(О книге: Школа жизни. Честная книга: любовь – друзья – учителя – жесть. Автор-составитель Дмитрий Быков. – М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2015)
Мемуары о советской школе, подобранные Дмитрием Быковым, вышли своевременно. Расширяя, по сути, временные рамки, они продолжают раздел «Школа» из сборника воспоминаний о послевоенном сталинском времени, составленного Людмилой Улицкой (
Детство 45-53: а завтра будет счастье. М.: АСТ, 2013).
Некоторое время назад к юбилею московского лицея «Вторая школа» по каналу «Культура» был показан документальный фильм. В нём отмечалось, что в брежневский и позднесоветский период одна из лучших в стране физико-математических школ играла в жизни столичной интеллигенции приблизительно ту же роль, какую в своё время в жизни дворянского общества играл Царскосельский лицей. Такое утверждение справедливо в отношении не только таких знаменитых учебных заведений, как «Вторая школа». Царскосельский лицей в культуре превратился в подобие некой платоновской идеи, стремившейся – в той или иной мере – воплотиться в каждой советской школе. Образ Царского села в иных случаях проявлялся отчетливо, а в других – мог быть практически стёрт. Вошедший в книгу рассказ Ирины Озерковой «Нас готовили стать элитой Москвы» об ещё одной известной московской физико-математической школе повествует о воплотившемся идеале, который лишь слегка искажен присутствием одной-единственной плохой учительницы. Напротив того, рассказ Дарьи Семенюк «Яма с лестницей» изображает гиблое место, дно, подняться с которого по силам далеко не каждому. (Надо заметить, что, условно говоря, Царскосельский лицей как сбывшаяся мечта возникает и здесь, но на более позднем этапе – в педагогическом институте: «Именно в вузе я встретила настоящих вдохновляющих Учителей, тех, кем восхищаюсь и кого всем сердцем люблю»). Диапазон широк. Между его полюсами – огромное многообразие воплощений, подобий и теней.
Мне представляется, что советская школа состояла из двух, обычно неравных, частей. Первая и есть образцовый Царскосельский лицей. С блестящими преподавателями (наиболее выразительный пример из литературы – Виктор Юльевич Шенгели из романа Улицкой «Зеленый шатер»), культом науки и искусства, неподдельным школьным братством. Вторая же часть включала в себя всё, что служило созданию в головах учащихся простой и понятной картины мира. Эта часть присутствует всегда и во всём, несколько меняя форму, но не суть. В СССР эту роль повсеместно, включая школу, играла коммунистическая идеология. В постсоветское время – корпоративная культура, например. Сегодня – снова государственная пропаганда. «Мы живем, чтобы построить коммунизм» и «мы живём, чтобы извлечь как можно больше прибыли» указывают вроде бы разные направления, но уровень примитива сохраняется при этом одинаковый. Соответственно, вторая часть состояла из пионерских линеек, сборов совета дружины, игры «Зарница», смотров строя и песни, стенгазет, красных уголков и политинформаций, конспектирования работы Ленина «Как нам реорганизовать Рабкрин», идейного содержания романа «Мать» и тому подобного. Лучше всего казённая фальшь этой составляющей продемонстрирована в фильме «Друг мой Колька», где старшая пионервожатая проводит классный сбор на тему «Береги каждую минутку»: «Все великие люди берегли каждую минутку. Лев Толстой берёг каждую минутку. Поэтому он был великий. Мы все должны брать пример с Льва Толстого». Гениально. Именно так и было. Да и есть. Примитив чрезвычайно живуч и агрессивен.
Две части очевидным образом конфликтовали и стремились к взаимному вытеснению. Контраст был очень ярок. Помню, однажды к нам на урок математики ворвался председатель совета дружины с диким криком: «Зарница!!! Всем стройсь!!!!». Как будто окно булыжником разбили или книжную страницу залили чернилами. «Вторая школа» принадлежала к числу тех уникальных образовательных центров, где культура одержала убедительную победу над идеологией и просто глупостью. В других школах соотношение сил обычно не было однозначным. Были учителя из одного и из другого лагеря. Некоторые преподаватели поразительным образом менялись в зависимости от поставленной задачи. Учительница литературы в моей первой школе невероятным образом преображалась, когда рассказывала о «Капитанской дочке» или «Женитьбе Фигаро», и полностью угасала, когда дело доходило до Бонч-Бруевича. Очень многое в жизни учеников зависело от того, какой стороной поворачивалась к ним школа – Царскосельской, открывавшей дверь в богатейший мир культуры и познания, или примитивной, которая стремилась выровнять в их несчастных головах все извилины. Первая часть – настоящая жизнь, настоящая работа, настоящее взросление. Вторая – стопроцентная профанация.
Впрочем, всегда находились люди, которые принимали второе за первое. Выражая при этом свой горячий восторг с помощью набора протокольных штампов, предлагаемых в качестве вдохновенной поэзии: «Герои А. Гайдара, Л. Кассиля, А. Рыбакова, А, Фадеева, М. Шолохова воспитывали в нас ответственность, смелость, честность, инициативу, звали на добрые дела, учили крепко дружить»; «Волнение, охватившее нас, когда на совете дружины было решено рекомендовать лучших пионеров из восьмых классов для вступления в комсомол ко дню рождения Ленина, не передать словами!»… (рассказ Ларисы Труновой «Девятка» ). На моей памяти именно таких людей было не очень много. В основном старшеклассники, как и взрослые, только делали вид, что принимают это всерьёз. Некоторые, наиболее независимые, открыто высмеивали «неподдельное волнение, охватившее нас…». Но вот чтобы так, с льющимся через край воодушевлением… Это всё-таки редкость. В основном отношение было таким, какое описано в рассказе Ирины Одинцовой «Кто там шагает правой?..»: «… пионерско-патриотического угара было с избытком, настолько, что я твердо решила не вступать в комсомол». Вообще же сам процесс разоблачения симулякра замечательно отражён в рассказе Светланы Муромцевой «Он ведь с нашим знаменем цвета одного!», где героиня по мере знакомства с советскими детскими организациями приходит к выводу о том, что «в этой стране все можно делать понарошку». И более того: «Не просто можно, но даже нужно». Если бы только в той стране. Если бы имитация деятельности закончилась вместе с советской властью. Ничуть не бывало. «Понарошку» и «делать вид» более чем актуальны.
Границы разделов сборника – «Моя школа», «Учителя», Одноклассники»… –весьма условны. Б
ольшая часть рассказов, почти все, повествуют об одном – перенесённых в детстве обидах, полученных психологических травмах. Это и есть стержень, который обеспечивает единство этого многосоставного произведения. Душевные страдания, причинённые одноклассниками, чрезвычайно болезненны, особенно в классической ситуации «один против всех». В книге встречается множество хулиганов-старшеклассников, отнимавших у младших деньги или просто затевавших неравные бои без правил, детей, которым досталось от «хороших и верных товарищей» за свою нацпринадлежность или нестандартную внешность. В одних случаях ребёнок находит силы дать отпор, в других – остается униженным на всю жизнь. Где-то больше юмора, а где-то – острой, непроходящей боли. Но всё-таки сила удара другого ребёнка не идет в сравнение с силой удара, который может нанести взрослый. «Школа жизни» – очевидное доказательство того, что учителя могут сыграть громадную роль в жизни своих учеников. Как положительную, так и сугубо отрицательную. Предвзятое отношение или равнодушие, режущая несправедливость, публичные унижения, растянутые во времени издевательства и даже побои – чего только не приходилось терпеть бедным школьникам на просторах нашего обширного государства. К числу пострадавших можно смело отнести и бывших любимчиков.
Некоторые рассказы, написанные уже, понятное дело, взрослыми людьми, до краёв наполнены неутолимой жаждой похвалы, желанием быть «правильным ребенком», изобличают стойкую зависимость от чужого одобрения (Татьяна Жданова. «Любимая школа»). По структуре рассказы о душевных ранах, полученных от «старших наставников», подобно произведениям фольклора, можно разделить на несколько типов. Самый распространённый из них предполагает некую компенсацию за «моральный ущерб». С оскорблениями, нанесёнными беззащитным детям сильными взрослыми, с подлым и низким поведением по отношению к ребёнку невозможно примириться. Поэтому авторам и героям в одном лице очень важно знать, что несправедливость в конечном счете была устранена или, по крайней мере, чем-то уравновешена. В одних случаях рассказы строятся на контрасте «плохой учитель – хороший учитель»: да, с классным руководителем или с учителем литературы нам не повезло, но зато у нас был отличный физрук или математик: «По непонятной для моего детского ума причине воспитательница Лидия Михайловна Жарковская невзлюбила меня…», но зато «Вера Сергеевна стала для меня доброй феей» (Любовь Шифнер. «Годы знаний и надежд»).
В других – обидчика наказывает сама жизнь или Бог или судьба – некий непреложный всемирный закон, всем воздающий по заслугам. Наиболее ходовой вариант сценария предполагает, что натерпевшийся от «плохого учителя» ученик случайно встречает его много лет спустя и застаёт в каком-то крайне жалком и униженном положении. В некоторых случаях чувство восстановленной справедливости вытесняется состраданием и беспомощным недоумением перед жестокостью жизни, а «носитель зла» предстает глубоко несчастным настрадавшимся человеком: «Спустя десять лет Франциска вышла на пенсию. Еще через несколько лет не стало ее матери, единственного человека, к которому она была сильно привязана. Когда соседи по коммуналке зашли в их комнату, они обнаружили, что Франциска лежит в кровати, обнимая мертвую мать. Наверное, так они спали в войну… Вскоре после смерти матери Франциска выбросилась из окна» (Наталия Соколовская. «Война и мир на звезде КЭЦ»).
Кое-где прорывающееся сострадание не может преодолеть въевшуюся в душу неприязнь: «Старая, немощная, она не мгла передвигаться… и умерла в одиночестве. Грустно – друзей она так и не нажила… И меня даже полвека спустя никак не отпустит обида от этого: "У, гнида…”» (Игорь Соловьёв. «Она так и сказала: ”У-у-у, гнида!”»).
Иногда финал знаменуется полным торжеством бывшей жертвы над своим преследователем: «Высокий старик стоял у ворот «Сабурки» – Харьковской городской психиатрической больницы… Я глянула в его темное лицо, как и некогда искаженное ненавистью, и тут же подумалось мне, почему это так случилось в моей жизни, что все мои «гонители» были, как на подбор, темны лицом. Я ничего не ответила человеку с запекшейся слюной в уголках губ. Да во мне ничего не дрогнуло. Страх умер…» (Инна Иохвидович. «Герасим»). Есть вариант, когда страх, поселившийся в детской душе, оказывается чрезвычайно стойким, а ненавидимый учитель преследует своих учеников в кошмарных снах спустя много лет по окончании школы (Ольга Вельчинская. «Встреча в метро»). В одних случаях за детей вступаются родители. В других – нет, и тогда к чувству обиды на сверстников и педагогов примешивается ещё более горькая обида на отцов и матерей.
Место гонителя может занимать учитель, родители одноклассника, и даже собственная мама. Иногда на ребенка обрушиваются все несчастья сразу. Родная мама причитает: «И в кого ты такая уродилась? Конечно, не в меня, а папину родню. Такая же страшилка, как и его сестрёнки». Случайный приставала-прохожий позволяет себе заметить: «Что это у такой красивой женщины такая некрасивая дочка?», а мама не считает нужным на это ответить. Кроме того, мама за проступок способна ещё и выпороть. В новой школе встречают громилы-вымогатели, а завуч совсем не спешит вникать в суть детских конфликтов и наказывает невиновного. Ко всему прочему мама одноклассника оговаривает девочку на родительском собрании, после чего та подвергается всеобщей обструкции (Аннета Мейман. «Когда бьют – больно, а когда молчат – больнее»). Это принято называть закалкой. Обходится она дорого, может выливаться в тяжелейшие нервные срывы: «Не помня себя, я выскочила из класса, не одевшись, забыв портфель…. Дома, упав на кровать, я так рыдала, что мать испугалась, хотела бежать в школу, выяснять…». Но человеческое общество устроено так, что практически каждый должен через это пройти с тем, чтобы доказать свою жизнеспособность. «Школа жизни» – заведение довольно мрачное.
С литературной точки зрения самый яркий рассказ сборника – «Екулька» Надежды Осиповой. Героиня – несуразная деревенская девчонка, дитя природы, хроническая второгодница, изгой и отчаянный до жестокости борец за правду, то ли юродивая, то ли сумасшедшая, то ли вообще существо, свалившееся с Луны. Сначала ее исключают из школы, потом она оказывается в тюрьме, а в конце и вовсе пропадает без вести. Такой рассказ мог бы получиться, если бы «Пеппи Длинныйчулок» написал Василий Шукшин.
Раз уж вспоминают все, вспомню и я. В нашем первом классе, как и положено, был свой хулиган и двоечник. Звали его Петя. Он, как и полагается, плохо учился и не слушался учительницу. В один прекрасный день, после очередного препирательства, наша классная дама вытащила Петю к доске и обратилась к нам, первоклашкам, со словами: «Скажите ему всё, что вы о нем думаете». Интонация голоса, а также, с позволения сказать, контекст не предполагали положительных отзывов о Пете. И мы, конечно, откликнулись с дорогой душой: все вокруг стали что-то выкрикивать: «Ты по утрам не умываешься!», «У тебя дома беспорядок», «Ты вчера не сделал уроки», «Ты учебник забыл»... Учительница одобрительно кивала. Петя сначала пытался отвечать на каждый выпад, но скоро его голос потонул в общем визгливом хоре. Тяжесть выдвигаемых обвинений при этом возрастала: «Ты у меня украл подставку!»… Глядя на учительницу, я поняла, что надо и мне срочно высказаться. Хочется же быть хорошей примерной школьницей и внести свой вклад в борьбу с мировым злом. Что же именно предъявить? К своему разочарованию, я вдруг поняла, что решительно ничего плохого о Пете сказать не могу. Он был нормальным, совершенно беззлобным и, можно сказать, добродушным парнем. Такая возникла проблема. Но что-то мне подсказало, что решается она просто – надо что-нибудь придумать. И мне пришло в голову сказать, что, мол, Петя однажды при мне толкнул девочку. Ведь наверняка ему случалось толкать девочек. Не такое уж это будет и враньё. С этим я и выступила. «Дура» – только и успел бросить мне Петя, отбивавшийся сразу от нескольких нападавших.
Дура – не то слово. Всё оставшееся время нашей совместной учёбы Петя смотрел на нас, как тогда казалось, свысока. На самом деле он смотрел с презрением и брезгливостью. Имея полное на то право. Если уж говорить про «уроки жизни», то с тех пор я хорошо представляю, что происходит с человеком внутри, когда его одолевает угодливость и желание влиться в мэйнстрим. И как легко при этом он превращается, например, в доносчика. Единственное, что нас несколько извиняет, это всё-таки семилетний возраст. У нас была хорошая школа, но и она иной раз, как избушка на курьих ножках, поворачивалась «к лесу передом, ко мне задом».
Фото Анатолия Степаненко
скачать dle 12.1
