3 декабря (23 ноября по старому стилю) исполняется 125 лет со дня смерти Афанасия Фета. В преддверии этой даты журнал «Лиterraтура» обратился к нескольким поэтам и литературоведам с вопросами:
1. Что значит лирика Афанасия Фета в Вашей жизни и творчестве? Испытали ли Вы влияние Фета в человеческом или же литературном смысле?
2. Оказал ли Фет влияние на последующую русскую поэзию и, если да, какого рода это влияние? Заметно ли, на Ваш взгляд, его влияние в современной русской поэзии?
На вопросы отвечают
Валерий ШУБИНСКИЙ, Олег ДОЗМОРОВ,
Кирилл АНКУДИНОВ, Марина КУДИМОВА, Ирина РОДНЯНСКАЯ, Александр КУШНЕР, Алексей ПУРИН, Илья ФАЛИКОВ
____________
Валерий ШУБИНСКИЙ, поэт, литературовед:«Фет был дерзким новатором, авангардистом для своей эпохи…»
1. Для меня поэзия XIX века (после Пушкина) всегда с некоторой долей условности делилась на две «партии» – интенсивную по способу воздействия (Тютчев, Фет) и экстенсивную (Лермонтов, Некрасов). С восприятием первой у меня большую часть сознательной жизни (приблизительно с пятнадцати до сорока лет) дело обстояло намного проще. Очень многие хрестоматийные лермонтовские и некрасовские стихи я оценил уже немолодым человеком, а Тютчевым и Фетом зачитывался всегда.
Фет для меня всегда был поэтом чистого образа, образа-символа, нераздельно связанного с интонацией. Освобождающим образ от прошлого, с отчаянной смелостью забывающим скуку бытовых и книжных ассоциаций. Гадательные «серебряные змеи», ставившие в тупик любимую девушку бунинского Арсеньева, ещё более загадочное «прозвенело в померкшем лугу» – и т.д. За словами –
звенящая даль, за уходящим звоном – тревожные пространства, ветреные и благоуханные. А вокруг них – почти ничего. Чудо.
Я любил и нехарактерного философического Фета – «И мертвецу с сияющим лицом/ Он повелел блюсти Твои законы» – Тёрнер! – но всегда был холоден к романсовым вещам, в которых он ближе всего к своей эпохе.
Меня, конечно, в юности немного смущал образ толстого черносотенного «кулака», рвущегося в баре и притворяющегося барином, мухлюющего со своим происхождением, пока эта монструозная непоэтичность не стала мне нравиться. Я ещё не знал про ошеломляющие и подозрительные обстоятельства его смерти – ещё более ошеломляющие и более подозрительные, чем обстоятельства появления на свет. Представляю себе фразу в энциклопедической справке: «умер от инфаркта при неудачной попытке самоубийства». Нет, так не пишут, конечно.
Он был великолепно-эгоцентричен и в своей чувственности, и в упоении своей виной перед сгоревшей Марией, и в лирическом хамстве преданной жене («…каждый день бреду томительно к другой»). Слухи о тайном еврействе (с известного момента сопровождавшие в России чуть ли не всякого немца – см. «Дуэль» Чехова, и в случае
иностранца Фёта опровергающиеся документами) оказали настолько сильное влияние на его личность, что преобразили фенотип: в старости, отпустив широкую косматую бороду, он в самом деле стал похож на еврейского патриарха… Ещё одна странность.
Я много думал о его стихах и о нём, всю жизнь.
2. Фету ужасно не повезло.
Он был дерзким новатором, авангардистом для своей эпохи. Он писал стихи, похожие на «Песни без слов», до рождения Верлена.
Буря на небе вечернем,
Моря сердитого шум –
Буря на море и думы,
Много мучительных дум
Буря на море и думы,
Хор возрастающих дум –
Черная туча за тучей,
Моря сердитого шум.
Это 1842 год!
Он первым в России экспериментировал с верлибром. Он был первым русским импрессионистом, первым (прото)символистом. Окажись он в правильном месте, он был бы на острие эстетической революции.
Но Россия, в которой он жил, была настолько погружена в создание великой прозы, что это порождало поэтическую глухоту. Фета ценили (в так называемом лагере «искусства для искусства»), но в его новациях видели безобидное личное чудачество. Эпигоны – К.Р., перед которым старый Афанасий Афанасьевич лебезил по человеческой слабости, тошнотворный Ратгауз – вычистили из его поэзии всё, чем она прекрасна, оставив сладенькую «музыкальность».
Такая же приблизительно участь была, кстати, и у его соперника, тоже великого новатора и модерниста – у Некрасова. Но то дурачьё, которое рукоплескало у Некрасова «народолюбию», великодушно прощая ему необычность формы, Фета травило – не оставляя ему выбора. У монархистов ему разрешали аполитичность и «никчёмность».
Новые поколения зачислили Фета в провинциалы, в певцы дичающих усадеб, в иные эпохи низводили до «стихов о природе» в школьных хрестоматиях, научившись у иностранцев тому, чему могли научиться у него. (Конечно, я немного утрирую. И его новаторство осознававали, и у него учились, но…)
Влияет ли Фет на современную поэзию? Не знаю. Должен влиять. Влияет через какие-то промежуточные звенья, может быть. Но и прямо.
Я помню, например, как Елена Шварц восторженно цитировала:
Не жизни жаль с томительным дыханьем,
Что жизнь и смерть? А жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданьем,
И в ночь идёт, и плачет, уходя.
Вот она это помнила и цитировала – значит, это на неё влияло. И не только на неё.
Олег ДОЗМОРОВ, поэт, литературный критик:«Фет сейчас является предметом тайного поклонения»
Фет – самый, возможно, несчастный, невезучий и непрочитанный наш поэт. При жизни ему «не повезло» с «имиджем», с убеждениями, и он, ярый монархист и консерватор, был затравлен прогрессивной критикой и не писал почти 17 лет. Слишком Фет оказался уязвим к стереотипам. А ведь не только между политикой и поэзией лежит пропасть, но и между профессиональной литературой и поэзией тоже – и именно это и говорит всей своей фигурой Фет. Поэзия – частное дело. Деление поэтов на реакционных и прогрессивных – грубая советская выдумка, но, например, уж кто-кто, но даже и Бродский, казалось бы, образцовый «частный человек», припоминая при случае Тютчеву «лобызание сапог самодержавия», внезапно выдаёт в себе эту советскость взгляда. Ну лобызал, и что? Служил в Цензурном комитете (нес «почётный караул»), как и Полонский, Гончаров. Но прилетело у нас почему-то именно Фету, не Тютчеву. Так он и остаётся полусумасшедшим стариканом с бородой до чресел, исправно округлявшим поместья, вожделевшим дворянства и плевавшим из окна кареты в направлении университета. Какая-то комическая фигура. Комизм, как известно, возникает из-за соположения в одном и том же предмете или ситуации высокого и низкого. В этом смысле Фет идеальная мишень, уж очень велик разрыв между карикатурностью Фета-помещика и нежной мелодией его поэзии. А между тем Фет – фигура трагическая.
А в 20 веке – снова невезение – не нашлось поэта, который бы в полной мере воскресил его для читателя (как, впрочем, и Батюшкова, Полонского, Случевского, да много кого, притом что в 19 веке у нас совсем немноголюдно). Из более или менее последовательных могу припомнить лишь попытку Кушнера. И тут ещё одна неприятность приключилась – гениальная формулировка Мандельштама припечатала его намертво и опять в комическом контексте: так он и остался у нас поэтом с одышкой, да с жирным карандашом (и где-то рядом – через эпитет – «его толстые пальцы, как черви, жирны» сами знаете про кого). А если вспомнить «задыхания» и «выпрямительный вдох», то становится понятной суть претензии, если тут можно говорить о претензии: по Мандельштаму, тяжёлый Фет лишен этого важного свойства, «дуговой растяжки», иными словами, его стихи не летят. Он поэт задыхания, а не вдоха. Поэтому стрекозой награждён куда более подвижный и непосредственный Тютчев. Могу ошибаться, но, по-моему, Фет, хотя и перечислен в чудесном ряду, становится здесь жертвой мгновенного впечатления Мандельштама. Кому захочется читать одышливого поэта?
Ещё одна беда с Фетом – отсутствие у него «хитов». Спросите любого, даже знатока, какие пять лучших стихотворений Фета он знает. Уверен, все вспомнят хрестоматийное «Вечер, робкое дыханье...», ещё, может быть, кое-что, но и только. У него нет «Памятника», «Двенадцати», «Облака в штанах», всеобщего образца, программного яркого текста. Так, всякая мелочь, ерунда, лирика. Фет пал жертвой своей жанровой монотонии. Он весь поэт всплеска, порыва, отрывка, мгновения. Ничего монументального, ничего многожильного. Осколки, обрывки. Лучшие его вещи запрятаны, их нужно искать, а для этого нужно знать весь корпус стихов, от ранних до поздних. Да всем лень.
И всё же Фет нежный поэт. Самый нежный, и так он и воспринимался умеющими чувствовать современниками. Над ним плакал Толстой, это говорит о многом. Верлибры Фета и его новаторство – отдельная тема, но особо хочу сказать об эротизме. Он ведь у нас ещё и самый страстный, самый интимный. Вот, казалось бы, совершенно невинные строки: «До зари осторожной рукою / Вновь платок твой узлом завяжу, / И вдоль стен, озаренных луною, /Я тебя до ворот провожу» (1856). Но узел на платке – это эротический знак связи, как тремя годами ранее в «Песне цыганки» Полонского: «Кто-то мне судьбу предскажет? / Кто-то завтра, сокол мой, / На груди моей развяжет / Узел, стянутый тобой?» (1853). В то время такая интимность была на грани допустимого.
Такие стихи не могут сделать поэта актуальным, тем более влиятельным. Они делают его необходимым, но только, так сказать, по запросу, только по встречному движению. Фет как не участвовал в литературе при жизни, так и сейчас является предметом тайного поклонения.
Кирилл АНКУДИНОВ, литературный критик:«Афанасий Фет для меня – пример самостояния личности…»
1. Стихи Афанасия Фета я люблю, но без фанатизма. Литературное влияние Фета на меня минимально, потому что поэзия Фета, по моим вкусам, идиллическая; конфликтность в ней есть, но она находится чересчур глубоко для меня; я ориентируюсь на поэзию с большей открытостью внутренней конфликтности. Сильнее человеческое, личностное влияние Афанасия Фета на меня. Я пребываю в аналогичной ситуации: «чистая лирика» и идеологическая позиция – консервативная (являющаяся или кажущаяся таковой) независимы друг от друга, но со стороны они представляются взаимодополняющими. Создаётся впечатление, что человек пишет «о звёздах и вёснах», потому что это – дополнение его идеологии и его идеологического упрямства. На деле связи между этими двумя сферами личности нет; они как отдельные непроницаемые отсеки в подводной лодке. В фетовские времена были неумные люди, которые считали, что в стихи Фета будут заворачивать сыр и селёдку, потому что Фет не разделял идеи «крестьянского социализма». В наше время другие неумные люди требуют, чтобы все разделяли их – ещё более неумные по сравнению с «крестьянским социализмом» – идеологические программы. Разница лишь в том, что те идеологи отменяли лирику, а эти – подменяют её, а это опаснее. Афанасий Фет для меня – пример самостояния личности. Фет выстоял, его поэзия выстояла; и я по его примеру буду писать такие стихи, какие хочу, и говорить о чужих стихах и о чужих идеях так, как хочу.
2. Конечно же, оказал. Вся пейзажная лирика, в которой пейзаж не объективизирован, а слит с авторским «я», находится «под знаком Фета». Владимир Соколов был прямым наследником Фета, в чём открыто признавался. Он отталкивался во взаимодополнении с Анатолием Жигулиным, который наследовал объективизирующей пейзажной лирике Бунина. Почему-то «ученики Фета» ходят парами со своими друзьями-антагонистами. Самый очевидный и безусловный «фетовец» в современной поэзии – Бахыт Кенжеев; и он дополняется своим другом – наследником объективизирующей поэзии Набокова Сергеем Гандлевским. Интересно, что самому Афанасию Фету такой пары не находится. Ни Тютчев, ни Некрасов по разным причинам не подходят в пару; возможно, подойдут Майков и Полонский (вместе взятые).
Марина КУДИМОВА, поэт, литературовед:«Каждый русский поэт учится у Фета чистоте лирического высказывания…»
1. Не могу сказать, что он «значил всё в моей судьбе», – восторги по поводу «чистой лирики» казались мне – и продолжают казаться – во многом чрезмерными, но чистоте лирического высказывания каждый русский поэт учится у Фета едва ли не в первую очередь. Думаю, не мне одной в поколении Фет открылся через Бунина: «Какая холодная осень!» Спустя годы вчиталась: «тебя» – «меня»... Техника у Фета зачастую слабая, надо признать.
1.2. «Там человек сгорел», «Не жизни даль с томительным дыханьем» и «Два мира властвуют от века» меня пронзили в ранней юности, и занозу эту я вытащить никогда не пыталась. «Скорбящая душа» – естественная принадлежность поэзии, и Фет научил не стесняться боли и ждать, пока накопятся силы «для ясных дней, для новых откровений».
2. Оказал безусловно! Молодые Кушнер, Чухонцев, Вл. Соколов («Со мной опять Некрасов и Афанасий Фет»), да и вся «тихая лирика» плясали от Фета, вообще опирались на «второстепенных» – с точки зрения советской литературной доктрины – поэтов, в чём парадоксально проявлялось своеобразное и неповторимое новаторство после барабанной «комсомольской» поэзии.
В современном стихосложении (поэзией назвать рука не поднимается) с Фетом сыграла, на мой взгляд, злую шутку как раз его вольная или невольная «авторская глухота» по части техники стиха и рифмовки. «Под Фета», скорее всего, сами того не сознавая, пользователи «стихиры» пишут ничуть не меньше, чем «под Есенина».
Ирина РОДНЯНСКАЯ, литературный критик:«Стихотворная речь и поэтическая образность у нас пошли не по фетовскому пути»
1. Я непозволительно поздно прониклась чувством, что Афанасий Фет – величайший русский лирик. Моими спутниками в отрочестве и юности были (не говоря о Пушкине и Лермонтове) Некрасов и Тютчев, позднее – великое поэтическое созвездие ХХ века, а Фет (с несколькими любимыми вещами в памяти) оказывался как-то в стороне. Лишь работая вместе с А.П. Квятковским над его «Поэтическим словарём», а спустя годы – редактируя статью «А. А. Фет» для энциклопедического словаря «Русские писатели. 1800 – 1917», я была захвачена гениальным талантом этого поэта, его «непонятной лирической дерзостью» (напоминаю известные слова о нём Л. Н. Толстого). Я бы не стала писать о таком своём личном «уродстве», если бы мне не казалось, что Фет, многократно пренебрегаемый при жизни и лишь в конце её, в фазе «Вечерних огней», открытый и канонизированный символистами, до сей поры всё же остается не на магистрали русского поэтического и филологического хозяйства, пробуждаемого в этой части только юбилейными всплесками.
2. Неопровержимо влияние Фета на формирование А. Блока, им самим признаваемое. Но дальше мои сопоставления обрываются. Лирическая дерзость Фета, огрублённо говоря, заключается, во-первых, в импрессионистической суггестии и, во-вторых, в мелодической подчинённости слова напеву, доходящей порою до магически действующего алогизма (отсылаю к классическим исследованиям Б. Эйхенбаума о мелодике стиха и к статье «Суггестивная лирика» из упомянутого словаря Квятковского, иллюстрируемой ярчайшим примером из Фета «Уноси моё сердце в звенящую даль...»)
Как с тем и другим обстоит дело теперь?
В посвящённом Фету восьмистишии Тютчев писал о нем как о ведателе Природы: «...под оболочкой зримой ты самоё её узрел». Но эта характеристика относится скорее к самому Тютчеву. Фет (к которому философичность пришла только в финальных «Вечерних огнях») очаровывает именно зримой, узреваемой «оболочкой», непосредственной впечатлённостью человеческого взора, именно так достигающей человеческого сердца. О стихотворении Фета «Бабочка» («...Весь бархат мой с его живым миганьем...») более поздний природовопрошатель Заболоцкий возмущённо говорил (передаю смысл по памяти): «Да посмотрите же, это чудовище, страшный червь с крыльями». Другое зрение – не любовное, а испытующее.
В образности текущей поэзии, начиная с учинённого Пастернаком и Мандельштамом переворота, сколько угодно лирической дерзости, но она другого рода. Когда Фет дерзко сравнивает позёмку с бегущими по снегу змеями, он мгновенно и непосредственно схватывает сходство. Когда Пастернак пишет: «Милый, мёртвый фартук и висок пульсирующий» (о прикрытом веке спящей) или Мандельштам восклицает: «О бабочка, о мусульманка, / В разрезанном саване вся…» (саван – крылья), – они фактически создают
кеннинги, наподобие скандинавских скальдов – образные загадки, чьё восприятие опосредовано интеллектуальным усилием. Это противоположно Фету, типу его зрения.
Мне кажется, что стихотворная речь и поэтическая образность у нас пошли не по фетовскому пути. Напевный или романсный стих с элементарной строфикой слишком простодушен для нынешнего поэтического сознания, его чары отброшены. Загадочность образов в духе кеннингов (например, у прекрасного поэта Александра Кабанова) усиливается. Из старших современников сильное влияние Фета заметно только в ранних книжках Александра Кушнера (пока он не отказался от «строки короткой»). Назову ещё Светлану Кекову с её верностью красоте силлаботоники, с её приниканием к живому миру флоры и фауны, в их «оболочке зримой» и внятной сердцу.
Боюсь, что я недостаточно знаю обширнейшую панораму текущей поэзии, и надеюсь, что коллеги меня опровергнут своими примерами. Но порой хочется воскликнуть «Назад к Фету!», как я когда-то звала «Назад к Орфею!»
Александр КУШНЕР, поэт, эссеист:«Подражать Фету невозможно – надо носить этот огонь в своём сердце…»Я болен, я влюблён; но мучась и любя,
О, слушай, о, пойми! – я страсти не скрываю,
И я хочу сказать, что я люблю тебя –
Тебя, одну тебя люблю я и желаю.
Боже мой, какие затёртые, общие, обыкновенные слова,
– и как это прекрасно! Почему прекрасно – объяснить почти невозможно. Однажды я попробовал это сделать в статье 27-летней давности «Воздух поэзии», сказав о достиховом пространстве: «Можно это пространство назвать и затактовым. Именно там решается судьба стихотворения, рождается речевая мелодия. Это творческая радость, это любовь, это восторг перед красотой мира, предшествующий созданию стихотворения, «дуговой разряд», «выпрямительный вздох». О том же самом я писал в своём стихотворении 1998 года:
… И поэтому только родное дыханье,
И пронзительно-влажной весны дуновенье,
Как последнее счастье, туманят сознанье,
Да заведомо слабое стихотворенье
Доверявшего смутному чувству поэта,
Обманувшего структуралистов: без слова
Он сказаться сумел… Боже мой, только это
Мне ещё интересно, и важно, и ново.
Кажется, Фет только к этому и стремился: «О, если б без слова сказаться душой было можно…»
Потому и подражать Фету нельзя: надо иметь в собственной душе тот жар, тот восторг, то доверие к жизни, которое и делает стихи стихами. И не надо, не надо набивать строфу тяжёлыми словами до отказа. Побольше воздуха! Сказано же у него: «Людские так грубы слова, их / даже нашёптывать стыдно».
Попробуем одним словом охарактеризовать любимых поэтов.
Тютчев? Глубокий. («Пускай в душевной глубине / Встают и заходят оне / Безмолвно, как звезды в ночи, /
– Любуйся ими и молчи»).
Лермонтов? Одинокий. («Белеет парус одинокий»
– он и был одинок, как этот парус. / «И тихонько плачет он в пустыне»
– это о том же одиночестве).
Боратынский? Ну, конечно, мыслящий. («Всё мысль да мысль! Художник бедный слова…»)
Некрасов? Нервный, задёрганный, страдающий (вспомним «Слёзы и нервы»).
Пушкин? Но его одним словом «не накроешь». И всё-таки рискну: солнечный! («Ты, солнце святое, гори…»)
Вернёмся к Фету. Горячий! («Разгорюсь – и опять не усну…», «В темноте, на треножнике ярком, / Мать варила черешни вдали…», «И подушка её горяча…», «Я загораюсь и горю…», «Там человек сгорел!», «И твой пылающий камин…», «В углах садов и старческих руин / Нередко жар я чувствую мгновенный…», «Молитву затвердил горячую одну…», и даже: «Вдали замирает твой голос, горя…») и т.д.
Нет, подражать ему невозможно, надо носить этот огонь в своём сердце. На кого похож Фет?
На библейских царей и пророков: так пылали царь Соломон, Екклесиаст, Иезекииль: «И я видел клубящийся огонь и сияние вокруг него…» И если бы нам было дано, вопреки его желанию, восстановить родословную Фета, она, наверное, привела бы нас к тем царям и пастухам.
Вот почему, при всей любви к Анненскому с его надтреснутым звуком и щемящею Тоской, к Мандельштаму с его «изветливыми звёздами» (изветливые – неужели от слова «навет», «клевета»?
– по Далю)… Нет, конечно. Мне кажется, здесь «изветливые»
– это уклончивые, гибкие, извилистые, никак не прямые,
– такими были и стихи Мандельштама…
К Ахматовой с её восхитительной поэтической стройностью, в которой, кажется, есть что-то от художественной гимнастики, образцово-показательных выступлений («Так на наездниц смотрят стройных»). На Фета она не похожа, да, наверное, и не любила его. Зато его любил Блок и к стихам про вешние сумерки и лодку на реке эпиграфом взял фетовские строки: «Дождёшься ль вечерней порой опять и желанья, и лодки, весла и огня за рекой?»
При всей любви к Пастернаку с его прекрасной разбросанностью, счастливой случайностью и чудесной приблизительностью (Вам не нравятся эти эпитеты? Найдите свои!), хватаешь с полки или достаёшь из памяти фетовское стихотворение, какое? Да хотя бы вот это, и обмираешь над ним:
…Не жизни жаль с томительным дыханьем,
Что жизнь и смерть? А жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданьем
И в ночь идёт, и плачет, уходя.
Как это просто и как замечательно! А когда понадобится, то и предметно, выпукло, наглядно:
…Беседка старая над пропастью видна.
Вхожу. Два льва без лап на лестнице встречают…
(«Старый парк»)
Нужен ли сегодня Фет, жива ли фетовская традиция? Мне нужна, для меня жива! Забыть о Фете так же невозможно, как забыть о Батюшкове или Боратынском, Тютчеве или Вяземском и т.д. Забыть – значит и своего ничего не написать. Советская поэзия потому и провалилась, что отказалась от предшественников, предпочтя им голое место. И сегодня тоже очень много беспамятных поэтов со стихами, не помнящими родства. Помнить, но не петь с чужого голоса; не расставаясь ни с Пушкиным, ни с Фетом, писать по-своему.
Фету кто бы сказал, что он всем навязал
Это счастье, которое нам не по силам.
Фету кто бы сказал, что цветок его ал
Вызывающе, к прядкам приколотый милым?
Фету кто бы шепнул, что он всех обманул,
А завзятых певцов, так сказать, переплюнул?
Посмотреть бы на письменный стол его, стул,
Прикоснуться бы пальцем к умолкнувшим струнам!
И когда на ветру молодые кусты
Оживут, заслоняя тенями тропинку,
Кто б пылинку смахнул у него с бороды,
С рукава его преданно сдунул травинку?
Алексей ПУРИН, поэт, литературовед, редактор отделов поэзии и критики журнала «Звезда»:«В стихах Фета трагедия сознания постигается сердцем читателя»
1.
«...г. Фет, решившись посвятить все свои умственные способности неутомимому преследованию хищных гусей, сказал в прошлом, 1863 году последнее прости своей литературной славе; он сам отпел, сам похоронил её и сам поставил над свежею могилою величественный памятник, из-под которого покойница уже никогда не встанет; памятник этот состоит не из гранита и мрамора, а из печатной бумаги; воздвигнут он не в обширных сердцах благородных россиян, а в тесных кладовых весьма неблагодарных книгопродавцев; монумент этот будет, конечно, несокрушимее бронзы (aere perennius), потому что бронза продается и покупается, а стихотворения г. Фета, составляющие вышеупомянутый монумент, в наше время уже не подвергаются этим неэстетическим операциям. Эта незыблемая прочность монумента весьма огорчает гг. книгопродавцев вообще, а г. издателя стихотворений, купца Солдатенкова, в особенности; эти господа не понимают трагического величия этого монумента и готовы роптать на его несокрушимость; поэтому-то я и назвал их неблагодарными; неблагодарность их, мне кажется, может дойти до того, что они со временем сами разобьют монумент на куски и продадут его пудами для оклеивания комнат под обои и для завёртывания сальных свечей, мещерского сыра и копчёной рыбы. Г. Фет унизится таким образом до того, что в первый раз станет приносить своими произведениями некоторую долю практической пользы», – глумится Писарев по поводу плохо распродающегося двухтомника стихов и переводов.
Какой всё-таки сволочью был этот любивший сапоги и практическую пользу мерзавец! Слава богу, почти забыт (чудесная книга С. Лурье – не о том!). И утонул чуть ли не мальчиком, бедолага. И букинисты не берут его советские издания – нет спроса. Впору, да, на растопку пускать. Да и пустили давно.
А Фет – нет. И «Вечерние огни» написал, и Шеншиным сделался, и Полное собрание сочинений в 20-ти томах выходит на наших изумлённых глазах: первый том (в 2002-м) – 3000 экземпляров, последний по времени (пятый, 2015 г., роскошный, в двух толстенных книгах, полторы тысячи страниц – «Вечерние огни»!) – 300 экземпляров!.. Страшновато? Но зайдите в сетевой книжный – найдёте обязательно 5-6 дайджетов фетовской лирики. (Писарева – вряд ли.)
Оказал.
Как может не оказать на тебя влияние поэт, написавший такое? –
Не жизни жаль с томительным дыханьем,
Что жизнь и смерть? А жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданьем,
И в ночь идёт, и плачет, уходя.
Заметьте, рифма куда как бедная (огня – уходя) и банальная донельзя (дыханьем – мирозданьем). А какие стихи!.. А почему так волнуют всякого более-менее нормального читателя? (Людям воцерковлённым, полагаю, это неинтересно.) А потому, что претензия выражена к миропорядку, уничтожающему личное и единственное сознание, которое этот миропорядок единственно и освещает, делает наличествующим. Но характерно, что эта трагедия сознания постигается прежде всего сердцем читателя. Такова поэзия!
«В человеческом смысле»? Нет, женился я по любви, с принцами крови не переписываюсь, довольствуюсь мещанским происхождением, бизнесом не занимаюсь. Правда, как и он, послужил в армии и перевожу иногда немцев.
2. Несомненно – все символисты. Блок! Сологуб! Вяч. Иванов! Конечно, Анненский!
И поэтому – опосредованно – Мандельштам, Ахматова, Пастернак, Георгий Иванов...
«Анненский, Тютчев, Фет» – Маяковский даже упомянул.
А всякие «малые» (но чудесные!) – Борис Садовской, Василий Комаровский...
Заболоцкий!
(Да и пропустил я кого-нибудь в этом перечне непременно.)
Вплоть до Александра Кушнера (особенно!), Алексея Машевского, Александра Леонтьева, Бориса Рыжего...
Илья ФАЛИКОВ, поэт, литературовед:«Нынешним стихотворцам эти материи не нужны…»
Ваши вопросы о Фете пришли ко мне 26 сентября, и первым делом я подумал о Цветаевой, родившейся 125 лет назад 26-го по старому стилю, а также о Межирове, сделавшем то же самое по стилю новому. У МЦ есть упоминание о Фете, в котором она всё безбожно перепутала (искать некогда, а в своей книге о МЦ я этой путаницы не цитирую). Но есть же метафизический смысл в физической смене одного поэта другим в одном и том же году. Велика и немецкая компонента в их творчестве, влияние Гейне и Гёте.
Межиров имени старика Фета напрямую в стихах не касается, но устно рассказал мне ровно полвека тому назад, что Фет умер от разрыва сердца, гонясь с ножом за девушкой, не разделившей его чувства. Межиров славился полётом фантазии. Впрочем, тогда же он сказал, что некий профессор МГУ на вопрос студента «Что же такое Фет?» ответил кратенько, пожав плечами, закатив глаза и взмахнув рукой: «Звуки небесные».
Есенин на анапест фетовского «На заре ты её не буди» отвечает то так: «Я по первому снегу иду», то этак: «Бродит чёрная жуть по холмам», а Межиров именно так: «Артиллерия бьёт по своим».
В шестидесятых годах прошлого века Фет стал знаменем так называемой «тихой лирики», лидером которой литкритика назначила Владимира Соколова за его стихи:
Вдали от всех парнасов
И всяческих сует
Со мной опять Некрасов
И Афанасий Фет.
Посвящено Юзу Алешковскому, от воспарений далёкому. Я убежден, что эти строки кто-то из поэтов возрастных сейчас непременно вспомнит, может быть и в вашем опросе. Сам Соколов по поводу «тихой лирики» лишь улыбался, опять-таки пожимая плечами. Соколов в стихах памяти Фета спрашивает: «Да была ли бессмертной / Ваша личная жизнь?» Ответ: «– Только стих. Доказательств / Больше нет никаких».
Блок и символисты вообще – вот фетовцы. С детства помню чудесное «Я пришёл к тебе с приветом», тихо перетекшее в ахматовское «Я пришла к поэту в гости».
Владимир Соловьёв, учитель Блока, – соперник-эпигон Фета. У Фета не получались поэмы. Зато Мицкевич, Гораций, Гёте – классные переводы Фета. Первые в России верлибры созданы мелодистами Фетом и Блоком. В пору отрицания «филологической поэзии», столь же придуманной, как и «тихая лирика», будем помнить: Фет закончил филфак. Как, впрочем, и Блок. И Тютчев. И проч.
Некрасов в статье «Русские второстепенные поэты» (1850) следом за Тютчевым сказал пару слов и о Фете. Окрылённый Некрасовым, Фет тут же издал книжку и вообще начал литературную деятельность. Георгий Адамович по инерции назвал Фета «образцом второразрядного поэта».
В издании Большой серии «Библиотеки поэта» (1959) у Фета на одной странице, 177-й, помещены стихотворения «Как мошки зарёю...» и «Спи – еще зарёю...». Напоминаю их концовки: «О, если б без слова / Сказаться душой было можно!» и «Дышат лип верхушки / Негою отрадной, / А углы подушки / Влагою прохладной». Фет создал их в 1844 и в 1847 годах: самое непоэтическое время в России, когда ни стихов журналы не печатали, ни сборников не выходило, и это продолжалось лет десять. В этих двух мелких стихотворениях предсказан путь, по которому прошёл весь поэтический ХХ век. О первом из них Блок упоминает в программной статье 1910 года «О современном состоянии русского символизма» в таких словах: «Дело идёт о том, о чем всякий художник мечтает, – "сказаться душой без слова”». Ну а подушка второго стихотворения самым очевидным образом оказалась под головой Пастернака в 1953-м: «Я вспомнил, по какому поводу / Слегка увлажнена подушка...»
Мандельштам («Квартира тиха, как бумага») вручил Некрасову молоток, а Фету – карандаш: «И всегда одышкой болен / Фета жирный карандаш». Ему противостоит Лермонтов, «мучитель наш».
Самое называемое имя у Александра Кушнера, не любящего Блока, – Фет. Бродский не любил мелодической линии от Жуковского до Блока. Ну и что? Фет сказал, исходя из поэзии Тютчева: «Кто не в состоянии броситься с седьмого этажа вниз головой, с неколебимой верой в то, что он воспарит по воздуху, тот не лирик». Блок – в том же духе: «Все торжество гения, не вмещённое Тютчевым, вместил Фет».
Еврейство Фета не доказано, но было предметом его мучений, как и невыносимый «Фет». Говорят, родословие Даниила Андреева помечено помещиками Шеншиными, но в стихах Даниила этого нет.
У Блока в «Повести» (1905) сказано: «Уходил тихонько. И плакал, уходя». Разумеется, это от Фета:
Не жизни жаль с томительным дыханьем,
Что жизнь и смерть? А жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданьем,
И в ночь идёт, и плачет, уходя.
Но мне сдаётся, нынешним стихотворцам эти материи не нужны. Ни Блок, ни Фет.
__________________
См. также другие юбилейные опросы в «Лиterraтуре»:
Энергия тоски. К 120-летию Георгия Иванова. На вопросы отвечают Вадим Керамов, Лидия Григорьева, Дмитрий Псурцев, Арсений Ли, Андрей Чемоданов и Даниил Чкония // Лиterraтура, № 26, 2014.
Поэт-камертон. К 135-летию Александра Блока. В опросе участвуют Мариэтта Чудакова, Виктор Куллэ, Евгений Ермолин, Наталия Черных, Валерий Шубинский, Алексей Пурин // Лиterraтура, № 65, 2015.
И созвучье, и отзвук. Поэты об Иннокентии Анненском. В опросе участвуют Алексей Пурин, Валерий Шубинский, Ольга Сульчинская, Елена Невзглядова, Ирина Машинская, Алексей Чипига, Данила Давыдов, Виталий Кальпиди, Светлана Михеева // Лиterraтура, № 83, 2016.
Критики о Корнее Чуковском. На вопросы отвечают Вл. Новиков, Евгений Абдуллаев, Алла Латынина, Артём Скворцов, Кирилл Анкудинов, Евгений Ермолин, Алексей Конаков, Ольга Балла-Гертман // Лиterraтура, № 94, 2016.
Поэты об Арсении Тарковском. На вопрос отвечают Евгений Абдуллаев, Валерий Шубинский, Александр Кушнер, Алексей Пурин, Светлана Кекова, Илья Фаликов, Наталия Черных // Лиterraтура, № 100, 2017.скачать dle 12.1
