Роман Осминкин. БЛИЗКО, РЯДОМ, ВНУТРИ

Редактор: Максим Дрёмов



Новая политическая поэзия в стихах Даниила Задорожного, Георгия Мартиросяна и Аллы Гутниковой.



Молодая русскоязычная поэзия в условиях эскалации пост-советской политической турбулентности (государственный терроризм и переход от автократии к диктатуре в России и Беларуси, война на востоке Украины и гонка вооружений с Западом) априори политизирована (и этически нагружена), так как со времени широкого проникновения WEB 2.0 реализуется внутри социально-сетевого режима коммуникации наряду с другими публичными дискурсами. Поэтому, политика такой поэзии сегодня производится не столько на уровне тематизации (письмо о политике) или уровне семиотического сопротивления (постструктуралистский вариант: политизация формы), сколько имманентно – как политическая практика конкретных пишущих тел в том или ином месте и времени.

Именно тело, место и время становятся гарантами аутентичности лирического высказывания (снимая проблему постконцептуальной поэтической критики), заземляющими и ситуирующими поэзию в конкретных условиях жизненного (не отделимого от поэтического) опыта того или иного поэта. Политическая практика может разнится от радикального активистского опыта до свидетельского, но самое важное в новой политической поэзии – не сама степень политического участия (здесь нет прямой детерминации), а то, каким образом тот или иной политический опыт переводится в область поэтического высказывания.

Ниже, не претендуя на большой обобщающий нарратив, мы приведем только три примера такого перевода, условно распределенного нами по той дистанции, которую пишущий(ая) занимает (если это все еще возможно) в отношении собственного политического опыта.  Мы увидим, как случайное свидетельство политических репрессий вызывает одновременно страх и эмпатию, как невозможность публичного выражения своих чувств заражает милитантностью, а домашний арест порождает говорение изнутри претерпевающего политическое угнетение тела.


***

Даниил Задорожный. «язык внутри языка»

синий, синий, голубой
вместо крови – газ рекой

трубопровод вздувшегося государства-страны, переплетаясь
телами республик, растеряв пару своих частей, полу-выпустив
их, полу-украдены, призывает в свой дом монстра,
стервятников с той стороны, пряча внутри себя зеркало, чтобы
в него не смотреть, расплачиваясь жизнями около сотни
граждан, дабы потом пожертвовать тысячами
неизвестному богу, каждый день понемногу беженцами и
убитыми, слава богу, не нефть, но газ, но война – он_а как
будто бы продолжает холодным пламенем разгораться,
парламентские выборы, от которых никто ничего не добьётся,
единый день голосования, хотя северный поток-2 уже мертв,
даже если его и достроят – мертворождённые

дет-ти из гет-то не играют в лот-то

все эти игры бойко, фирташа, левочкина и тимошенко
закончились, но они никак не поймут этого, сырьевые
магнолии. каменный век кончился раньше, чем кончились
камни. богатые люди остаются живыми, пока бедные мрут ещё
хлеще, чем мухи, одну из них пожирает моя кошка. я
подношу к окну её морду, держа под лапы, мои руки
по локоть в крови, она наслаждается, чавкая, а я улыбаюсь

беспомощно

*
заусеница моей любви

мозг и язык так привыкли к тебе, что без тебя костенеют

я смотрю на тебя, пока ты спишь, звучит жутко и смешно, но ты
делаешь то же самое, сама рассказывала: нам всем уже месяц
снится одно и то же. как неизвестные в балаклавах внезапно
врываются в помещение и вытаскивают женщин за волосы,
столько кофе, что невозможно за день отмыть пол, насилуют
дубинками в автозаках, как бьют прохожих парней, пока
сверху прикрытием не ляжет девочка, как может/не может
отбить стая граждан своего у безликой зеленой вороны,
как вывозят их на Окрестина и потом они выходят с ногами
почерневшими, как небо, выгоревшее дотла,
посиневшими, как труп или выбитый глаз, как они стреляют в
окна резиновыми пулями, оставляя следы, как светошумовые
рвут на части случайных прохожих, остатки ягодицы свисают и
лодыжки, я даже не знал, что они так работают, я думал свет и
шум, а не в мясо и кровь, в чём их смысл тогда, почему

сразу не боевыми гранатам?
проголосовавших не так за лукашенко, как за статус-кво на
выборах
тоже двинут в сторону давки – и в любом случае они
ошибались, в попытке остановить ход времени. глядя на
митинг ябатек сквозь улицу, повторяю себе "я же знаю, где
правда".

ни слова об истине. нам всем снится одно и то же
уже месяц-2, это 5-ая неделя восстания, стандарт протестной
динамики – недель 6-8. но это не тот случай. [бенефициары
войны по обе грани границы и внутри её разлома – когда
можно будет говорить об этом вслух на всех телевидениях?]

смотрю на тебя, не могу уснуть, пытаясь разобраться, что же
случилось

в крыму, в киеве, на донбассе – чуть менее, чем понятно, но
там столько акторов
пытаясь представить картину События в целом, пытаясь со
всеми быть адекватным, не игнорировать, не надоедать им
своею осознанностью, которую сами же они возводят в мою
личность, я сам
мало чем скован и узнан. но картина вокруг меня, и я в ней
живу, ежедневно дырявя пальцем. и зрения – хочу вернуть
себе зрение! – никак не хватает
ни на какой годный груминг

кроме тебя, любимая. и чем дальше во времени, тем больше
всего прожито, непонято и непонятно, и приходится проживать
ПТСР вновь-и-заново, но уже с пониманием: тот боинг, сбитый
где угодно, но не над малайзией, та война не на года, а на
десятилетия, вязкость вокруг, ничего не происходит, кроме
смертоубийства, но вот мы проснёмся и выйдем на улицу,
держа в кармане записки с именем и адресами, номерами
адвокатов благотворительных организаций, проснёмся, и
выйдем, и


Этот текст молодого львовского поэта Даниила Задорожного (Даниїл Задорожний (1995) из его новой (билингвальной) книги "небезпечні форми близькості / опасные формы близости" (“Тонкие линии”, “Герда”, 2021). Точнее из второй ее части, посвященной беларуским событиям лета-зимы 2020-21 гг., свидетелем которых Даниил являлся, проживая в Минске на протяжении 4-х месяцев. Литературная редакторка книги Юлия Чернышева называет такой метод Задорожного особым типом документального письма – свидетельской поэзией, а также, вслед за американской поэтессой и теоретикиней Алишией Острайкер предлагает рассматривать поэзию Даниила в оптике постисповедальной поэзии, занимающейся поисками новых языков говорения о насилии. Это вполне оправдано – Даниил Задорожный профессиональный журналист (закончил факультет журналистики ЛНУ им. Ивана Франко и работал в различных украинских медиа), в своей книге (и в данном тексте особенно) накладывает личный опыт включенного наблюдателя на происходящее, производя поэтическую обработку и помещая язык больших новостных данных внутрь языка поэзии. Это сильный – в терминологии Виталия Лехциера – вариант транспонирования документа в поэзию, структура репортажа с места событий почти до неузнаваемости (запутанности словесной массы) пропущена через лирическое субъективное переживание, оставляющее зазор, не позволяющее полностью поглотить себя/и нас описываемыми реалиями пыток и задержаний. Задорожный как включенный наблюдатель берет ответственность за слова изнутри места событий, телесно соприсутствуя и открыто проявляя эмпатию (вторая часть книги так и называется: «ІІ. хочу вырвать себе лопатку и разбить ею шлем ОМОНовца»). Но в тоже время та же журналистская этика и поэтический модус коммуникации позволяют поэту удерживать эти «опасные формы близости» и не превратиться в риторическую машинку по возгонке ужасов и эскалации насилия, чреватого в нынешней депрессивной ситуации полным обессиливанием нас и утратой политического сознания и воображения.


***


Это стихотворение из новой книжки молодого поэта Георгия Мартиросяна «Если я забуду тебя, Иерусалим». Выровненное по центру, своей органичной симметрией оно напоминает хрупкую бабочку, гармонизируя наш взгляд еще до всякого содержания. Тогда как внутри мы попадаем в настоящее раскаленное время двух любовников, чья любовь невозможна в современной России. Невозможна не только потому, что она однопола и запретна, но и потому, что лирическое «я» Мартиросяна и его дейктическое «ты» никогда не сливаются в единое тело, симбиотическое единство двух любовников. Поэтому, стихи Мартиросяна не интроспективны, а интерсубъективны – они всегда полагают своим адресатом "ты" разной степени близости, интимности, телесного желания, безответного диалога, но никогда не схлопывают дистанцию до неразличимости и поглощения мира и других субъектом речи. Между «я» и «ты» не только «забрала» омоновцев, но и необходимое различие, идентифицирующее революционную субъективность и конституирующее желание.

В своей работе «Единица делится надвое. Эссе о Ленине», Ален Бадью отстаивает универсальную страсть к реальному, которую нужно практиковать, постоянно раскалывая (творчески) единицу (единичную ситуацию) надвое, тем самым вычитая себя из идеологических предикатов нуклеарной семьи, собственности, государственного деспотизма. Лирическое «я» поэта Мартиросяна никогда не одиноко, оно обращено к ближнему, оно уже расколото внутри себя, оно парно, а значит социально. Однако эта социальность оказывается невозможной и подавляемой в современной России, где любые способы объединения людей кроме традиционных (то есть нуклеарно-семейных, корпоративных, бюрократических) вызывают подозрение и репрессируются, как на политическом, так и на дискурсивном уровне. Но поэзия Мартиросяна задействует это социальное воображение телесных союзов расколотой надвое единицы, единицы, открытой политике и постоянно делящейся надвое, чтобы вычитать себя из предикативной языковой – сиречь идеологической – машины внутри того или иного политического строя.

Известный художник Феликс Гонзалес-Торрес большинство своих работ выстраивал как диалог с любимым, он располагал двое часов, идущих в унисон («Идеальные любовники»), насыпал после смерти своего партнера кучки его любимых конфет, равных его весу, где каждый мог «причаститься» ими. Но если кто-то напихивал в карманы слишком много конфет, то «тело» любимого могло исчезнуть навсегда. Задача Мартиросяна, постоянно - невидимой любящей рукой подсыпать эти конфеты, не давая этому «ты» - телу любимого истончиться, угаснуть в нашем социальном воображении, не умереть как живому адресату речи. Для этого и каждое стихотворение посвящено уникальному коммуникативному событию между «я» и «ты». Может это «ты» – это вечный двойник – невозможный любовник Мартиросняна, островок человекоразмерности и радикального квир-гуманизма в океане позднепутинской диктатуры. Пронесет ли однополая любовь свою революционную страсть через нарастающие ксенофобию и нетерпимость, через все политическое, гендерное, миметическое насилие, через «месиво автозаков»? Не сольется ли в садистическом Едином, ведь залюбить друг друга до полного обладания (как герои-любовники у Лукреция) – это высшая форма психоза. Психотику не нужна поэзия, так как язык для него – это тотальность и закономерность всех значений, где неоткуда взяться нехватке в другом человеке, слове, мире.


Алла Гутникова. Сегодня 194-й день домашнего ареста (фрагмент)* 

***

сегодня 194-й день домашнего ареста
от нежно-розового заката щемит сердце
любимый вернулся с улицы заледенелый
все что мне осталось от бывшей жизни:

• карта пациента-участника акции день диагностики меланомы
• страховое свидетельство обязательного пенсионного страхования
• записочка «дорогому другу алле с приветом из стокгольма от фрикадельки николки ♡»
• справка дана гутниковой алле михайловне, 1998 г.р. в том, что она действительно является студенткой 4 курса бакалавриата очной формы обучения факультета гуманитарных наук национального исследовательского университета «высшая школа экономики»
• читательский билет библиотеки иностранной литературы
• читательский билет тургеневской библиотеки
• читательский билет российской государственной библиотеки
• читательский билет библиотеки гараж
• скан статьи сергея ромашко о вертеромании
• стипендиальная карта втб-мир
• дебетовая карта сбербанка momentum r
• два просроченных загранпаспорта
• восемь ультразвуковых исследований органов малого таза
• листок с возвращения имен — ефим семенович митин, 64 года, старший конюх колхоза в селе рубецкое, расстрелян 8 декабря 1937 года
• социальная карта москвича
• плакат-а4 с одиночного пикета — 36 тысяч женщин в россии терпят побои каждый день
• плакат-а3 с одиночного пикета — сегодня сажают десятки невиновных
• листок с координатами венецианского отеля casa linger (задержанный дом?)
• бейдж участницы исследовательской школы иллюминации 2.0
• три бейджа участницы программы minyanim — киев, будапешт, тель-авив
• бейдж команды пятого московского еврейского кинофестиваля
• две аккредитации на пуримшпиль и одна на берлинале
• заметки с поэтических чтений в вышке, на полях «господи господи господи»
• записочка подруге «маша, ты такая юдифь прекрасная в этом черном платье. любуюсь»

все пропало разом ничего не надо / свободу свободу мне дайте свободу я птицею ввысь улечу


Этический диспозитив современной политической социально-ангажированной поэзии за последнее десятилетие сместился (во-многом, под воздействием деколониальных, антирасистских, фем- и лгбт-движений и порожденных ими эпистемологий) от «говорения за другого» (social applaid poetry в 1990-2000-е г.) к «говорению вместе с другим» и «говорению изнутри ситуации угнетения» (активистское, автодокументальное и автоэтнографическое письмо). Сегодня все эти три типа художественной репрезентации со-присутствуют в поэтическом поле, четкое проведение границ между ними невозможно, так как само поэтическое поле во-многом формируется внутри политического измерения коммуникации. Поэтому, тип говорения определяется скорее ситуативно, исходя из коммуникативно-прагматического модуса того или иного высказывания. 

Данный фрагмент из документальной поэмы «Сегодня 194-й день домашнего ареста» редакторки и исследовательницы, политзключенной по делу DOXA Аллы Гутниковой, представляет собой третий – имманентный, автодокументальный или свидетельский тип поэтической репрезентации, говорение изнутри той или иной ситуации политического – суть личного (а не наоборот, как в поэзии предыдущих типов говорения) ограничения свобод. Главное отличие лирической героини, предельно отождествленной здесь с авторским биосоциальным телом, Гутниковой – это помещение в зону угнетения за сознательное и последовательное участие в политике, а не выпадение в эту зону по воле судьбы, расы, гендера, национальности, класса и т.д. Это не значит, что домашний арест был собственным выбором Гутниковой со-товарищи по DOXA (иначе, это был бы виктимблэйминг), но значит, что домашний арест (и арест или преследование вообще) – не случаен, а осознан как возможное последствие собственной активисткой деятельности.

Эта осознанность вносит ключевое различие между говорением изнутри угнетения как стихийным актом страдающего говорящего животного и таким же говорением не менее страдающего говорящего животного, обладающего эпистемической привилегией на высказывание и истину не только в силу переживания того или иного опыта угнетения как наличной данности, но еще и в силу осознания его именно как опыта угнетения. Конечно, Гутниковой от такой эпистемической привилегии ничуть не легче, но именно поэтическое письмо в ее случае позволяет взять необходимый зазор от собственного страдающего тела, переместить его в речь, в голос, лишенный метафизики присутствия, пытающийся протоколировать жизнь собственного тела через вещи. Эта регистрация нужна не для памяти, но для означивания и упорядочивания аффектов (иначе – человек в экстремальном опыте сам превращается безличностный аффективный сгусток материи – пароксический «Крик» Мунка). Однако, поэтические дневники Гутниковой пронзительно показывают, что жизнь помещенного под домашний арест тела не может быть подтверждена вещами из уже прошлой жизни: справками, читательскими билетами, загранпаспортами, бейджами, записочками… На 194-й день изоляции дереализация мира съедает всю прежнюю вещественность, оставляя только возможность для тихой ритурнели в ожидании свободы.

 

________________
*  https://syg.ma/@ekaterina-zakharkiv/alla-gutnikova-sieghodnia-194-i-dien-domashniegho-ariestaскачать dle 12.1