Виктор Багров как прозаик (про поэтическую ипостась мы сейчас молчим) работает на том поле, где вроде бы всё легко – сочиняй себе ни к чему не обязывающие миниатюры, фрагменты, кусочки короба, обещаний на рассвете не давая. Но – даже не обязательно вспоминать Л. Толстого, переписывавшего антиалкогольное воззвание для народу десятки раз – здесь же как раз – сложнее. Поскользнуться, упасть, не довертеть.
В трагическом или необязательно, явленном или тем, что за кадром, в коридоре, шёпотом. Который – отгадать. «Чтобы не так одиноко».
Держать «путь через мост гибкого воображения. За мостом, кажется, по-прежнему сидит и шнурует ботинки ангел». Под чьим присмотром слюнявят карандаши А. Гаврилов и Г. Реве.
В большинстве случаев Багров – доверчивает («так избегаешь падения, когда оно находится где-то рядом»). Единственно, излишними иногда кажутся названия у этих миниатюр. Слишком лёгкие и густые смыслом, от мельчайшего перевеса они могут зачерпнуть сентиментальной воды, а не – цинка неба. Или прощения ада, уж как придётся.
Александр Чанцев
____________
Часть I. Знаки препятствияПОСВ. DПамять как длинный и непреодолимый шлейф. Покой, нарушенный кем-то из незнакомцев, шум, образующийся в результате движения скорого поезда. В моём сердце становится заметен улей, его плетут аккуратные и ни к чему не восприимчивые осы, затаив в себе горделивое жало, крючок, на который нанизана часть моей долгосрочной и неотступной памяти. Днём вспоминаешь, как проходил улицу, собираешь кусками её наименование, а к вечеру идёшь совсем другой улицей, прямо противоположной той, от которой осталось движение, создаваемое невидимыми моторами в головном мозгу. Утка подплывает и уплывает, отдаляется и в один из дней снова рядом, как у руки кормчего, находящегося под воздействием психотропных, в животе которого снимки указывают на наличие роя. Память как миг, как фотографический снимок, как полевая карта, носимая в себе с осторожностью. И кто бы помог мне её изъять, потопить в плавящемся железе, замуровать в стены, из-за которых доносится шум, за которыми следует скорый поезд. Никто.
Я обязуюсь помнить тебя до исхода.
НА НЕОТМЕЧЕННОМ ПОВОРОТЕКогда я писал, что погасла лампочка, взгляд на почерк ещё сохранял в себе искренность. И ты не ответил. Тогда погасла другая, наиболее хрупкая, третья, шестая, восьмая. Погасли все. Лампочки. Среди них. Любимая. В шестьдесят ватт. Разбилась. В тот позапрошлый раз, когда ни тебя, ни меня не было здесь. В тени. Так свободно мерцало. Облако. За стеклом. Над бельевыми веревками. Завивалось. То был желейный след ящерицы. Круги, обязывающие обходить. Фокус зрения. Вылетающий автомобиль. Пробки. Ключи, о которых упоминал – под сиденье кондуктора. На неотмеченном повороте. Забыв пройти ступенчатый спуск. Лёг под знак.
СКОЛЫНе буди мой сон. Я пью за мать, за отца, за бабушку, за любимого и ещё раз за деда, реабилитационная записка о котором возникла недавно. В кармане моего отца, вынутая из почтового ящика. Не трогай мой сон: я вижу рыбок, оскал леопарда, приветливость бабочки, дом, за которым, прячась от глаз, слегка пускает струю мальчик. Не звоните в колокола перед моим сном: он велик и красив, как шея того, на которой я не единожды засыпал. Увольте дворника, он громок.
СИЦИЛИЯВ твоей черепной коробке вымирают цветы. Кустарники. Ежевика напоминает печать на пальце, льняное масло не собрано и растекается. Говорят, им можно мазать дёсны, когда выступает кровь. Сад погибает. Вместо того, чтобы смотреть на него и за ним ухаживать, я отправляюсь к дороге (заснеженной и очень скользкой). Идём и притупляем шаг, сбоку – дерево, за спиной – длительный и протяжный гудок. Так что-то о себе напоминает. Например, Альпы, до которых я не дошёл. Солнце вращалось в обратную сторону. Если бы ты мог, то обязательно научил бы меня спать ногами к дверям.
ОБРАЗЦЫ НА ОКРАИНЕОн вынес мне конфеты и груши. Они, переглянувшись, отняли их у меня прямо в подъезде. Кажется, разбили даже чайный сервиз и пепельницу, подаренную тобой к моему двадцатилетию. На маленькой кухне. Когда я, совершенно заспанный, собирался поехать к прачке, чтобы забрать у неё пару наволочек и простынь, которую ты, всегда улыбаясь, называл «милой рубашкой для всех смиренных», а я, в свою очередь отшучиваясь, набрасывал её на себя и говорил тебе: «на вот, смотри, смотри, я пришёл, белоснежный, лысый, чебурашка без макияжа, рецидивист на огромной своей горошине». И мы, взявшись за руки, вместе смеялись. И даже плакали. Вместе. На общей маленькой кухне. Перед заляпанным в кровь окном. Мы. Уживающиеся и тут, и там. Среди тех, совершенно других, продолжающих пинать мяч. На земляничной поляне. Дома. За городом. Среди разорванных простыней и, вероятно, тех самых наволочек. Отнятых у нашей знакомой прачки на митинге «за какие-то там права».
ПОД БРЕЗЕНТОВЫМ ПОТОЛКОМПозавчера на квартире. Ограбили. В числе похищенного оказались: ваши солёные огурцы, рис, тушёнка, кролик, красная книга, брошь, яйца первого сорта, челюстные протезы, доллар. Галстук, наброшенный на шею, всячески препятствовал поступлению воздуха в лёгкие крокодила. И в дальнейшем. Разбитая об кафельный пол бутылка вина, стакан, аквариум. Смешались в кучу. Образовался затор, засор. Любимая проститутки Даши, рассматривая вазы, внезапным образом свалилась в известный всем обморок. Опрокинула стул, сломала шейку бедра, ключицу, нарвалась на скорпиона. Перепугалась. Очнулась. Болевой шок. Зеркальце. Неумытая физиономия Дарьи в лепестках тюльпана. Дверь. В соседней комнате есть художник. Звать мы его не звали, но он отчего-то пришёл, и тоже оказался в числе ограбленных. У него, оказывается, украли берет и кисти. Доктора. Хор. Священнослужители. Все любят хаживать к нам, но в преступлении, как говорит участковый, соглашаться отказываются все. Я сижу в кресле перед окном и вяжу журавлей ко дню рождения сердца бабушки.
КАРАНДАШИКПопытался было взвеситься на трубе: ремень оборвался, труба лопнула. Так избегаешь падения, когда оно находится где-то рядом. Принесли игрушки, раскраски, карандаши, один из которых вдруг неожиданно для себя самого оказался сломанным и незаточенным. Видимо, кто-то хотел обвести им своё лицо, нанести румяна, тени. Моя страна течёт в неизвестном для всех направлении. Серым я изображаю зайцев.
ЗАПИСЬ ВОСЬМАЯБольница: стена образует стену, между которых дала течь вода. Медсестра нагибается и умывает ею лицо, заведомо не сообщив о своем деянии медсестре старшей и главврачу, подчищающему грязь у ногтей в кабине, где растёт еще стена, дополнительная. И где девочка, высунувшись из окна, видит акт прямого насилия: кто-то, наряженный в костюм Скруджа, колотит палкой младшую медсестру. И всё только из-за того, что та пила воду. Вспышка, движение, стена выше, фотография вышла успешной. Я останавливаюсь или вплетаюсь в проём, закуривая сигарету, и тихо, чтобы никому не было слышно, сообщаю: так начиналась весна, так умирают зимы и возвращаются, как ни в чём не бывало, птицы, доставляемые грузчиком в чёрных и целлофановых пакетах, которые дали течь.
МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК, ЗДЕСЬ НЕ КУРЯТКурю, чтобы ещё раз выжить. Смеюсь, чтобы впоследствии плакать. Стоя на всех мостах мира. Всюду. Один. Идёшь, падаешь, просыпаешься. В деревянной лодке. Тонут, чтобы ещё раз всплыть и умыться. Ранним утром, в шелесте замыкающихся вод, над раковиной, с углубляющейся в неё рукой. Пружины, пружины, пружины. Озеро. В твоём маленьком холодильнике знаний. Маленький я, человек-голубика, ежи, украденные за рубежом. В летах. Говорливые рты и плинтус, как вечное, как отторжение. Демонстрационной выставки. На которую, как позже станет известно, непозволительно приносить протезы, игральные карты, самодельные прожектора. За которыми я. Всюду. Везде. Вместе со своими солдатиками. Курю, чтобы на этот раз не забыть напомнить.
СЛЕДИТЬ ЗА ПЕРЕДВИЖЕНИЕМОтветственность, ненадлежащее поведение там, где этого (заслуживает!) общество. Нормы приличия рассосались, как выпуклость после прививки. Ночью, когда все спят, я слежу за передвижением улитки, гусеницы, собаки или крота. Это не столь важно. Важно то, что я наблюдаю: изгиб, чёткий вывих, трепет. На этом самом месте дельфин захлебнулся водой в своем собственном океане.
БЕЗЪЯЗЫЧИЕ ПУНКТУАЛЬНОЕдва коснувшись лиц, ты уже доставил им боль. Третья сторона берёт и записывает карандашом на обои: «умудрившийся жить без лица будет жить вечно». Хирург, как исполнительный фестивальный директор, едва успевающий жонглировать ланцетами и элеваторами, стоит в центре кубической операционной, затянутый в безупречно осевшее белое. И так до восхода солнца, пока юные театралы спят, укрывшись картофельными мешками в гримёрке. Без обогрева.
Низкорослые медсёстры выкатывают на сцену топчан без разрешения, достают мячи из-под юбок и громко отстукивают. И так до ухода хирурга.
В горле, я чувствую, встал осколок битого зеркала. Коснувшись его, ты снова доставил боль. Тело – вставший аттракцион, по которому могут скакать обезьяны, безупречно заменяющие театралов. И так до наступления заката, до линии, преграждающей путь к занавеси, за которой строем, проснувшиеся и бодрые, в ожидании замирают зрители. Едва касаясь стены, ты уже нарушаешь тем самым покой. Хирургу этого недостаёт, он падает и коробка с предметами тоже. Загорается шар. Безъязычие пунктуально.
ЧТОБЫ НЕ ОДИНОКОГолые пальцы ног. Дрожь, усевшаяся на плечо кошкой. Урчит. Кольца будущего заката. Ты видел небо и о нём знаешь больше, чем знаю о небе я. Голый закат. Говори со мной. На его языке: блики, шероховатость, леденец красного цвета. Говори с ним о цвете. Сегодня он знает больше, чем кто-либо из оголённых. В центре комнаты стоит проволочная инсталляция. Художник, её собравший, всяческим образом абстрагируется. А вчера только казал язык, говорил о небе и цвете. Собрал нам комнату из картона и окрасил в белый. Поэтому теперь остается завести кролика.
или ещё
кого-нибудь
чтобы не одиноко
ЕДИНСТВЕННЫЙ ЗРИТЕЛЬВот, пожалуйста, берите плату. Эти деньги пойдут на содержание вашей домашней рептилии, другими распоряжайтесь на свое усмотрение. Храните исключительно в ларчике, никому не показывайте. А покажете – можете пенять на себя, деньги ваши оставшиеся украдут. Или, что ещё хуже, соберут из них инсталляцию. Единственным и неизменным зрителем в зале, как вы можете догадаться, станет рептилия. Чёрная и с большими глазами. Денег она вам точно не даст.
ЗНАКИ ПРЕПЯТСТВИЙ …как вдруг неожиданно приснился мне утренний чай и достаточно поздний кофе, поданный в маленькой чашечке, умещённой на блюдце, края которого обильно засыпаны толстым слоем корицы, а под самим блюдцем – краткая история возникновения тюльпанов, таких же заспанных и безмолвных, как и те, чьи остатки по сей день выгребают из-под амбарных замков за горизонтом маковых плантаций.
…Как занесённые песками бинокли, вы едва что-либо видите, здесь вам не место, куколки, театральные воды бурлят от выделений насильников, а их очередная жертва, изрядно переев клубничного джема, за ширмами смотрится в зеркало и выпускает из рук кораблик... собранный ассистентами из обломков бутылочного стекла на широкой веранде.
ТАК ИНОГДА БЫВАЕТТрудно представить осень. И всё же: берёшь и представляешь. Кажется, вам удалось стать мозаикой, вас разобрали. В переходе найдены те, кто искренне и с некоторой долей постоянства на что-то надеется, полагает, вслушивается и тайно сопереживает листу, отпечатку, несущемуся вдоль небрежной набережной трамваю. Снова, взбираясь глазами по датам, сложным оказывается представить осень. И всё же представь.
Тенью ложится собор, остановка, корпус мебели тоже вникает в стук, колесо обёрнуто в грязь.
Виновные найдены. И сторонний смиряется.
Часть II. Цветущие подоконникиСОНЛИВОСТЬПроснулся, подумав, что где-то в антресоли, где обычно хранится крупа и перья, находится кофе. Но, ко всеобщему сожалению, кофе в ней не оказалось. Оказался рядом лесистый парк, листа в котором не пнуть, дерева из которого не вырвать, так как все деревья занесены в Красную книгу и тщательным образом охраняются. Ворона кажет мне свои внутренности, поблёскивающие уже на весенней, согревающей почву земле. Какие прекрасные внутренности, какая величественная ворона, с валяющейся сбоку позолоченной коронкой. Зубные протезы клацают, тем самым напоминая о чьём-то присутствии. Поэтому, ничуть не медля, я отступаю, мечтая об атлантическом ветре, шатре и банке кофе, которая, судя по всему, спрятана в чьём-нибудь из колумбариев. Детство закончено там.
ОТДАЙТЕ ЧЕСТЬПосмотреть в окно, чтобы не было страшно. Увидеть пингвина, чтобы стало радостно.
Да нет же, я не об этом. Тем более что всех их уже видели. Глаза ласточки, глаза тюленя. Я, похоже, сам не вдаваясь в подробности, пользуясь азбукой Морзе, сообщаю о том, что невозможным становится разглядеть следы заходящего, поворачивающего или просто движущегося вперед предмета, как по геометрической параболе, как по заснеженной палубе, которую изредка, но всё же выходят чистить так называемые матросы. Юноши в блестящих ботинках и в казённой одежде. Иные прямиком спешат познать всю глубину океана и бросаются за борт судна, откинув обыкновенную фуражку в сторону. Другие же, напротив, чистят палубу до блеска и спешно бегут отдавать честь командиру, дочитывающему одну из запоминающихся книг Жана Жене.
Рамы моего окна выкорчеваны, впускаю и того и другого. Порой я неразборчив и могу даже пускать проституток, хриплым голосом сообщающих (кричащих) телевизору: «за любовь, за Путина!». Иногда запускаю юношей, подтянутых и довольных собой. Всё как мы любим. Всё, чему учила меня мама, забирая из садика. Всё, чему учил меня папа, заводя в садик для самых еле передвигающихся.
Я выходил на детскую площадку, отрывал ветку дикорастущей здесь ивы и бил самого интересующегося. Мне кажется, он оставался доволен, пока не узнал от местного дворника Фадея о том, что мне удалось сжечь его любимую из веранд, на которой лежал растоптанный кем-то скелет кита, примкнувшего наконец к берегам.
Сквозь леса и поля я бреду на работу в бирюзовых валенках. Ощущаю себя, трогаю и вспоминаю. Это из-за мороза. Это из-за тебя.
ЖИЛОЕПисьма. Сухие как щепки в кармане. С кем говорил, если вокруг ничто не оправдано? Палец указывает на заснеженную и спокойную карусель. Опускается. Это экран в январе. О нём принято вспоминать ночью. Или, напротив, не принято вспоминать: ни об экране, ни о форме таблетки, исследуемой языком рассказчика с улицы. Между делениями пружин и зданий. Среди белого и его возможных оттенков. Удовольствия ради, что называется. Покидать реку, зачищать пряжку ремня, чинить молнию, не забывать изгибы и признавать запах того, с кем больше не сообщается тамбур.
Окно, за которым не улыбнётся дворник.
ПАСТУХ ПАСЁТ ЛАПКИГолуби не подходят к окну, свихнулись, не едят траву и совсем перестали захаживать в гости. К соседу. С верхнего этажа. А того, я вдруг отчего-то тут вспомнил, и след простыл. Комната, шкаф, упакованные в продолговатые вазы цветы и чайник на стуле, оставленный последним, ранее ни с кем не сообщающимся гостем / мыло / вода / мыльная и прохладная лошадь в пене, в пруду, на ощупь не ощущаемом. Как на рисунке. Или как в газете, посвящённой маньяку, убивавшему лишь намыленных и напудренных. Дед накануне пропавшего соседа предпочитает спать исключительно в красном танке. Ему интересно, что на этот счёт ответит небезызвестный Д. Пригов? Когда тот проснётся и высунет челюсть из люка.
ЦВЕТУЩИЕ ПОДОКОННИКИВ саду твоём расцветут подоконники. А зимы твоим подоконникам не видать. Что доступно, так это только: лён, фанера (хороший материал для покрытий отверстий в окнах), дисковый телефон и номер, ненавязчиво оставленный посетительницей в чёрном (яркой тусовщицей из ближайшего к подоконникам тем села). Так и будут жить твои цветущие подоконники. Отрывками, частями, незаполненными датами и побережьями без зимы. А ты протирай их, протирай. И не забывай гладить, иначе и подоконники могут не выдержать. Уйдут в осень к лету к весне, окунутся в воду, разбухнут и опечалятся.
В общем, постарайся стать наиболее внимательным. Ещё, помнится, кран даёт течь, окно рассечено, чуть-чуть задувает, а в кухне забыт и не выключен чайник.
Свистит.
МАЗОККажется, тебя побил дождь. Тело намокло и расползается, словно мазок художника, пользующегося исключительно масляной краской. Так он и пишет нам небо, сообщает о его присутствии здесь и, стало быть, за чьей-то спиной. Вершится что-нибудь важное; дальше – песок, заполняющий собой контейнер, куда обычно укладывают спать непослушных, намокших детей: их руки заляпаны краской, соскобленной с обёрточной упаковки. В коробке, где находится градусник, лежит ухо маленького Франца Кафки, и оно слушает, как чей-то рот оправдывает себя, своё тело, свои шевеления и действия, подавляющие тем самым рост дерева, под которым сидит трава. Не растёт, а именно сидит трава. В содружестве с распластанным на нём мокром теле. Пищеварительный тракт художника утратил свою работоспособность. Я выхожу на шоссе и собираю гигантские самолётики. Их великое множество, как у той школы, отображённой в кинокартине «Любовники полярного круга». Где-то в районе школы, где-то на плечах детства.
ОТБЛЕСКВчера, надо думать, виделись нож и пила. В спальне. В кухне. Под скамейкой на одеяле. Сегодня, надо полагать, вид выпадает на иную картину.
Пустые чашки, дрозд, филин на чердаке, койко-место для инвалида справа.
Дверь, принимающая прямое участие во входе и выходе.
Парадная.
На картонном листе – история двойного перелома ключицы.
Лестница (пролегает через память целующихся) обещает быть долгой и пройденной вновь. Вверх-вниз.
Столкновение автомобилей. Вспышка. Непроявленный фотоснимок в кармане серийного лжесвидетеля.
Декабрь этот держит путь через мост гибкого воображения. За мостом, кажется, по-прежнему сидит и шнурует ботинки ангел.
СКВОЗЬСидеть и гадать сквозь игольное ушко, притворяясь, что видишь рассветы и не отличаешь одно наименование тишины от другого. В сопроводительных письмах же учителя чаще пишут: «за партой сидит, любит, постоянно зачищает ладони» Не наблюдается у специалиста и всё чаще не доверяет нашим воцерковленным медсёстрам, желающим познать естественную красоту материала. Тупик. Следующая по счёту, только бы не суметь сбиться. Наша. Мы обязаны выйти именно здесь.
ПРО ВАННУЗагрустил и отправился набирать ванну. Стоит, смотрит, как совершает движение вода, каким образом и по каким правилам набирается ванна. Когда же она оказалась полной, сесть в неё отказался, набрал газет, вынутых из карманов брюк, и утопил, как несвежую прессу. Спустил воду. Отправился в магазин за санками.
По скидке.
Часть III. По-новому видеть светЗАМЕТКИ УТРОМУтром всё сказывается по-другому: бежит из крана вода, а на вкус солёная, падает ложка, и по-прежнему уже не звенит, в шкафу висит свитер, но, кажется, он сделался не тёплым, а слишком холодным. Утро вообще сказывается другим. Лопнет стекло на часах и не заметишь. Менять тоже уже вряд ли станешь. Так вот и получается, что все живут по-другому, а особенно утром. Комната наполняется дымом, дом переполнил дым. Утром: вышел в школу и потерял рюкзак. Вечером: обнаружил, что варежек тоже нет; такое бывает, наверное.
ПОЧТИ ВЕСНАВыйдя в пустынный двор, обнаружил кости, предназначенные, как оказалось в дальнейшем, для местной породы собак. Таким образом я, одетый по-зимнему, встретил зимнее утро, схожее по описанию из книг с прежними. Когда я дошёл до мусорного бака, моему вниманию вдруг предстала белка. Я подумал: наверное, голодна. И отломил ей ломоть хлеба, носимый в кармане тут и там. Всюду. Случайность или обыкновенное зимнее совпадение? Даже не знаю. Но фотография (без подписи, разумеется), перевернулась в кармане. Её я, чтобы не замять и не испортить, вложил в специальный вкладыш.
СКРИПДлительное время. Так долго я могу смотреть лишь на прохожего, упаковывающего подарки, снедь. Идти за ним – гиблое дело. Он всё равно кажется посторонним, стоит под предупреждающим, как это часто бывает, знаком. Он имеет красивые глаза, расплывчатые, не то карие, не то голубые. Оттенки предупредительны. За ним ходят другие, чтобы стрельнуть сигарету, спросить сумму в долг. Но он, используя сценарий прохожего, всегда идёт только назад и принципиально не даёт сигарет и прикурить. Над домом зачем-то ворчит моя любимая ворона Галка.
ПУТЕВОДИТЕЛЬПронесусь через площадь Мужества с рюкзачком на спине, а в руке – сточенный карандашик, который очертит. Всю мою площадь, через которую пробежал, совсем недавно, совсем не глядя на чаек, на дворницкий закуток, на здание, прошлым летом обнесённое строительными лесами. За что? Спрашиваю я себя и бегу. Всецело. В неведении. По кошачьим тропкам в целлофановом пиджаке. Ноги мои не слушаются, ногам и негоже слушаться. Ведь они на то и мои, чтобы такими быть. Непослушными и, стало быть, оттого настоящими, длинными, как учительские указки, завалившиеся под стол. Вечером. В половине десятого. Когда я, навсегда не всматриваясь, с особым терпением поливал лес, говорил с осокой и собирал пыль, осевшую на меня с тех пор, как я впервые понял, что означает это простое слово «бежать». Снова. Сейчас. По железнодорожным шпалам. Всегда пытаясь спасти того, кто умеет надувать чулки. И украшать конверты. Украденные на площади.
ТРАЕКТОРИИ Повороты, повторы, затвор и щелчок. Виражи, позволяющие совершать движение в стороны. Руки запачканы чем-то зелёным. Это трава, на которую падаешь. Спина тоже вся в пятнах и зелени. Повороты, щелчки, кузнечики. Последние видели тебя, смотрели в упор, скакали по голове – от волос в траву. Вещи брошены, а ты прыгаешь на скакалке. Радость? Или только её кажимость? Скорее и то, и другое. В детстве ты выходил на улицу с банкой, бесполезной склянкой, набивал её сеном и мелкими камушками. Нёс через соседский двор, где канализационные люки всегда открыты. В них можно было обнаружить лягушек. Твой поворот в сторону оказался похожим на лёгкий щелчок. Так хлопают листьями те, кто умеет. А ты, я помню, умел. Так хлопни ещё раз, чтобы я слышал. Или просто брось в мой затылок комок, чтобы я наконец понял, что не лето на улице, а зима. И повороты, и виражи.
и память
как длительный звонок в дверь
НЕПОСЛУШНЫЕЗдесь так принято: наблюдать за тем, как снегири целуют окна, за которыми ходит один и тот же человек, подобие тени, сбрасываемой с витражного стекла. Там так положено: собирать стёкла разбитых бутылок и преобразовывать их в коллаж, который выносят и показывают. Выставляют на обозрение одного и того же оленя, рогами подпирающего высокое дерево иву, чтобы оно не упало. Где-то скажут: у нас нельзя собирать мусор, так как он служит защитой, ограждением от непослушного папы, выходящего на центральную площадь города с горном, чтобы известить местных о том, что он ещё есть, и что мусор – это полезное ископаемое, завалявшееся в местном супермаркете. У него непослушный папа стоит поздними вечерами и спрашивает сигареты.
В прошлом принято: целовать только мокрые губы, а цветы ставить только в сухие вазы.
ЧИСТИЛИЩЕЧто оставляет после себя картина?. Однажды мне задали вопрос, на который ни я, ни машинист, распределяющий ход по рельсам, не смогли дать ответа. Картина ничего не оставила, тает (растеклась по той или иной причине), смазалась. Утром всё забывают: картину, картины нет, нет и намека на её присутствие. Нет художника. А ещё, кажется, отсутствует штиль, ватный дом, уголь у погреба, гаснет солнце. Жандармерия в погоне за солнечным зайцем, зайчики скачут и гаснут. В тот день чётко определялось крушение. То был лёд, стакан в молоке, фламинго, ночная пальма, выдающая на обозрение тень по наступлению режима заката. То был я, удручённый ходьбой между мостов и до сих пор не получивший, не давший ответа, не способный выполнить поручения. За горизонтом тянулся куплет, горизонт не догнать, как и изображение, рыбьей кожей сползшее за порог моей памяти в забегаловке, в переходе.
КОНСТРУКТОРОднажды он собрал себе отца из конструктора, а мать ваял из скопившего на местном пляже песка. Теперь, годом позже и сидя на стуле в учительской, начал лепить себе крохотных братьев, которые охраняли бы его сон от всякого рода наступлений. Например, от покушения на него гвоздя, выеденного яйца, скорлупы от него и мелкой чешуи, образующейся, как это часто и предполагается, ранним утром, когда одичавшая ото сна соседка идет трясти свой палас или накидки, а сосед Вася, поругавшись с нею, бежит поддавать на задворки, где тётя Дуня беспощадно громит топором сараи, некогда отстроенные её заупокойными детьми без рубашек. Так образуется костёр, согревающий руки.
СТЕПНОЕ РАСТЕНИЕМама, как неудачно ты пытаешься скользить в зеркале! Ты – мох. О father , ты ничего не знаешь о ней! Ты – цветник. Сын ваш – степное растение, поэтому никогда и никто не научит его смеяться. Изо дня в день он вертит несчастный обруч и плачет, видя, как дети сжигают газеты, бобины и календарь, согласно которому вот-вот должна была, но не наступила его весна. Возвращаясь с юга, никто не исключал таковой, предположим, возможности.
НАРЕЗКИГазетные вырезки: я собирал долго и тщательно. Если бы не ты, мой взгляд никогда бы на них не упал. А теперь у меня есть они, которые можно нарезать и из которых можно собрать портрет, если сноровка ещё не растрачена. Вырезки: оглавления и названия организаций, частные объявления, редкие заявления. Как фотоснимки, наклеенные разнообразно на мои дальние окна. За них нет времени смотреть. За ними нет настроения наблюдать. Ведь они далеки, а здесь я, здесь ты, вычитывающий самое привлекательное из всего, что представлено. Детство. Отображённое на фотоснимках, мои детские гениталии, велосипед, разодранный мяч. Смотреть бесполезно и даже не нужно, так как они и без того уже были замечены проходящими, всматривающимися в наши окна, за которыми ничего нет, за которыми по крайней мере ничего не видно. Рюмочки и стаканы собраны в ряд, более ничего не значащий и бесполезный.
ПО-НОВОМУ ВИДЕТЬ СВЕТПока спешил к дому, научился по-новому видеть свет (фонарный и тусклый). На пути стояла не то коза, не то корова, и с жалобным видом сосала леденец без палочки. Палочку, говорят, проглотил местный мальчик. Тот ещё рецидивист и трансвестит лютый по случаю. С детства, вместо того чтобы читать Тургенева, выпивоху Есенина, Толстого, Пушкина, мать запирала его в спальне и воспитывала его на Гимне Росссийской федерации, на книгах Тони Дювера, Эрве Гибера и Уники Цюрн, последняя была художница.(ярая, как Наташа Романова). По ней он, кстати, отличным образом научился рисовать и создавать анаграммы. Местные, по возможности, пытались скрыться от него в единственной на селе табачной лавке, в магазине, у дяди Бо, который любил играть в русскую рулетку и выливать пули, предварительно включив песню Егора Небесного (Летова): «винтовка – это праздник» Сам же мальчик особенного внимания на сельчан не обращал, воровал кур и красил им крылья в голубые тона, собирал полевые цветы, крал шмотки последней деревенской моды у бабок, пока те щёлкали (не знаю уж чем) семАчки, как их тут принято называть. Паренька звали Ушатый, поутру он выходил в одних резиновых сапогах и в кружевном платочке. Зимой, всегда голый. Спускался к пруду и катался на льдинах, трогал и гладил нижнюю часть пояса. И там вставало облако.
Летом он подружился со мной и мы эмигрировали в Америку, напрасно полагая, что наши чулки, юбки, бусы и утварь как-то смогут помочь нам. За день до нашего отъезда Могутин просил связать его с фотографом, заражённым цингой и трипаком (если по-русски). Мы шли к аэропорту, ложились, бросались друг в друга лилиями, а потом неожиданно для себя, основательно устав, ложились к берег озера и засыпали. Утро начинало кричать в уши чайками. Звучали песни из кино Балабанова.
ЗА ЭТИМ БЫЛО И БУДЕТ ТОПройдёт заметённый снегом трамвай, человек поскользнётся, карандашом очертят периметр, уберут площадь, и всё, что я мог и могу ещё исполнять, – это помнить.
Девочка с полиэтиленовой сумкой, разбитая чашка, ничто никуда не летит, выявлен опоздавший, девочка разбивает банку (банка с компотом из красных ягод), в цирке жонглируют птицами, птицы противятся, птиц успокаивают и помещают лежать на холодный пол, в театре кончился день и началась демонстрация голода.
Прошёл упакованный в снег трамвай, человек поскользнулся, открылась и снова закрылась дверь, в переулке плещутся рыбы, и всё, что я делаю: вспоминаю рыб.
скачать dle 12.1
