Дикое чтение Ольги Балла-Гертман(
все статьи)
(О книге: Виталий Лехциер. Поэзия и её иное: философские и литературно-критические тексты. — Екатеринбург; Москва: Кабинетный учёный, 2020.)Сборник текстов Виталия Лехциера о поэзии в её взаимодействии с сопредельными ей областями — одна из наиболее интересных, насыщенных и дразнящих воображение книг о литературе, вышедших в только что минувшем году. (Тем удивительнее, что о ней, похоже, мало, если вообще, писали, — по крайней мере, мне не удалось разыскать в бескрайнем интернете ни одной рецензии на неё, что, впрочем, может объясняться и недостаточным усердием искателя.)
Автор — теоретик и практик в одном неразделимом лице: во-первых, профессиональный филолог и философ одновременно (филолог — по исходному образованию и первоначальной постановке ума; философ — по характеру одной из важных для него интеллектуальных практик и доктор философских наук по достигнутому в этой практике уровню), ещё более во-первых — поэт, во-вторых, что не менее важно — соредактор, вместе с коллегой-поэтом Сергеем Лейбградом, литературно-аналитического портала «Цирк Олимп+TV» (и одноимённой книжной поэтической серии), задача которого — рефлексия актуальной культуры вообще и актуальной словесности в особенности, и, наконец, в-третьих (butnot least), — то, что ныне называют громоздким словцом «литературтрегер»: ведёт разные литературные проекты — например, семинар по антропологии поэтического опыта, серию акций «Поэтическая логоцентрика» (то есть, не только наблюдает слово в движении, но и приводит его в это движение, практически, собственными руками), — за совокупность таких проектов он в прошлом году получил премию Андрея Белого в номинации «Литературные проекты и критика». Видение им обсуждаемого в книге предмета целиком определено сложным взаимодействием всех этих, не слишком часто совпадающих обстоятельств.
Чем шире жанровый и временной диапазон текстов, собранных автором в книгу, — от теоретических статей до коротких эссеистических рецензий для журнала «Воздух», а написаны они за последние двадцать лет (и вряд ли это всё, что Лехциер успел написать о поэзии в указанный период), — тем очевиднее единство исследовательских забот автора, а с ними — мотивов, идей и интуиций, пронизывающих все эти тексты, — единство вполне внятное, хотя и не слишком жёсткое.
(Кстати, каждому типу текстов — философским исследованиям, критическим статьям и коротким рецензиям — отведён в сборнике свой раздел, что позволяет отчётливо рассмотреть разные способы работы Лехциера с анализируемым материалом.)
В принципе, наработанный за двадцать лет комплекс идей можно было бы без труда выстроить и в цельную монографию, тем более, что опыт создания таковых у автора немалый, — среди книг, написанных им в этом жанре, можно вспомнить «Введение в феноменологию художественного опыта» (2000), «Феноменология “пере”: Введение в экзистенциальную аналитику переходности» (2007), «Болезнь: опыт, нарратив, надежда. Очерк социальных и гуманитарных исследований медицины» (2018). Тем не менее в данном случае Лехциер, явно намеренно, предпочёл конструкцию открытую и подвижную, свободную от замкнутости и окончательности монографических построений, — в принципе, она может впредь достраиваться новыми блоками, уточняющими, видоизменяющими уже сказанное. Заметим, все до сих пор изданные Лехциером монографии — философские. Хотя в своей работе с поэтическим материалом автор тоже занимает позицию скорее философа, чем филолога, он делает существенную поправку на её специфику. Возможно, за тем, что для собирания опыта осмысления поэзии за много лет была предложена немонографическая, как бы не вполне обязательная форма организации, стоит интуиция, согласно которой поэзия жёсткими конструкциями не улавливается, они противны её природе. Но вообще-то то, как автор о ней говорит, успешно этому противоречит.
Помимо теоретических задач, все эти (лишь по случайности) разножанровые тексты объединяет, как мы уже заметили вначале, тип взгляда на предмет понимания. В каждом из случаев Лехциер видит в поэзии в первую очередь мышление и деятельность; говорит о ней как об особенной смысловой практике, как о лаборатории смыслов. Эта её природа, показывает он, и позволяет ей «выходить на границу» (как это сказано об отношении поэзии и нон-фикшн) разного рода иных областей, прежде всего — мышления и социального действия, и взаимодействовать с ними, перенимать их черты, превращать их в собственный ресурс, становиться отчасти их разновидностью.
Совмещающий в себе поэта, филолога и философа, теоретика и практика, Лехциер особенно интересуется, во-первых, пограничными областями поэзии, проницаемыми для разного рода влияний (и процессами усвоения этих влияний), а во-вторых, скорее динамикой, чем статикой, процессами становления, перемен, перехода. Всё это укладывается в более широкое русло теоретических интересов Лехциера, докторская диссертация которого по философии (2008) была посвящена переходности как философской проблеме: именно эту проблему исследует он и теперь на поэтическом материале.
О ней он говорит в первом же тексте сборника, предлагающем теоретической мысли пути продвижения «от текстологии» — занимающейся статикой — «к философии и социологии черновика», озабоченной принципиальной подвижностью, неготовостью поэтического слова: «…фактически нет, — утверждает он вопреки устоявшемуся, и по сей день не утратившему авторитетности утверждению, — никакой “непреложности формы” и “единственно возможной связи”, можно и добавить, и убавить, и “вырубить топором”, что и делают авторы, бесконечно переправляя свои тексты, нередко давно опубликованные».
Но Лехциер не был бы философом и поэтом в одном лице (философ в нём не слушал бы настойчивых подсказок поэта), если бы не понимал, что у этой неокончательности есть не просто своя логика, но и своя эстетика; своя — незаменимая в своей ценности — работа с читательским восприятием. Провозгласив (да, этот открывающий книгу текст имеет некоторые, по крайнем пере интонационные, черты манифеста) черновик — обыкновенная судьба которого в европейской культуре «быть вытесненным, наглухо запечатанным под могильной плитой чистовика» — полноценным и полноправным состоянием литературного слова, он берётся проследить закономерности, по которым складывается и живёт эта форма существования текста. (Что характерно, тут он раздвигает рамки рассуждения, включая в разговор на равных правах с литературой и живопись, говоря таким образом не только о судьбе «Данаи» Рембрандта, которую, через десять лет после завершения первого варианта, художник написал поверх предыдущей версии заново — «бывший чистовик стал черновиком», — но и об общих принципах становления произведения искусства.)
Строго говоря, автор — не единственный, кто в современном литературоведении работает с понятием «поэтики черновика», что признаёт и он сам, ссылаясь на предшественников (этот оборот встречается нам уже в устах М. Л. Гаспарова, говорившего о поэтике черновика в связи с историей создания «Соломинки» Мандельштама
1, а позже — у А. А. Житенёва, который, анализируя авантекст стихотворения Геннадия Айги «Август: Ницше в Турине», делает вывод о «принципиальной готовности поэта к бесконечному альтернированию замысла, к трактовке высказывания как всего лишь этапа в незавершаемом развитии образно-смыслового строя текста»
2; не говоря уже о том, что (как пишет сам Лехциер) «ценность черновой рукописи как текста, являющегося ключом к тайнам творчества, была осознана ещё романтиками»). Но Лехциер идёт дальше.
В его руках «черновиковость» становится удобной метафорой для понимания устройства сущего вообще («в философском контексте понятия черновика и чистовика преобразуются и выходят за рамки узко текстологических»); просто на примере искусства и поэзии в частности это устройство поддаётся наиболее подробному рассмотрению. «Кажущееся законченным на деле выступает временной остановкой в бесконечном творении черновика» — это утверждение просто напрашивается быть прочитанным как касающееся Творения в принципе.
«…черновик — это текст творчества, текст перехода материала в произведение, однако и — возвращения произведения в исходный сырой материал жизни, текст зачёркиваний и развоплощений уже существующих произведений».
Таким образом, обреченными на пересмотр оказываются и сопряжённые с концептами «чистовика», он же «каноническая версия», понятия «обязательного», «нормативного», «единственно возможного». Лехциера и здесь интересует проницаемая, смещающаяся граница: между ставшим и становящимся, существующим и исчезающим, сами процессы пересечения этой границы в обе стороны.
Мы так долго останавливаемся на этой, относительно ранней работе автора (первая её версия была опубликована ещё в 2000 году), что сформулирована в ней, на правах как будто частных замечаний по частному вопросу, совокупность принципов, и, открывающая сборник как будто на чисто хронологических основаниях, она читается как ключ к книге в целом.
Лехциер рассматривает поэзию как полноценный способ мышления, чуть ли не как исследовательский аппарат (в одном из текстов с характерным названием — «Поэзия как феноменология» — он прямо так и говорит: «поэзия в большой степени — это продолжение философии другими средствами. Поэзия как феноменология — мощный интеллектуальный паттерн со своими методами, оптиками и проблематикой, со своими задачами и способами исследования»). В статье «Поэзия в эпоху постметафизического мышления», писавшейся специально для сборника Института языкознания РАН о взаимодействии поэтического и философского дискурсов, он показывает её участие в общей смысловой работе времени — в (идущем уже не первое столетие) «преодолении метафизики». Подобно философской мысли, показывает он, мысль поэтическая «в постметафизической перспективе» занимается «интерпретацией социального как речевой коммуникации», именно этому служит «лирический опыт», выявляя тем самым свою коммуникативную природу.
Тут автор опять-таки не одинок, — мысль о родстве поэзии и философии хорошо обжита исследовательским вниманием, в том числе отечественным. О «движении навстречу» языка поэзии и языка философии писала, как мы помним, в своей монографии Н. М. Азарова десять лет назад
3; о «поэтической критике разума» у Александра Введенского, содержащей одновременно «имплицитную критику поэтического способа высказывания как такового»
4, «критику поэтического разума» (как это называет Лехциер), говорил в своё время Александр Скидан.
Но Лехциер и тут, кажется, радикальнее своих предшественников. Он не просто видит у поэзии и философии общие задачи — он вписывает поэзию в один контекст с философией, соединяет её в один смысловой организм с нею (так и хочется сказать: усматривает в ней разновидность последней). Обладая собственным устройством, пути поэзии, считает он, ведут в том же направлении, что и пути философии (заодно поэзия выполняет за философию работу, которую та должна была бы выполнить, да почему-либо не имеет возможности, и вполне справляется с этой работой). «…русская поэзия, — говорит он, — за последние полтора столетия прошла тот же путь, который проделала западная философия — от
критики чистого разума до
критики коммуникативного разума (отечественная философия по понятным причинам этот путь пройти не могла)».
(И тут его опять-таки занимает
работа границы: исследование поэтическими средствами коммуникации как пересечения границы между субъектом и субъектом, между своим и чужим.)
Лехциер даже предпринимает некоторые шаги к категориальному описанию поэтического типа мышления, намечает (в главе о «двух типах поэтической субъективности» — медиумическом и ситуативном) «оси координат», по которым могла бы быть выстроена его модель. Было бы интересно однажды увидеть такое описание систематически выстроенным, — материала для него тут заготовлено много, а ещё больше — в совсем небольших по объёму, но плотных статьях, публиковавшихся прежде в «Вестнике Самарской гуманитарной академии» — намечено направлений для дальнейшего исследования: таковы работы, посвящённые новейшим — последних десяти-пятнадцати лет — условиям поэтического высказывания (определяющим, в свою очередь, его возможные модусы: «вопросительность — чуть ли не единственное адекватное состояние, в котором поэтическое высказывание может себя заставать»), этическому измерению эстетического опыта.
В критическом и рецензионном разделах сборника собраны тексты о современных авторах, каждый из которых так или иначе выполняет ту самую, важную для Лехциера
работу границы — между поэзией и её
иным: документом, свидетельством, политическим действием; между собственной и чужой речью (Александр Авербух, Мария Малиновская); между литературой и долитературными, предлитературными речевыми пластами (Данила Давыдов, Галина Рымбу); между лирикой и эпикой (Екатерина Симонова); между явью и сном (Катя Сим); между речью и не-речью. Примечательно, что не все из героев этой части книги — поэты: на равных правах со стихами рецензируются работы фотографов: отдельный текст посвящён «феноменологической оптике» фотографа Сергея Осьмачкина; здесь же рассматриваются фотографии Елены Елеевой.
Тут самое время обратить внимание на концепт «её» (поэзии) иного, заявленный автором в названии книги. Нигде далее Лехциер его специально не развивает, но некоторые предположения о его содержании сделать можно.
Что же оказывается «своим иным» для поэзии? — Прежде всего, конечно, философия: она — вообще почти близнец. Кроме того, что ещё интереснее, «своим иным» для поэзии — другим, но сопоставимо организованным и занятым в общем теми же проблемами — автор считает разные виды несловесных искусств, с которыми постоянно её соотносит (мы уже видели это на примере рассуждения о черновике; встретим и в статье об этическом измерении эстетического опыта, где современная ситуация поэзии проясняется на примере одной видеоинсталляции; а фотография, как мы заметили, для него вообще — разновидность стихотворения). Ну и, наконец, — «сырой материал жизни»: во-первых, документ, с которым активно взаимодействует новейшая поэзия, во-вторых, вообще коммуникативные практики, разного рода взаимодействия человека с другим и другими, которые поэзия моделирует и один из ярких случаев которых она и сама собою представляет.
И вот — то принципиально новое, что Лехциер делает, в первом приближении, в теории искусства, а при более пристальном рассмотрении — и (ни на шаг не покидая территории мышления о поэзии) в самой онтологии: он включает
неготовость,
пограничность и
переход в самую сердцевину искусства, а соответствующие понятия — в действенные инструменты для его осмысления. Что же касается поэзии, то, вопреки распространённому сегодня (и разделяемому многими коллегами Лехциера — от Александра Скидана до Джорджо Агамбена) представлению, согласно которому она «в современном мире потребления» заняла место (имеющее, конечно, собственный смысловой потенциал) одной из маргинальных (и частных) практик, Лехциер видит в ней — в силу самого её устройства — один из основополагающих опытов, создающих человека.
_______________
1. Гаспаров М.Л. «Соломинка» Мандельштама (поэтика черновика) // Гаспаров М.Л. Избранные статьи. – М.: НЛО, 1995.
2. Житенёв А.А. Поэтика черновика: авантекст стихотворения Г. Айги «Август: Ницше в Турине» // Житенёв А.А. Палата риторов: избранные работы о поэзии, исповедальном дискурсе и истории эмоций. – Воронеж: Наука-Юнипресс, 2017.
3. Азарова Н.М. Язык философии и язык поэзии — движение навстречу (грамматика, лексика, текст): монография. — М.: Логос /Гнозис, 2010.
4. Скидан А. Сумма поэтики. — М.: НЛО, 2013. — С. 118.скачать dle 12.1
