(О книге: Время сердца: переписка Ингеборг Бахман и Пауля Целана с приложением переписки между Паулем Целаном и Максом Фришем, а также между Ингеборг Бахман и Жизелью Целан-Лестранж / Перевод с немецкого Татьяны Баскаковой, Александра Белобратова. – М.: Ад Маргинем Пресс, 2016)Наверно, такие тексты – не предназначавшиеся посторонним глазам – всё-таки не следовало бы читать никому, кроме самих адресатов. И не только потому, что в полной мере сказанное в письмах никому, кроме тех двоих, не будет понятно. Они очень уязвимы, как всё личное и трудное (а письма эти – да, были для писавших трудны, как и те ситуации, в которых они писались. Как и сами эти люди для себя, – пожалуй, в первую очередь). В них неловко соваться праздным взглядом. Однако оба главных адресата вошедших в книгу писем, Пауль Целан и Ингеборг Бахман, принадлежат к числу ключевых фигур немецкоязычной словесности, шире – немецкоязычного сознания своего века, и даже не только немецкоязычного (впрочем, и ещё один корреспондент, не слишком доброй волею судеб оказавшийся вовлечённым в их переписку, Макс Фриш, несколько лет бывший мужем Бахман, знавший о её любви к Целану, – тоже писатель не из последних). Уже хотя бы поэтому адресованное ими друг другу обречено читаться как часть литературы. С полным, между прочим, основанием, поскольку Целан и Бахман, кроме собственно писем, на правах полноценных и даже более сильных, чем прозаические послания, обращений, посылали друг другу стихи (некоторые из них, в переводах Алёши Прокопьева, включены в книгу) – которые уж точно высокая литература. Переписка и начинается стихотворением – страшным стихотворением Целана «В Египте», – о любви после Холокоста, о самой её немыслимой возможности, стихотворением-криком, стихотворением-вызовом, стихотворением-плачем об убитых любимых.
Позови их, пусть выйдут они из воды: Руфь! Ноэми! Мириам!
Убери украшеньями их, когда возляжешь с чужой.
Убери украшеньями их из облачных прядей чужой.
И скажи, чтоб услышали Руфь, Мириам, Ноэми:
Смотрите, я сплю с ней!
Убери иноземку лучшими из украшений.
Убери её болью своей за Руфь, Мириам, Ноэми.
И скажи иноземке:
Смотри, я с этими спал!Стихотворение было послано в подарок Ингеборг. Упорно думается – страшный подарок.
Это она – та «чужая», та «иноземка», которая сделала для выжженного катастрофой Пауля возможными – пусть трудными, но возможными! – любовь и жизнь после смерти. Стихи – признание в спасении (если из того, что пережил Целан, вообще возможно спастись; в полной мере у него это так и не получилось). Мучительная, дерзкая благодарность.
Их отношения – и письма – начинаются словами о невыносимом.
Они влияли друг на друга, – нет, глубже: они впечатывались друг в друга. И как люди, и как поэты (впрочем, в случае каждого из них это совершенно неразделимо). Не случись их встречи – каждый из них, без сомнения, был бы другим. Письма и стихи, писавшиеся Целаном и Бахман примерно в одно и то же время, растут из одних источников. Из прожитых вместе ситуаций, – упоминаниями о них Пауль и Ингеборг обмениваются, как паролями, – из слов, сказанных друг другу.
Но суть здесь, кажется, всё-таки не в литературе, как бы сильна и значительна ни была эта последняя, как бы ни составляла она смысл и стержень существования обоих корреспондентов. Дело – в почве и судьбе.
Они встретили и полюбили друг друга вскоре после войны, непоправимо разрушившей жизни и души каждого из них (его – существенно больше, но и ей досталось), в Вене, в 1948-м. Совсем молодыми – ему шёл 28-й год, ей ещё не исполнилось 22-х, – и разными едва ли не до несопоставимости. Он – еврей из Черновцов, потерявший в немецком концлагере обоих родителей (и не перестающий чувствовать себя виноватым в их гибели) и сам едва не погибший в концлагере румынском, без гражданства, оставивший две страны – СССР, которому теперь принадлежал его родной город, и Румынию, где он года два пытался жить и в конце концов бежал оттуда во Францию. Человек, думающий, говорящий и живущий на нескольких языках – и поэт, пишущий по-немецки, на языке народа. представители которого убили его родных. Она – австрийка, выросшая в семье члена НСДАП – отец Ингеборг вступил в фашистскую партию ещё в 1932-м, когда девочке было шесть лет. Изучала философию в Венском университете.
Именно ей предстоит понимать его, как очень немногие. Как, может быть, почти никто. Именно ей он годы спустя напишет: «Ты ведь понимаешь, Ингеборг. Ты всё понимаешь».
Вначале они ещё придумывали друг друга, – как это, впрочем, всегда бывает вначале. Скорее, она – его, поскольку была младше его не на шесть календарных лет – на целую катастрофу, которая, по существу, выбила Целана из возраста, поместила его в каком-то смысле вне привычных человеческих координат. «Для меня ты родом из Индии или из ещё более далёкой, тёмной, смуглой страны, – пишет захваченная собственным воображением юная Ингеборг спустя целый год после их знакомства, – ты для меня пустыня, и море, и всё, что есть тайна. Я по-прежнему ничего толком не знаю о тебе и потому часто боюсь за тебя, мне невозможно представить, что ты вынужден делать то же самое, что мы, другие, делаем здесь, мне хочется иметь замок для нас двоих, и чтобы ты пришёл ко мне и был моим заколдованным господином, и там будет много-много ковров и музыки…» Здесь она – ещё девочка, которой хочется сказок и чудес.
Остаться вместе Пауль и Ингеборг не смогли – и выяснилось это, судя по письмам, довольно скоро, если не сразу же. Слово «чужая», особенно в стихах, особенно в начале, всуе не произносится. «Чужая» так и не стала «своей», зато стала неотъемлемой. Они никогда уже потом не выпускали друг друга из вида и писали друг другу почти двадцать лет. Последнее письмо Целан написал ей за три года до собственной гибели, в 1967-м. Ингеборг – ненамного его пережившая (умерла, обгорев на пожаре в собственной квартире, в 1973-м) – на это письмо не ответила. Разговор оборвался. (Зато потом, уже после гибели Целана, она будет обмениваться письмами с его вдовой Жизелью – письмами, с обеих сторон полными не только памятью о Пауле, но и, похоже, настоящим дружеским, почти родственным участием и, кажется даже, иной раз более открытыми, более свободными внутренне, чем переписка Ингеборг с любимым человеком. Потеряв Пауля, они стали сёстрами в этой потере).
Ингеборг и Пауль много раз пытались расстаться – не удавалось; пытались так или иначе вернуться друг к другу – тоже удавалось не слишком. Притяжение между ними было столь же сильным и безусловным (на всю оставшуюся жизнь хватило, несмотря ни на какие отношения с другими!), сколь и конфликтным. По всей вероятности, речь здесь идёт в значительной степени о внутренних конфликтах обоих корреспондентов; из самих текстов писем читатель многого об этом не узнает.
Речь этих писем – с обеих сторон – прерывистая, как будто задыхающаяся, постоянно пробивающаяся через внутренние препятствия. Полная пауз. Притом с самого начала. Упрёков в молчании. Попыток оправдаться в молчании.
Целан – Бахман: «Ты, значит, приедешь только через два месяца – почему? Ты этого не говоришь может, дело обстоит так, что мы избегаем друг друга именно там, где очень хотели бы встретиться, может, виноваты мы оба. Только я иногда говорю себе, что моё молчание, наверное, понятнее, чем твоё, потому что тьма, которая навязывает его мне, старше».
Переписка на удивление мало откровенна – с обеих сторон; она, скорее, обозначает внутренние события (как, впрочем, и внешние), чем рассказывает о них. Переписка, трудная для обеих сторон: черновики, неотправленные и разорванные варианты…
Бахман – Целану: «Я два или три раза принималась писать тебе это письмо, а потом его всё же не отсылала. Но разве это что-нибудь значит, если мы думаем друг о друге…» И снова: «4 июля: Я просто прилагаю это письмо (оно – одно из многих, но большинство я уже разорвала), чтобы ты получил некоторое представление обо всём».
Это во многом, в основной своей массе, по преобладающему типу внутренних движений, – книга умолчаний. Книга напряжений. Книга (не слишком тщательно и не слишком успешно скрываемых) уязвимостей. Гордостей и обид, порой жестоких. Поединок своеволий.
«Из всех несправедливостей и оскорблений, – писала Ингеборг, – которые до сих пор выпадали на мою долю, самыми тяжёлыми были для меня те, что исходили от тебя, – ещё и потому, что я не могу ответить на них презрением или равнодушием, потому что мне не защититься от них, потому что моё чувство к тебе всегда остаётся слишком сильным и делает меня безоружной».
Да, но когда она пишет эти слова о своей безоружности?
Именно Ингеборг, понимающая Пауля как почти никто, в самое трудное для него время (вдова поэта Ивана Голля выдвинула против него обвинения в плагиате, и коллеги-литераторы начали многолетнюю травлю Целана, которая, возможно, в конце концов его и убила) не смогла найти для любимого человека других слов, кроме таких: «Я в самом деле считаю: самое большое несчастье заключается в тебе самом. Всё дурное, что приходит извне, – и не уверяй меня, что всё так и обстоит, ведь по большей части мне это известно, – хотя и содержит в себе отраву, но ему можно противостоять, ему должно противостоять. Теперь только от тебя зависит, сможешь ли ты его достойно встретить, ты ведь видишь, что любые объяснения, любое участие, какими бы правильными и необходимыми они ни были, нисколько не уменьшили в тебе ощущение несчастья…» Человеку, который чувствовал себя на грани гибели, она читает мораль, да ещё ставит ему себя в пример: «Я могу вынести всё – за счёт выдержки или, в худшем случае, за счёт нервного срыва. Мне не придёт в голову обращаться к кому-то за помощью, в том числе и к тебе, потому что я чувствую себя более сильной».
Мучительным образом, это жестокое письмо оказывается едва ли не самым откровенным из всего, что они вообще друг другу написали.
И да, их диалог будет продолжаться и после этого. Он будет далёк от интенсивности – за оставшиеся шесть лет они напишут друг другу всего пять писем – но он сохранится.
Филологи, специалисты по немецкой поэзии, без сомнения, найдут в оригинальных её текстах завязи будущих стихов, отзвуки стихов состоявшихся. Мы же видим прежде всего нить, которая всё время рвалась, и восстанавливалась. и рвалась снова, и не смогла порваться даже со смертью одного из корреспондентов. Что им давал этот диалог – странный, почти молчаливый?
Может быть, самое главное: чувство существования, присутствия другого как важнейшего – даже когда мучительного – условия самого себя.
скачать dle 12.1
