Эмиль Сокольский. МАНЁВРЫ НАД БЕЗДНОЙ

Колонка Эмиля Сокольского
(все статьи)

(О книге: Алексей Цветков. Последний конвой. – М.: ОГИ, 2020)



Было время, к Цветкову я относился несерьёзно, считал, что репутация его раздута многочисленными любителями и подражателями. Что после отличного давнего сборника «Дивно молвить» он превратился в машину по производству однообразных текстов, которые отсутствием пунктуации и заглавных букв заражают многих и многих стихотворцев – и не только молодёжь. Но давно уже думаю иначе: не бывает никаких раздутых поэтических репутаций. И нельзя ни к одному автору относиться предвзято, не ознакомившись с ним как следует, не вчитавшись в него. Однажды у Ларисы Миллер на столике близ кровати я увидел многостраничную книгу Алексея Цветкова «Записки аэронавта», вышедшую в Москве в издательстве «Время» в 2013 году. И удивился: «Я думал, Вам такие стихи не близки… А близки стихи, идущие от сердца и немыслимые без запятых, точек, заглавных букв…» В ответ услышал: «А я его открыла для себя. У него много настоящего. Богатый поэт». Миллер не удержалась – прочла вслух одно стихотворение, другое, и тут я задумался: а действительно – настоящее. Надо бы и мне эту книгу купить…А после в сборнике её эссе нашёл такие слова: «Казалось бы, традиционный размер. Так ли уж необходимо при этом писать без знаков препинания, без заглавных букв? Как ни странно, да. Знаки препинания непременно мешали бы движению мысли, тормозили бы стих, затруднили бы полёт. Какая-нибудь несчастная запятая стала бы камнем преткновения, а может быть, даже показалась бы попыткой “разжевать”, объяснить то, что объяснять не нужно».

Как же это верно! Но – по отношению к почерку Цветкова, а не вообще к традиционным стихам последнего времени. Недавно в «Лиterrатуре» Надя Делаланд выступила в защиту письма без знаков препинания, да только вот какая штука: она привела в пример стихи, которым пунктуация действительно не нужна: то есть, те, которые обращены к «глубинным пластам сознания», стихи с т р а н н ы е, живущие не в поле «гармонической школы точности», а в другом поэтическом направлении. Однако беда в том, что нынче от пунктуации продолжают отказываться без всякой на то надобности. Просто так. При этом, конечно, говорят о «внутренней необходимости», о колебании и приращении дополнительных смыслов, и так далее и тому подобное, вместо того чтобы признаться: «Я так пишу, потому что не хочу отставать от других, которые коллективно перешли на именно к такой технологии письма». Я вовсе не против отсутствия пунктуации; меня печалит удивительное стремление некоторых авторов быть как многие, то есть к уравниловке. Об этом прекрасно сказал Пастернак в письме к Шаламову: «Меня с детства удивляла эта страсть большинства быть в каком-нибудь отношении типическими, обязательно представлять какой-нибудь разряд или категорию, а не быть собою... Как не понимают, что типичность – это утрата души и лица, гибель судьбы и имени».

Да, есть множество важных причин, которые могут заставить автора отбросить пунктуацию. Этим они выражают движение тишины, не знающей никаких точек, запятых, вопросительных и восклицательных знаков; автоматическое говорение; высокое косноязычие; самозабвенный поток сознания; задумчивое бормотание; особо подчёркнутую иронию; игру в абсурд; алкогольную исповедь; растерянность; меланхолию; внутреннюю отстранённость от некоего предмета наблюдения; попытку говорить о серьезных, даже о страшных вещах, во что бы то ни стало избегая явных драматических нот и сохраняя внешнюю бесстрастность… «Я стал писать стихи во время тяжёлой болезни, от которой в какой-то момент думал, что помру, – однажды признался мне в письме один автор. – Стихи были соответствующие: мучительные; и как-то сразу захотелось исключить знаки препинания, чтобы сделать текст более холодным, объективным, нейтральным на вид, – уж слишком там было много моей боли. Когда здоровье постепенно наладилось, я ещё какое-то время не пользовался пунктуацией – просто по инерции. А потом – возникла потребность ставить знаки препинания».

Да, стихам, написанным в русской классической традиции, бывает, видимо, в отдельных случаях насущно необходим именно такой способ высказывания и никакой иной. Но когда автор пишет так в с е стихи, – у меня всегда возникает стойкое ощущение, что делает он это с оглядкой на общую, модную, заразительную (лучше сказать – заразную) тенденцию. И я перестаю ему верить. И зачастую просто не читаю.
А вот расставь знаки препинания у Цветкова – весь характер его стихов ослабнет, многие смыслы улетучатся. «Беспунктуационная» манера у него работает наилучшим образом; и я диву даюсь, сколько стихотворцев её используют механически. Неужели не улавливают этот «персональный» звук лишённого сентиментальности голоса, безулыбочный, иногда грубоватый юмор, хлёсткую самоиронию, не обращают внимание на максимальный отказ от пафоса, на редкую в Цветкове человеческую открытость, на неожиданную, граничащую с сюрреализмом метафоричность, и вообще – не видят этой демонстрации самодостаточного, уверенного в себе высказывания? Неужели все тонкости цветковского письма умирают, не успев дойти до уха его подражателя? Или тут всё объясняется попросту отсутствием чувства юмора? Ведь многие, пишущие согласно классической литературной норме нисколько не «странные» стихи, «вычищают» их от пунктуации на полном серьёзе…

«Последний конвой» – книга цельная, выдержанная на ровном дыхании. Как в предыдущей, прочитанной мной – «Песни и баллады», изданной в 2014 году, – некоторые стихи исполнены, условно говоря, в куплетно-примитивистской форме, причём авторская интонация, как обычно, мгновенно узнаваема: слова торопятся, они уверенны, напористы, бесцеремонны, иногда кажется, что в отдельных местах налеплены как попало, без заботы о логической связи, «неправильно», словно  Цветков видит мир в тесноте предметов и явлений, которые этот мир составляют, отчего и возникает порой впечатление словесной неуклюжести. Однако именно таким образом автор выходит на интересные смысловые повороты, о которых в прозе говорить нет резона: тут случай, когда едва ли требуется объяснительный комментарий, вполне достаточно самих стихов, достаточно следить за тем, как автор пробирается в речевом потоке к самому главному, к важному для него финалу, ради которого наверчено немало слов. Иногда возникает впечатление, что для Цветкова главное – процесс говорения, а не надежда на диалог с читателем.

В последнее время поэт проявляет чувство меры: длинных стихотворений у него мало; а вот фантазия и лексическое богатство – по-прежнему безмерны. Для начала открою вот хотя бы седьмую страницу «Последнего конвоя», стихотворение «Вещь», начало:

на чёрном заднике созвездия фигурны
осенней мелочью позвякивает ночь
прохожий человек вдруг достаёт из урны
неведомый предмет и убегает прочь

и даже если сам присутствовал при этом
молниеносен свет секунда как стрела
куда он припустил с неведомым предметом
и то ли он нашёл чего искал сперва

Энергичная естественность речи не даёт возможность читательскому глазу остановиться или соскользнуть со страницы. Первая и вторая строки – художественно-необязательны для темы стихотворения, но они – словно его театральная сцена, украшенная зримыми и слышимыми образами; поэтому и фигурные созвездия, и звучная листва – больше чем картинка: она выводит нас не в условное, а во вполне реальное природное пространство. Дальше – почти протокольная завязка сюжета, словно пародирующая «деловую речь» с излишними уточнениями («прохожий человек», дважды «неведомый» предмет). Во второй строфе – «фирменное» цветковское косноязычие: выпускается очевидная логическая связь («и даже если сам» – тут, понятно, уже речь о наблюдателе, а не о «прохожем человеке»), строку завершает изящно-ненужное «сперва». И если первые две строфы ещё могут оставлять сомнение: может быть, автор все слова пишет с нешуточной вдумчивостью? – то третья ставит нас лицом к лицу с иронией:

в окне под мостовой где собственная тень я 
стопились версии сомнение в груди
загадочен объект его приобретенья
хоть на монтажный стол отснятое клади

Может быть, это ирония над собственным стилем мышления, словно воронкой затягивающего нас в лабиринты слов, сравнений и ассоциаций: уж больно выразителен контраст между регистрирующим канцеляритом: «версии», «объект» и «отснятое», «рабочим» наименованием устройства: «монтажный стол», книжно-возвышенным: «загадочен» и шутливо-старомодным штампом: «сомнение в груди».
Кода стихотворения – вершина абсурдности цветковских размышлений о загадочной «вещи»:

наутро брошу всё в котомку упакую
картофель соль крупу и весь остаток дней
в пути и поисках чтобы понять какую
он в урне вещь нашёл и что он сделал с ней

Здесь ещё один пример упрощения в построении предложения: автор ограничивается лишь двумя глаголами простого будущего времени: «брошу» и «упакую», далее в правильности речи идёт сбой – но отсутствие связующего слова словно бы и не просится в строку: она звучит вполне естественно, без того самого «разжёвывания», о котором писала Лариса Миллер.

Ощущение нарочитой бессмысленности происходящего – не видимого происходящего, а того, что складывается в голове автора живым словесным узором, – вероятно, саркастическая метафора самого человеческого существования, обречённого на смерть: главное звучание «Последнего конвоя» («не от хвори умирают а от смерти / умирают потому что были живы»).

Вообще, в стихах Алексея Цветкова почти всегда есть какая-то доля абсурда; слова нанизываются на слова, строчки на строчки, иначе сказать – происходит стремительная кладка слов, но при этом они не толпятся, не громоздятся, а выстраиваются в стройные ряды, образуют не обдуманные будто бы заранее, но стихийно рождённые вариации стремительного стихового темпа, без единой запинки, с появлением слов и смысловых направлений самых неожиданных, с активностью, которой нет устали. Какой-то поток неконтролируемого безумия, который складывается в нечто целостное, цельное, крепко организованное – да ещё и приправленное лёгкой насмешливостью над собой, над особенностями и законами человеческой природы. О главных вещах говорится серьёзно, но – под маской несерьёзности, едва ли не безразличия, никому и в никуда. Пожалуй, вслух стихи Алексея Цветкова нужно читать именно так: только ритм и отчуждённое произнесение слов. Не скреплённые пунктуацией строки словно подхвачены в воздухе и ловко, вовремя перенесены на книжную страницу. Как пример – стихотворение «о назначении поэта» – оно даётся в сниженном тоне, пафос давно привычного нам вопроса выворачивается наизнанку, на голову надевается колпак высокомерия, который смешон и нам, и самому автору:

я был всевозможный писатель
рифмованных строф и эссе
читательских душ воспитатель
чтоб льнули к прекрасному все

для вас непростые потомки
ростки из бесформенных груд
бросал семена из котомки
на ваш невозделанный грунт

За тем, что я назвал «абсурдом», «безумием», кроются важнейшие вещи: жизнь, время, любовь, смерть, – то, что и есть главным содержанием поэзии. На выражение «любви» Цветков, кажется, скуп: ведь глядя на жизнь как на трагикомедию, невольно вуалируешь свои «лирические» душевные порывы; однако я не уверен, что автор очень-то любит и самого себя («и стану любоваться красотой / какой в самом себе давно не вижу» – это из стихотворения «Богоявление»). В упомянутых «Записках аэронавта», например, всё вышеперечисленное «главное» – есть. Оставаясь в высшей степени глубокомысленным, Цветков, не меняя выражения лица, философски «прикалывается» над болезненным осознанием скоротечности нашей жизни: «кто любили меня по способности сил / или просто терпели как трудного брата / от души бы себя хоронить пригласил / если без вариантов и смерть это правда <…> вот и все именины и дальше увы / напоследок в комической роди скелета / ощутить где кончаются фазы луны / и в рулетку свиваются стороны света». Эти переживания перетекают в «Песни и баллады»: «но звёздные в стекле мерцают сети / любовью нерастраченной сквозя / как радостно что жил на этом свете / и больно как что заново нельзя». И словно торопясь уйти от ненароком открыто проявленной искренности, поэт переходит к рассуждениям о фантастическом будущем нашей планеты: вооружившись юмором, не так страшно приближаться к бездне: «когда мы все беспрекословно вымрем / от вечной жизни схлопотав отказ / слонам и слизням бабочкам и выдрам / настанет время отдыха от нас».

И мрачного юмора, и сарказма, и иронии, и даже лёгкого злорадства в последней книге хватает; пожалуй, она у Цветкова самая трагическая и даже местами страшная в своей беспросветности. И поскольку «чем жест отчаянней тем тьма кругом упруга», он устраивает в ней какой-то зловещий праздник, торжество поэтических красот: изысканных сравнений, метафор, безжалостной звукописи («в плеске последних дней не вспомнишь чего бояться / тело сочится в щель и небо тесней к вискам»; «угрозами в парке пестреет кора / что в строй у ворот с променада пора / и сердце свой срок отдрожало») и всегдашней неподражаемой манеры, соединяющей в себе отсечение подразумеваемых слов, ироническую возвышенность слога и снимающий напряжение юмор:

<…>
отсюда рельсы дальше не велят
на сером куполе столетний иней
здесь реют души наши и цыплят
незримые над ледяной пустыней
слабеет слово цепенеет прыть
ни бунт поднять ни в партию вступить

Я привёл цитату из стихотворения «Маршрут», которое вполне могло бы носить и более конкретное название – «Конец маршрута», по примеру стихотворений «Конец истории», «Конец прогулки» или давшему имя книге «Последнему конвою» – жёсткой метафоре отбытия в иной мир.

В философском романе выдающегося сербского писателя ХХ столетия Меши Селимовича «Дервиш и смерть» мне с юности запомнилось парадоксальное суждение: «Есть только одна возможность уменьшить свою муку, даже вовсе избежать её: обратить её во всеобщую». Ноты некоторых стихотворений Алексея Цветкова для меня служат поэтической иллюстрацией к этому афоризму: неизбежность смерти – не только моя личная трагедия, но и наша поголовная, просто кто-то ещё не успел о ней задуматься, не успел понять, что с каждым из нас исчезает наш индивидуальный – если объединить наши мысли, то всеобщий –  космос, наступает конец света:

со временем когда оно из нас
повыбьет гелий кислород и литий
в пустое место и межзвёздный газ
сведёт к нулю реальность всех событий <…>

но несмотря на такое пророчество, я понимаю, не лишнее оставить после себя всемирное завещание, которое Алексей Цветков назвал «Наставлением потёмкам»:

Когда остыл песок и свет погас
здесь никого не нужно после нас <…>

забудь нас космос весь иссякни след
песок ссыпайте погасите свет

И всё-таки вернусь к стихотворению «Вещь». Есть ли в бессмысленности происходящего хоть какой-то просвет, можно ли придать этой бессмысленности хоть какое-то подобие смысла? Пожалуй, на этот вопрос отвечает стихотворение «Кормление кота»; условно назову его «стихотворением о любви». Жаль живых существ – и человека, и «нищего щенка», и муравья, раздавленного «на ощупь в спецодежде», но что толку в жалости – жизнь у человека приобретает смысл, когда он совершает осознанные созидательные действия: например, когда встаёт ночью и, держа банку с вискасом, «в трусах обвисших налегке / идёт впотьмах икая» на кухню, наконец умиротворяясь выводом:

проходит жизнь минует год
ясней порталы ада
но если сыт хотя бы кот
то истины не надо

А что за пределами жизни человека? – «там собака с ним встречается / или кошка может быть», – надеется поэт в «Записках аэронавта». В той книге собака возникает не единожды; а вот в «Последнем конвое» всё больше котов. И если поначалу я думал, что автор таким образом выражает своё к ним неравнодушие, готовый «развесить фотографии котов / изъятые посильно из фейсбука», то закрывая книгу, пришёл к убеждению: эти животные необходимы ему для успокоения, для умиротворения, для гармонизации, в конце концов – служат примером здорового пофигизма, лихой безоглядности: «всем понятно что коты / не боятся высоты / маневрируют над бездной / держат парусом хвосты». 

Таков зачин последнего стихотворения книги. Коты молодцы. Напряжение снято. Уже не страшит никакая бездна.скачать dle 12.1