ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Кирилл Анкудинов. ОПАСНОЕ СХОДСТВО

Кирилл Анкудинов. ОПАСНОЕ СХОДСТВО


О хорошей «сложной поэзии» и о плохой «сложной поэзии»


Дело в том, что я люблю так называемую «сложную поэзию». Если это хорошая поэзия.

Я люблю разную поэзию. Например, я люблю поэзию Осипа Мандельштама, в том числе позднюю. Но я люблю и поэзию Михаила Исаковского. Культура живёт собственным равновесием, и я не хочу ни чтобы адепты Мандельштама гнобили Исаковского (ибо это снобизм), ни чтобы поклонники Исаковского ругали Мандельштама (а это – «снобизм наизнанку»).

«Сложная поэзия» тоже может быть разной. Бывает плохая «сложная поэзия». Недостатки у плохой «простой поэзии» и у плохой «сложной поэзии», в общем, одни и те же, но в «сложной поэзии» их легче выдать за достоинства. Плохой поэзии – любой плохой поэзии – всегда бывает больше, чем хорошей поэзии. Так устроена культура. 

Современная литературная критика использует словосочетание «плохая поэзия» только если рецензируемый претит рецензенту как человек (либо если он придерживается враждебных идеологических взглядов). По себе (просто так) на плохую поэзию не обращают внимания, потому что считают её неопасной. Она действительно не опасна – когда её не объявляют «флагманом поэзии» и когда ей не посрамляют хорошую поэзию.

Взять, например, Аркадия Трофимовича Драгомощенко. Я называл Драгомощенко «плохим поэтом» при его жизни – не по личным причинам; я никогда не встречался с ним вживую; возможно, он как человек был превосходен. Ныне прошёл некоторый срок после смерти Драгомощенко; надеюсь, этого срока достаточно для того, чтобы я мог вернуться к его поэзии и оценить её – исходя из моих установок в отношении поэзии как таковой.

Я привык считать, что каждое слово несёт в себе смыслы – не обязательно «основные смыслы», они могут быть «боковыми», денотатными, но они есть всегда. Также я полагаю, что всякое слово наделено звучанием, что оно может вызывать цветовые, пространственные и прочие ассоциации, то есть имеет некоторую «фактуру». Из суммарной «фактуры» слов создаётся интонация строки, строфы, законченного стихотворения. Ещё я знаю, что любое слово, являясь элементом вторичной моделирующей системы, встроено в многоструктурные связи – начиная от грамматических и заканчивая семантически-контекстуальными.  Можно обрушить эти связи – ничего страшного не случится, поскольку язык – явление абстрактно-семиотическое: всем станет скучно, только и всего. Владение семантикой слов во всём объёме, их фактурой, их интонацией, понимание лексических связей, словарный запас, искусство рифмовки, ритмики, строфики – всё это поэтическое мастерство, которое присуще «сложному» позднему Мандельштаму не менее, нежели «простому» Исаковскому (и Исаковскому не менее, чем Мандельштаму).

Теперь возьму какой-либо текст Драгомощенко – выберу покороче и покомпактнее из тех его текстов, что имеются в «Журнальном зале», например, вот этот опус из подборки в журнале «Знамя» (2010, № 6); подборка называется «кто действительно разбирает буквы» – вот и славно, поразбираю…

Когда прекращается волокно вина,
Ничего не знаешь, ни полотенца, ни другого.
Историей здесь не пройти, утро просто.
Можно с откоса бежать сломя голову,
Можно вербу слушать, она ужасна, мертва,
Можно слушать линии на руках, – безгласны также.
Чего нельзя? Говорить, читать вслух, слушать,
Чтобы не попадали слова в слова по окончаниям.
Нельзя оказаться вместе в мастерской друга,
Чтобы утром солнце подняло всю пыль с полу,
А рот едва смог бы сложить несколько слов,
Но и их бы не услышала, поскольку бы спала.
А я бы в полотенце на бёдрах стоял в двери
И думал – кто же ночью намеревался открыть?
И, Бог мой, пусть следующие поколения узнают
Как прекрасно было то пробуждение: твоё, после.


Начну с того, что это бессмыслица, а не поэзия. Иногда бессмыслица может стать поэзией – когда она несёт новизну – какую угодно: метафизическую, психологическую, социальную, даже формально-лингвистическую (всё же приснопамятный «дыр бул щыл» остался в истории литературы).

Однако в этом тексте я решительно не нахожу никакой новизны. Первая его строка ещё может быть сочтена «образной», но это скверная, кривая образность: вино (почти) не похоже на волокно. Вторая строка асемантична (бессмысленна): чего именно «другого», помимо полотенца, «не знаешь»? Наволочку, простыню, туалетную бумагу? Этого мало – строка тихо безграмотна: «не знаешь ни полотенца, ни другого» – так изъясняются герои Зощенко или Шолом-Алейхема. Третья строка приносит ещё больше загадок: «историей здесь не пройти» – где «здесь», куда «не пройти»? «Утро просто» – на каком смысловом основании «утро» противопоставлено «истории»? Затем в тексте возникают обрывки и ошмётки романтического дискурса, выраженные неловко, с дурацкими инверсиями, чуждыми живой русской речи (зачем писать «безгласны также» и «утро просто», а не «также безгласны» и «просто утро»?). Выявить логику последующего нарратива затруднительно: «нельзя… чтобы не попадали слова в слова по окончаниям» – нельзя не рифмовать, так, что ли? «Нельзя оказаться вместе в мастерской друга» – а если не вместе? «Чтобы утром солнце подняло всю пыль с полу» – а если зашторить окна? Завершается текст миленькой бытовой картинкой – банальной; ладно, пускай банальной – но подана она бесцельно, неуклюже и, опять-таки, не вполне грамотно (попытайтесь разобрать синтаксические конструкции предложений с девятой строки по четырнадцатую). Кажется, что автор мыслит не на русском языке, а на каком-то ином: все слова встали не на своё место; вдобавок, мнится, что автор подбирает лексику по словарю. Этот текст похож на подстрочник, притом на компьютерный подстрочник; он вызывает у меня желание взять его за шкирку и поставить с головы на ноги. Например, так…

Когда прекратится вина волоконце,
К чему полотенце и прочая хрень?
Историю к чёрту! Да здравствует солнце
И утро простое, и будничный день!
Ах, можно бежать, устремившись с откоса,
Иль вербы беззвучные слушать слова –
Но линия жизни – она безголоса
И верба ужасна – безгласна, мертва.
Нельзя говорить и зачитывать книгу
И рифму верлибрам слепым доверять,
Нельзя в мастерской оказаться у друга,
Чтоб пыльное солнце с тобою встречать.
Мой рот еле сложит словечко в истоме,
Ты спишь,  не услышишь – не стоит труда.
На мне полотенце – я встану в проёме,         
Задумаюсь: кто рвался ночью сюда?
Пусть все поколенья узнают о том,
Как дивно твоё пробужденье потом.

  
Я понимаю, что результат получился неважный; оно и ясно – плохой подстрочник не превратишь в хорошее стихотворение. Я не ставил себе задачей написать хорошее стихотворение; моей задачей было оформить, вылепить из «словесного белого шума» нормальное стихотворение – с выявляемыми логическими связями, с приемлемым синтаксисом. Что касается расхожих «поэтизмов» вроде «да здравствует солнце и утро простое, и будничный день» или «рифму верлибрам слепым доверять» – возможно, это пошлость, но пошлость иногда живительна, потому что рождена живой жизнью (об этом часто писал Честертон). Да и принадлежность драгомощенковских обмылков к романтическому дискурсу провоцирует на «красивые поэтизмы».

Со «словесным белым шумом», с «броуновским хаосом слов», выдаваемым за поэзию, я имею дело ежедневно – майкопские стихотворцы могут отжечь не хуже Драгомощенко. Вот, например (не называю имя автора сих строк, ибо незачем)…

     На месте рта черничное пятно,
Давно забыта телом рубашонка.
Из-под ресничек белых озорно
Блестят два бойких лягушонка.
А на коленках ссадины горят,
Как предводители царапин.
И трусиков единственный наряд
Мальчишкам его возраста понятен.


 Позлю снобов: не вижу разницы между «ссадинами как предводителями царапин» и «историей здесь не пройти, утро просто». Тугоухость, косноязычие, не владение речью, неспособность мыслить образами одинаковы – что в Майкопе, что в Москве, что в Мельбурне, какими французскими «соусами» их ни полей. Хоть сто раз процитируй Фуко с Бодрийяром – словесный хаос останется словесным хаосом, а не «креативной сложностью с приращением смыслов».

А ведь в современной поэзии бывает подлинная сложность. Олега Юрьева, к примеру, принято считать «сложным поэтом». Для чистоты эксперимента не стану выискивать свои любимые стихи Юрьева, вытащу наугад две юрьевские строфы из подборки того же, 2010-го года (журнал «Звезда», № 4).

Мы были отблеском и тенью,
Багровой пылью полутел,
Когда к небесному растенью
По тучных волн переплетенью
Безвидный всадник полетел.

      Греми, река. Мигай, зарница.
Неси, сова, лицо своё.
Свисти, подводная цевница,
Стучи, стучи, пороховница,
О запотевшее цевьё!


                           («Солдатская песня в Петербурге»).

Даже не нужно пояснять, где отсутствие поэтического мастерства, а где виртуозное мастерство: словно бы солнце взошло, и всё осветилось. А как интонационно выделено цезурой слово «пороховница» – словно на пьедестале стоит! Кстати, в этих строфах – ещё и живое владение культурой, не требующее цитат из Бодрийяра (все ли догадаются, что «безвидный всадник» это Пётр Первый?). Да и «цевница» – на своём месте (у наших поэтов вечные проблемы с «цевницами», «цимбалами», «тимпанами» и «кимвалами»: Сергей Золотарёв недавно «починял кимвал глаза»; «кимвал», между прочим – ударный инструмент вроде тарелки; если дать Золотарёву в глаз, раздастся ли медный звон?).

Мне возразят, что интонация приведённых строф Олега Юрьева близка моей личной поэтической интонации и потому нравится мне. Хорошо, приведу строфы из этой же юрьевской подборки, но в другом (почти противоположном) интонационном ключе…

Где лишённый багряницы
сквозь пустые провода
парк чернеет в никуда

взяв перо у голубицы
с разгромлённого гнезда
быстрым почерком убийцы
пишет под ветер вода

пишет пишет не допишет
от земли и до небес
жухлым паром не додышит
пухлым жаром не допышет
провода не доколышет

     и не с тенью и не без


                         («Дождь (тринадцатистишие)»).

Стихотворение обычное, проходное – но и оно замечательно: в нём всё зримо, пластично, точно, осмысленно; а ведь тут и отсутствие знаков препинания, и синтаксические сдвиги налицо – но здорово же! И какая верная рифма – «небес – не без»!

Я люблю медитировать над загадочной, многоцветной, фактурной поэзией Олега Юрьева. Над образами – такими, как «над московскими зинданами меркнет пурпурный зигзаг». Или над такими картинами, как «в Льеже и ниже, там, где пляшут базарные сети, заспиртовано в каждом окошке ночное кино, дождь висит полосатый сквозь ячейки в химическом свете; на косых перекрёстках затекает брусчатое дно» – какая палитра, какой дивный минорный призвук, и какой лексикон! « В небе и выше, где луна на бессветной равнине облаков зеленеет, сжижается и протекает к земле, самолёт неподвижный лежит на запаханной гнили и глине; поджидая смещения сфер, спит пилот на рогатом руле» - о-о, кайф! Я не всё понимаю у Олега Юрьева; например, строка «неси, сова, лицо своё» для меня не поддаётся интерпретации; это не мешает мне любить стихи Юрьева – они действительно сложны, а я свой разум не переоцениваю.

И я могу объяснить, в чём заключается мастерство приводимых строф Олега Юрьева. А теперь будьте добры, разъясните, где таится мастерство драгомощенковского опуса «Когда прекращается волокно вина…», в какой строке, в каком образе – если ваши разъяснения убедят меня, тогда я, так и быть, откажусь от определения «плохой поэт».

…Я прочитал достаточно литкритических, литературоведческих и философских статей, в которых творчеству Драгомощенко даётся высокая оценка. Секацкий, Ямпольский, Бондарь-Терещенко, Евгений Былина, Кирилл Корчагин и др. (несть им числа). Однако во всех этих статьях – куча имён и цитат (Витгенштейн, Беньямин, Бадью, Башляр, Сен-Жон Перс, Бланшо, Деррида, оба Барта и Фуко с Бодрийяром, разумеется), дурной парад претенциозных образов («прыжок внутрь воронки, слоящаяся поверхность которой выложена зеркалами», «его ладья плывёт натяжением бесчисленных паутинок») и ни слова о мастерстве. Скорее, там говорится о том, что мастерству противоположно…

«Открывая в первый раз любой текст… Аркадия Драгомощенко, неизбежно сталкиваешься с полифонией регистров, которые абсолютно сопротивляются прочтению… Каждая следующая строка диктует новые условия восприятия. Синтаксис не находит опоры в логике, устоявшиеся нормы взаимоотношения слов внутри предложения подвергаются разрушению. Место союза занимает запятая…» (Евгений Былина; сайт «Сигма», 20 ноября, 2014).

Что ж может быть хорошего в кошачьей «полифонии регистров», которые «абсолютно сопротивляются прочтению», в синтаксисе, «не находящем опоры в логике», в запятой, «занимающей место союза»? Кого всё это может обрадовать? Лишь Сальери наших дней.

…Ведь пушкинский Сальери – персонаж не одномерный; он, конечно, кичится своей цеховой причастностью к секретам мастерства, но главное в нём не это и не зависть к Моцарту.  Суть Сальери вот где: «не то мы все погибли, мы все, жрецы, служители музыки…». Теперь вообразим, что Сальери угодил в наше время, в котором «Моцартов, не достойных себя» немерено, на всех яду не напасёшься, «слепых скрыпачей» – ещё больше, а кичливых «жрецов музыки» никто не слушает. Тут-то Сальери разорвёт партитуру, сломает камертон, проклянёт нотную грамоту и – если он боязлив – займётся додекафонией, а если отважен – прибьёт собственные гениталии к брусчатке и объявит свои вопли «единственным возможной музыкой в эпоху смерти искусства».

В наше время мастерство должно вызывать ненависть у «жрецов музыки», потому что мастерство стало демократично. Ему выучиться трудно, дьявольски сложно, но можно. Это в щепетильном XIX веке социокультурные преграды (допустим, между сознанием крестьянина и «дворянской культурой») были практически непреодолимы; но ведь мы живём в культурно однородном XXI веке (у академика и у слесаря – телевизор с одинаковым вещанием). Теперь основам поэтического мастерства может научиться всякий, кто захочет; станет он гениальным поэтом или «крепким версификатором», знают лишь небеса. Однако в «крепкие версификаторы» он выбьется без жреческого посредничества, сам собой; а если окажется гением, то жрецы-служители ему подавно не нужны (пушкинская трагедия – об этом). Куда податься бедному Сальери? Он ради «жреческой идеи» убил Моцарта, умертвил саму Музыку; станет ли Сальери благоговеть пред поэтической личностью или пред мастерством, если почует угрозу статусам и иерархиям? Да он возненавидит и личностность, и мастерство, а с поэзией обойдётся по принципу «но наш приют тенистый затем изгадить надо, что в нём свежо и чисто» –только бы сохранить избранничество своей закрытой корпорации.

Бывают разные потребности. Советская этика приучила нас стыдиться потребностей вполне естественных и, напротив, гордиться побуждениями, которые естественными не являются. Для чего я читаю поэзию? Для эстетического удовольствия; это моя потребность, и я считаю её естественной, а что естественно, то не безобразно. Многие читатели получают удовольствие от стихов Эдуарда Асадова; это удовольствие не для меня, но оно так же естественно, как и моё удовольствие от стихов Юрьева. Тексты Аркадия Драгомощенко невозможно ни читать, ни понимать (в чём признаются все адепты Драгомощенко), однако некое удовольствие от них получить можно; это «удовольствие посвящённого». Тот, кто читает тексты, которые возможно прочесть и понять, не отделяет себя от потенциальных читателей, он солидарен с ними; однако певец текстов, непригодных к прочтению и пониманию, заведомо вне публики, вне толпы. «Вне, значит «выше» (в собственном представлении о себе).

Это удовольствие понятно, но умно ли оно? Когда-то, очень давно, меня могла обрадовать фраза: «Поздравляем, вы победитель! Вы лучший! Мы отобрали вас из десятков тысяч претендентов! Ждите от нас премию!». Теперь я вижу эту фразу раз в неделю в моём почтовом ящике, раз на дню в моём телефоне (в виде эсэсэмски) и десяток раз на дню в моём е-майле; я знаю, что эта фраза не означает для меня никакой прибыли, а может значить и убытки (если я начну следовать пожеланиям её авторов). Я прожил девяностые годы и приобрёл опыт: я понял, что моя победа, моя удача, моя избранность должны быть оплачены моим трудом, и что я обязан осознавать это. Стихи Олега Юрьева лучше стихов Аркадия Драгомощенко хотя бы потому, что в них вложено больше работы. Моё удовольствие от стихов Мандельштама ли, Исаковского ли, Олега Юрьева ли, Дмитрия Быкова ли – подлинное удовольствие, а не пустой знак-статус, не бесплатный сыр в модной мышеловке, украшенной цитатами из Беньямина и Фуко.

Покушение на свой кошелёк я могу извинить; я не извиняю покушение на свою душу. Я люблю разговаривать на философские и религиозные темы, но когда мне звонят незнакомцы и задают философский или религиозный вопрос, я не отвечаю, потому что заранее знаю, что меня ждёт «на противоположном конце провода». Разумеется, тошнотворная канитель с верой в то, что «весь мир погибнет, а мы спасёмся, если будем слушаться наших учителей»; ибо то звонят «Свидетели Иеговы» (кто ж ещё?). Для постмодернистов «конец искусства», «невозможность литературы», «смерть автора» – то же, что Армагеддон для иеговистов. Но я не хочу к иеговистам. И я не вижу вокруг себя «конец литературы» (где же он – на сайте «Стихи. Ру», на сайте «Проза. Ру»?). А вижу я скучную секту, расчётливо шантажирующую «Армагеддоном в культуре».

Тот, кто угодил к иеговистам или к сектантам ещё худшего сорта, рано или поздно не сможет жить обычной человеческой жизнью; вот так же тот, кто приохотил себя к Драгомощенко, в какой-то момент перестанет любить нормальную поэзию – Исаковского с Дмитрием Быковым безусловно, а, возможно, Мандельштама с Олегом Юрьевым тоже.

Я вижу и обратный эффект «драгомощи». Читательские массы гуртом, скопом бегут от любой «сложной поэзии», шарахаются от неё. Кто виноват? Отчасти сами массы, отчасти средства массовой информации; но ведь некоторая доля вины Драгомощенко тут тоже имеется. А больше всех виноваты те критики, литературоведы и культурологи, которые привыкли за хлеб насущный выдавать мёртвый камень, воспользовавшись опасным сходством камня с хлебом. Дело понятное: один раз нарвёшься на камень под видом хлеба, другой, третий, десятый, сотый, тут-то интерес к хлебу иссякнет. Выйду за пределы узких поэтических забот – не так ли дискредитированы для людей другие хорошие вещи, как то: культура, мысль, рациональный метод, индивидуальность, частная инициатива, диалог, уважение к чужому мнению, свобода слова, свобода личности и – жупел жупелов – либерализм; все эти хорошие вещи загажены умельцами, к которым предназначено слово Пушкина: «Ты для себя лишь хочешь воли»?

Как объяснить замороченной снобами и сектантами читательской массе простую истину: «сложная поэзия» иногда бывает доброкачественной? скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
4 574
Опубликовано 11 май 2017

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ