(О книге: Владимир Лорченков. Возвращение в Афродисиас. – М.: Издательские решения, 2015)Позволю себе, – так сказать, в ключе «критического нарциссизма», – привести цитату из собственной небольшой статьи «Лорченков и Лоринков», опубликованной в сетевом журнале «Гостиная»: «...во-первых, он – писатель, находящийся в развитии, а не в стагнации, во-вторых, он литературный эксцентрик, сатирик, «черный юморист», использующий весь сатирический арсенал – от политического памфлета до пародии и гротеска, и, в третьих, он – меланхолический лирик. Даже лиризм его рассказов пронизан какой-то затаенной грустью – иногда горьковатой грустью самопародии. И сатирический взгляд его тоже горек – хотя эта горечь заметна только при некотором преодолении авторского нарочитого ролевого прессинга, с помощью которого он навязывает читателю свой собственный образ в стиле Буковски, сильно приправленным Миллером, обернутым в демонстративный флаг с надписью «мачо», а по сути – образ пьяницы, брутального эротомана, даже нарциссического секс-символа, и одновременно циничного эгоиста с экзистенциальной тоской в глазах, намеренно сфокусированных только на подробностях блуда...».
На мой взгляд, здесь самый важный штрих характеристики – первый: «находящийся в развитии, а не в стагнации». И эту черту, необходимую для писателя, мы можем обнаружить в новом романе Владимира Лорченкова «Возвращение в Афродисиас», повествующем, часто в пародийном стиле, о туристической экскурсии по Турции с акцентом (что видно из названия) на городах античных. Древнегреческие боги путешествуют вместе с героем, не оставляя его ни на шаг, и каждый появляется в нужный момент в нужном месте. И, конечно, главная – богиня любви Афродита. Потому что «Возвращение в Афродисиас» – это роман о любви, о возрождении в себе способности любить. То есть о возвращении к жизни.
Но сначала – закадровые литературные ассоциации, которые, возможно, удивят даже автора, то есть Владимира Лорченкова. Две первых (и, казалось бы, совершенно разнородных!) – проза Ивлина Во и Венедикта Ерофеева. У первого, вопреки сходству названий, вспоминается не «Возвращение в Брайдсхед», а «Незабвенная»: герою «Возвращения в Афродисиас» поневоле приходится играть роль гида, весьма напоминающего клерка из какой-нибудь ритуальной фирмы (с названием типа «Парадайз», разумеется, русскими буквами), вынужденного отправлять – только не в Рай, а в древнегреческий Аид, – одного экскурсанта за другим. Кульминация темы смерти (вечной тени темы любви) происходит, когда автобус с туристами прибывает в Хиераполис. «Город мертвых. Крупнейшее античное кладбище мира. По моей спине ползет ледяная ящерица. У нее крылья, у нее стальные челюсти, зовут ее ангел смерти. Только Геракл сумел единожды победить такую. Приползает, садится между лопаток, и греется, притягивая лучи Луны. Они вспарывают твою оболочку, и духи ночи вытаскивают твое психо. (..) все хотят поживиться, – тащат за собой нежное, призрачное создание, покинувшее тело, тащат к Луне. Низвергают оттуда в Аид. Трехголовый Цербер уже тут как тут». Или: «Всех людей планеты объединяет Смерть. Она – наша национальная идея, религиозная, и вообще, это мать всех идей в мире. Как Афродита – мать богов, так и Смерть – мать идей».
С Венедиктом Ерофеевым автора роднит не только часто применяемый прием «потока сознания», причем в некоторых главах романа удивительно поэтичный, но и сама идея-попытка попасть в некое утопическое место. Однако Петушки Ерофеева обрастают суфийским контекстом и, благодаря многослойности текста из самого заурядного крохотного места на карте, возвышаются до вселенского символа. Афродисиас Лорченкова, наоборот, движется от «золотого города» (ассоциирующегося с известной песней Гребенщикова/Волохонского : «Под небом голубым есть город золотой. С пpозpачными воротами и яркою звездой. А в городе том – сад, все травы да цветы…») по направлению к вполне реальному Кишиневу, и, кстати, именно потому все происходящее в романе, когда дочитываешь последнюю страницу, начинает казаться сном.
Еще возникли и встали, как призраки, за кадрами романа – из древних авторов Апулей с его «Метаморфозами», из современных культовых писателей: Фаулз с «Волхвом», Генри Миллер и Джек Керуак. Забавно, что русская классика тоже мелькнула, но с пародийным оттенком: «Мужичонка примерно из той же области, воспетой то ли Пришвиным, то ли Куприным, а может, Буниным? Вечно путаю. В конце концов, это мог быть и Тургенев. Они постоянно пишут про усадьбы, охоту, деревенских ребятишек в ночном, горячей картошке в огне, конях на лугу, музыке пианино, или нет, пианино это уже Михалков».
Владимир Лорченков умеет писать смешно, важная составляющая его таланта– юмор (часто черный, временами абсурдистский, гиперболичный, но порой лирический и даже грустный). Итак, едет по Турции автобус. Везет туристов.
Гид группу бросил. Гида заменяет главный герой, в котором легко угадывается альтер-эго автора. Причем пародийный фонарик включен сразу: оказывается, рекламные проспекты с описанием всех аутентичных чудес Турции когда-то составлял сам герой – и в ловушки их обманных фраз он первым и попадает. Юмористический ход, традиционно комедийный, фарсовый, но здесь, в романе, очень любопытный: герой испытывает муки в капкане своего собственного обмана. И, все сильнее накачиваясь алкоголем, он обещает туристам то, что когда-то придумал: «Какой я милый, когда выпью. Какой я храбрый. Ответственный. Виват мне! Автобус пьет за меня. За отсутствующих. За Нижний Новгород. За Екатеринбург. За Россию. За освобождение Бухареста. За удачную поездку, за интересные места, которые мы посетили. За Афродисиас – рай на Земле – куда мы попадем очень скоро, я даю слово, дамы и господа.» Но этот автобус, этот пьяный корабль дураков, которых от города к городу становится все меньше, так и не довезет своих пассажиров до Афродисиаса: последние из них погибнут в отеле по вине Анастасии, которая внезапно превратится для героя в зловещую Роксолану-султаншу. Прямо скажем, Владимир Лорченков весьма произвольно обращается с историей (и с политикой), часто в стиле современных комедийных киноверсий (вспоминается сразу один из самых популярных фильмов такого рода «Астерикс и Обеликс»). Реальная Роксолана, Хюррем Хасеки Султан, урожденная Анастасия (или Александра) Лисовская осталась в истории как весьма просвещенная и образованная женщина своего времени, а отнюдь не как душительница детей...
Но повторю: роман, хотя и насыщен произвольными, условно-историческими и
и неполиткорректными аллюзиями, все-таки – о любви. Именно любовь возносит героя на пантеон античных богов, вырастая до языческого торжества: «я все‑таки нашел эту петельку, и сумел подцепить на крючок. Дернул! А там и нить натянулась, покатился клубок, распахнулась дверь, и в нее, с сиянием небесного светила за спиной, вошел Сет. Лицо у него волчье, глаза – красные. Он принес корзины с яйцами жаб, выводком маленьких гадюк, и листом папируса на всем этом. Дальше вошли Гор, Анубис. Даже Хатшепсут, самозванка, которую в боги никто не звал, явилась без приглашения. Все смеются, скачут. Пришли отпраздновать Настин оргазм.» И, преображенная из плотского в душевное, она же, любовь, возвращая на Землю, дарит герою платоновское ощущение обретения своей половины.
До Афродисиаса в романе добираются только двое главных героев. И что же? Владимир Лорченков стирает «город золотой» из рекламного проспекта и вместо волшебных софитов, преображающих реальность, бросает читателя в будничные объятия дневного света: Афродисиас «оказался маленьким, пыльным городишкой, в котором даже остатков римской бани нет! Нет агоры. Амфитеатра – и того не построили! Оказывается, – читаем на табличках, уставленных везде сусликами, высматривающими в небе орла, – Афродисиас был обыкновенным заводом. Деревней мастерской. Производили статуи для всех храмов Эллады, а потом и Рима. Портреты Афродиты в полный рост, в четверть. Отсюда и название.
Казалось бы, герои должны оказаться в ситуации эмоционального краха. Однако автор (вот она – новая черта его творческого движения) снимает романтичные маски, за которыми оказывается не пустота безлюбия, а как раз наоборот – настоящая любовь: «Она обнимает меня, она гладит мое лицо, целует глаза, щеки, нос, лоб, шею. Она любит меня. Мы не кричим, не стонем, не ухищряемся и не гонимся за наслаждением, метнувшимся в тень испуганным вепрем Артемиды. Мы просто вернулись домой. (…) Мир обрел смысл, истину, познание. (…) Меня не было больше. И я был везде. Я стал городом Афродисиас, его памятью и статуями, я стал побережьем Средиземного моря, и этим морем, небом над ним и Океаном, плескавшимся за Геркулесовыми столбами, я стал всеми людьми, которые чернели точками на карте мира, и я перестал быть человеком. Вселенная распустилась во мне гигантским цветком.» Такой вот гимн любви.
Но не все так прекрасно и гармонично, как хотелось бы... Попробуем глянуть на роман с другой стороны – не со стороны поэзии и лирического экстаза (а Владимир Лорченков, несомненно, поэт, тонко улавливающий лирические потоки жизни и мифологизирующий реальность), а со стороны психологического анализа. Замечу вскользь, что психологическая проза сейчас не в чести, и все потому, что как раз проницательность, как главный довесок к таланту прозаика, почти не встречается ныне у литераторов: уровень их рефлексии строго нормируется самолюбием, а степень самоанализа не выходит за границы дозволенного тщеславием. И потому по страницам современной модной российской (особенно мужской) прозы курсирует почти один и тот же герой под разными именами – герой, скомпонованный по образцу американской прозы бит-поколения, с легкой сэлинджеровской депрессивностью и лимоновским трикстерством.
Но я отвлеклась. Если подойти к роману «Возвращение в Афродисиас» со стороны психологии, мы обнаружим в нем любовный треугольник: жена (Артемида), которая и достоинствами и превосходством по каким-то параметрам, оставшимися за пределами текста, подавляет героя. Но она любима и ценима за то, что очень умна (возможно, кстати, именно умом и подавляет), а любимая, найденная в Турции, глуповата. И этим приятна. Но любимая (Настя) еще и как бы физический двойник героя: она тяжеловесная, крупная красивая деваха (забавно, что автор находит у нее сходство с поп-певицей Пелагеей), и она немного мужеподобна – это подчеркивается. Отсюда и лесбийский слой романа (остров Лесбос как бы всплывает в нескольких сценах романа и тонет). Наоборот, жена как раз утонченная особа во всех отношениях – то есть, по сути, противоположная герою, дополняющая, а не повторяющая половина (в двух смыслах). Несмотря на симфонию страсти и аккорд воссоединения, герой теряет Анастасию и возвращается домой, к семье, к жене. Анастасия – еще и литературный двойник героя, который восходит к архетипу плута, она тоже склонна к обману и надувательству (подругу-лесбиянку выдает за мать), также легкомысленная и столь же легкодоступная в плане эротическом. А спроецированный на нее героем образ душегубицы Роксоланы – всего лишь пугающая его черная тень архетипической, языческой страстности женской натуры, тень, вовремя сигнализирующая, что некоторая андрогинность любимой может оказаться роковой: «А что с нее взять? Рок, он как землеройка. Мерзкое, шерстистое существо с мясной розой вместо носа. Знай себе, ползает в грязи, да жрет жуков, попавшихся на пути. Хрусть, и все. Переломил пополам, бедное насекомое дергается, сучит ножками, да что толку. Землеройке не жалко, землеройка не плачет, не соболезнует, не восхищается мужеством, не отдает должное стойкости. Просто чавкающее, слепое создание. Вот что такое Рок. И Настя такая же. Слепое орудие слепой судьбы».
Вообще, эротический слой в романе самый объемный: здесь и сцены соития в воде и под водой, написанные наиболее ярко и метафорично: в них отчетливы миллеровский гиперболизм и эсхатологический оттенок, достаточно вспомнить его прозу: «Этот колокольный звон был странен, но еще страннее было разрывающееся тело, эта женщина, превратившаяся в ночь, и ее червивые слова, проевшие матрац. Я продвигался по экватору, я слышал безобразный хохот гиен с зелеными челюстями, я видел шакала с шелковым хвостом, ягуара и пятнистого леопарда, забытых в саду Эдема. Потом ее тоска расширилась, точно нос приближающегося броненосца, и, когда он стал тонуть, вода залила мне уши. Я слышал, как почти бесшумно повернулись орудийные башни и извергли свою слюнявую блевотину; небо прогнулось, и звезды потухли». Здесь и любовные трио (с лесбийским опять же компонентом), и даже оргия в стиле бахтинского карнавала. Но (еще один признак развития, а не стагнации), балансируя на грани, автор все-таки не переходит той черты, которая отделяет даже самую откровенную эротику от порнографии. В рассказах у него это случалось...
После метафорических, поэтических и гротескных описаний языческого торжества плоти и всевозможных авантюрно-эротических приключений в стиле древнегреческих богов, буддийский конец романа выглядит несколько странно: «Никакого «я» нет. Существуют лишь иллюзии. Они колышутся водорослями на не моря. Великого океана Вселенной». Но я прочитала смысл финала так: не обретение «я», а освобождение от самоиллюзий, – вот что произошло с героем. И это ново для Владимира Лорченкова. И вместе со своим героем ему удалось переплыть аутентичную турецкую Лету. Причем – в обратном направлении. Роман, в котором текст движется хаотично и быстро, направляясь в Афродисиас, иногда завиваясь серпантином дороги, иногда опасно зависая, точно над пропастью, иногда настигая читателя гулом океана, – на мой взгляд, состоялся.
скачать dle 12.1
