей обязательно предназначено назначить миру небывалую свободу, а остальные читатели своими догадками и улыбками сделают это назначение необратимым. Это не заражение чужим настроением, которое чаще всего оказывается бесплодным, но напротив, действие, в котором при вычленении его моментов в том числе вычленяется настроение для всех.

Lakinsk Project — приближение уже не к поэзии, а к драматургии. Хотя в книге совершенно нет ничего театрального в привычном смысле, она может быть прочтена как один большой монолог в современном театре. В ней уже нет игры стилистическими регистрами и звездной переклички догадок, как в «Мальчиках», но есть не менее существенное: освобождение от того, что мне всегда казалось главным недостатком поэзии Гаричева — элегичности: когда перечисления становятся слишком навязчивыми, факты — слишком ожидаемыми, в результате сама эта рутина речи преобразуется в автоматический механизм элегии. Единственное, что спасало эти стихи — почти барочное остроумие сравнений, которое и позволяло говорить о смертности и забвении как бы издали: «остатки городских иллюминаций, / большой аквариум автовокзала». В новой книге Гаричева нет элегичности и нет этого остроумия, но присутствует что-то несравненно более масштабное.

Конечно, уже в повести «Мальчики» подразумевались трагические исходы, когда игра, обнажающая любовь и ненависть, могла стать причиной гибели кого-то из героев. Сила этой повести — в доказательстве того, что жребий или злоба не стертые метафоры, не какие-то случайно усвоенные литературные аллюзии, а реальные механизмы, которые просто когда-то удачно подметила литература. Гаричев здесь показывал, как устроен мир, а не как писатель приступает к миру, думая, что надо бы (на)писать не хуже предшественников. В новой прозаической книге он показывает другое: как возможно вообще писать как предшественники, как писатели потерянного поколения, как вообще писатели поколения, самому не будучи писателем поколения.

В последние 20 лет все попытки критиков изобрести «правдивую» литературу, способную говорить без обиняков и без проживания уже прожитого о происходящем здесь и сейчас, упирались в эту проблему поколения. «Новый реализм» или «новая искренность» оказывалась свойством не одного писателя, а группы приобретших сходный опыт и сходным образом научившихся о нем писать. Требование к критику типологизировать явления, находить похожее и не говорить об устойчивой тенденции или явлении без достаточного на то основания, сыграло злую шутку с определением правдивой литературы. Дмитрий Гаричев как раз показывает, что даже если будущие критики и отнесут его к какому-то поколению, школе или направлению, такое отнесение будет не так существенно, как та правдивость, которая не принадлежит поколению и не длит навязчивой длительностью условности, или как сказал бы И. Гофман вместо слова условности, «дисплей», по которому писатели поколения узнают себя, и афганцы узнавали афганцев, а инженеры — инженеров.

У нас часто принимали этот дисплей за свидетельство правды жизни, а неожиданные повороты рассказа или повести, парадоксальность разговора о мире в виду знакомых с тем же социальным опытом, когда нужно поразить друга или соседа неожиданной развязкой, —  за настоящую эстетическую изобретательность и новое слово в литературе. На самом деле, здесь было две путаницы, обусловленные недостаточной подготовкой некоторых гуманитариев в области критической социологии и социальной психологии. Пока у нас диссертации остаются перечислениями, где Парсонс идет через запятую с некритическими социологами, критическая антропология не отмежевалась от этнографии, а философией называют обсуждение любого вопроса, лишь бы стояли ссылки на известных философов, до тех пор критика будет принимать натурализм и компанейский парадоксализм за полноценное эстетическое высказывание.

Итак, книга Гаричева — это особая правда об индивиде, причем об индивидуальности повествователя и происходящего вокруг него. Главная идея книги вполне могла бы быть обозначена с опорой на диссертацию Ж. Симондона «Индивид», где французский историк науки и философ доказал, что индивидуация грамматическими способами, предложенная античной философией, когда индивидуально то, что функционально выделено из целого, вовсе не является самоочевидной. Этой упрощенной грамматической индивидуации, поиску субъекта фразы, Симондон противопоставил обновленное феноменологическое понимание «жизненного мира», внутри которого можно опознать реальные процессы, в том смысле, в каком о реальности говорит современная физика. Квантовые отношения реальны, хотя и неподвластны нашим инструментам индивидуации доступного нам опыта, и их реальность опознается в нашем жизненном мире с его непредсказуемостью и саморазвитием, которое время от времени вовлекает нас в события.

Эта новая теория индивида понимает этическое отношение не как взятие на себя ответственности в той мере, в какой ее может выдержать отдельный человек, потому что такое индивидуальное взятие на себя ответственности обернется перекладыванием ответственности друг на друга, а тем, что было уже век назад названо «кризисом гуманизма» и что в наши дни оборачивается разными фобиями и вспышками нового консерватизма. Наоборот, это этическое отношение подразумевает, что мы уже вовлечены в ситуацию прав и ситуацию обязанностей; и просто мы предадим дело мысли, если не разберемся, где закончились наши права и начались наши обязанности.

Когда Ж. Деррида говорил об открытии в беженце Другого, он и сообщал, что это единственное не-предательство дела мысли, единственный способ отнестись мыслящим образом к тому, что неожиданно и что никак не проистекает из прежнего состояния систем, в том числе и моральных систем. Впрочем, А. Макитайр в великой книге «После добродетели» показал, что это неожиданное мышление было у Аристотеля, для которого распорядиться добродетелью тоже есть добродетель, и этика тогда оказывается собой, когда прорывается к себе через стену недобродетельных использований нормы. Но мы немного отвлеклись от индивида, тогда как книга Гаричева — апология индивидуальности не в романтическом или модернистском, а в феноменологически-симондоновском смысле.

Пересказывать эту прозу нет смысла: пересказ будет кратким: герой, типичный рокер и энтузиаст всего живого и творческого из подмосковного города, стремится проявить себя и в других городах, начиная с Лакинска, соседнего с Петушками малого промышленного города Владимирской области, но всё время упирается в несогласование между своим частным миром и городами с их проектами жизни. Трагический конфликт поэта и толпы здесь становится дважды усложненным: во-первых, это собственно невозможность до конца сказать о своих планах в каждом городе, еще до встречи с местной реальностью и местными жителями, а во-вторых, это постоянная самоорганизация жителей, которые вовсе не толпа, но и не группы или субкультуры, но как бы механизм, постоянно растущий и постоянно производящий из себя всё новые формы самоорганизации.

Задача писателя тогда становится другой: спасать не факты и подробности от забвения, к чему мы привыкли, но формы этой самоорганизации, которые теряются во временах и эпохах быстрее, чем что-либо другое, оборачиваясь то сумрачным рабочим общежитием, то лесопарком, то автобусной остановкой или автомобильным хозяйством. То, что могло бы быть раздраженной ностальгией или жалобой на криминальные девяностные, у настоящего поэта Дмитрия Гаричева становится совсем другим: исследованием того, как самые тяжелые обстоятельства жизни вдруг стали просто частью всечеловеческого опыта по организации быта и бытия.

Но Гаричев непохож и на блогеров, снимающих старые города, остановки или заводы, потому что блогер эксплуатирует сразу все виды ностальгии, а Гаричев отказывается сразу от всех. Лиричность его письма — не в особенностях житейских пейзажей или речевых подробностей, но в наличии адресата. Это слово для умершего друга, смерть которого могла наступить от чего угодно, это не патетическая смерть и не безысходность маленького городка, но скорее такая же самоорганизация смерти, как бывает самоорганизация коллектива. Смерть самоорганизовалась около его друга, значит, для него надо писать так, чтобы показывать, как любая самоорганизация, пейзажа за окном, первой любви, разбитой бутылки, лунной ночи или побоища около вокзала, есть не подробность продолжения характера в действии, но самоорганизация, за которой коллектив, даже коллектив хулиганов и бандитов, только и успевает угнаться.

Может быть, слово «самоорганизованность» не самое удачное, но как обозначить то, о чем говорится, например, в этом отрывке? Хорошо бы критика придумала какое-то слово для этого:

Сейчас я понимаю, что это был в любом случае грубый и в чем-то позорный ход: хотя бы из одного сочувствия ко всем перемолотым этой историей я не должен был позволять себе таких идиотских заигрываний; хорошо, что мне хватило тогда ума не исполнить тех самых хлопков и поклонов; и жаль, что с тобой у нас не было никакой договоренности ритуального свойства: видимо, мои метания на нашей просеке были как раз оголтелой попыткой обратным числом учредить и сразу же произвести ритуал, способный наверняка достигнуть тебя. Но что, если ты в самом деле видел меня тогда и следил, до чего я дойду; что, если мы до сих пор испытываем любовь друг друга и, пока я жду, что ты сделаешь явный шаг в мою сторону, ты ждешь явного шага с моей стороны? (с. 83)

Литературная техника Гаричева напоминает о «дуальной структуре» в смысле Энтони Гидденса, показавшего, как социальные практики имеют и собственную структуру, и собственный характер поведения, причем никогда одно невозможно свести к другому. Только Гидденс не вводил такого всё более стремительного, очень юного линейного времени, которое еще и разводит одно и другое, так что несводимость эта не просто выявляется в ходе социологического исследования, но и переживается. Но также она напоминает режиссерские эксперименты В. Э. Мейерхольда, как он в постановке «Горе уму» посадил всех сплетничающих о Чацком в одно пространство за один стол, что они пережевывая пищу, пережевывают и сплетни о нем. Только здесь, в книге Lakinsk Project герои, переживая пространство малых городов, переживают за всех, и только какая-то память о промышленности и культуре, хранящаяся в этих городах, может притормозить эти слишком сильные переживания. И тогда это не мир воспоминаний или сообщений о жизни малых городов, в которых всегда слишком силен след сплетни, но настоящее освобождение от пересудов и открытие новой страницы в русской литературе.