Беседа с Надей ДелаландН. Д.: Дмитрий, хочу поблагодарить вас за то, что согласились со мной побеседовать. Начну даже для себя самой неожиданно. Недавно случайно узнала, что вы – мастер спорта по боксу…
Д. В.: Нет-нет, кто вам это сказал? Я занимался самбо. Это совсем не бокс, и для меня принципиально важно, что это не бокс. У меня даже есть эссе, посвящённое президенту клуба «Самбо-70», в котором я тренировался, чемпиону мира Давиду Рудману, где я как раз пишу о том, что мне нравилась идея броска гораздо больше идеи удара. Борьба всегда казалась мне похожей на стихи: прямоугольник ковра (как лист бумаги) и двое людей. Это очень интересно – как они сходятся, весь этот обмен и столкновение энергий. Похвастаюсь: я был чемпионом «Динамо», чемпионом Москвы, серебряным призером Всесоюзного первенства. Между прочим, клуб «Самбо-70» находится совсем недалеко от того места, где мы сейчас с вами разговариваем. Я занимался самбо лет пять или шесть. Но потом, уже к моменту моего поступления в институт, стало ясно, что спорт стремительно профессионализируется. Между прочим, Давид Рудман рассказывал, что он тренировался в среднем три раза в неделю.
Н. Д.: Ну да, если серьёзно подходить к делу, то это должно занимать много времени.
Д. В.: Но три раза в неделю — это очень мало! Сейчас спортсмены такого уровня тренируются каждый день по многу часов. То есть, это работа, отнимающая всё твое время: ты не можешь учиться или работать где-то еще и быть действующим спортсменом.
Н. Д.: Но ведь эти единоборства – это ещё и серьёзная философия. Нашла ли отражение эта философия в ваших взаимоотношениях с текстом?
Д. В.: Мне кажется, что это очень похожие вещи: то, как люди сходятся и на ковре начинают «прощупывать» друг друга и, наконец, кто-то из них, если повезёт, делает бросок, – чрезвычайно сходно с тем, как взаимодействуют друг с другом слова. Можно сказать, что бросок и есть тот самый «выпрямительный вздох» (по Мандельштаму) в стихотворении. Вообще, я совершенно убеждён, что поэзия ближе к восточным единоборствам или, например, к жонглированию, чем к каким-то кабинетным занятиям письмом; поэзия – это энергетическая вещь, я уверен в этом.
Н. Д.: В одном из стихотворений, старом, но (хотя почему «но»?) прекрасном, «Мои друзья похожи на солдат», о котором в «Лиterraтуре» замечательно писал
Алексей Чипига, – возникает такой образ интеллигента: «пилотка им обычно маловата, штаны на них, как правило, висят…», очки... Занятия же единоборствами требуют всё-таки, мне кажется, других черт характера – довольно жёстких. Где больше – вы? Ложное ли у меня впечатление, что врождённая деликатность заставляет вас сглаживать какие-то моменты, но вообще вы человек гораздо более жёсткий?
Д. В.: Я жёсткий? Ну что вы? Да и занятия самбо не были для меня чем-то жёстким: да, это, так сказать, мужественный вид спорта, но он никогда не ассоциировался у меня с чем-то сурово-кровожадным, – при том, что в самбо есть болевые приёмы, но это часть игры, если угодно. Болевой приём никогда не проводится резко. В сущности, у спортсмена есть возможность сдаться до того, как станет по-настоящему больно. Разумеется, самбо – борьба, но в ней нет ничего от подавления или унижения соперника. Для меня весь смысл поединка был в воздушном красивом приёме, который ты должен провести: да, человек падал, но ведь не на асфальт, а на ковёр. Если вы, Надя, посмотрите борьбу, то увидите, с каким уважением люди относятся друг к другу, как они друг друга обнимают после схватки. Уважение к сопернику – очень важный элемент. Без этого всё превращается в мерзкую потасовку, чего практически никогда не бывает.
Н. Д.: Да, недаром же это боевые
искусства. А из философов вам кто ближе, чья система?
Д. В.: Я в принципе чрезвычайно ценю попытку человека мыслить, и, по правде говоря, мне нравятся практически все, кто пытается это делать. Но если чуть более конкретно отвечать на ваш вопрос, то мне нравятся такие мыслители, которые полагают, что любая жёсткая система будет неточной. По-моему, нелепо надеяться, что сегодня можно выстроить такую систему, которая всё объяснит. Это просто невозможно ввиду какой-то новой ситуации, в которую мы все попали: текучести, расползающегося мира. А.М. Пятигорский определял свою философию как «думание о думании», бесконечный поиск предмета: как только ты почувствовал, что ты на твёрдой почве, нужно сразу же оттуда бежать: ты в неправильном месте! Один из моих учителей как-то сказал, что «наша главная беда в том, что мы пытаемся отвечать на вопросы, которых мы не задавали». Имеются в виду навязанные вопросы, которые задали нам в детстве некие посторонние люди, и мы, как послушные ученики, пытаемся на них отвечать, хотя, возможно, эти вопросы не имеют к нам и к нашей жизни никакого отношения. Эта ситуация понятная. Но даже если мы сами задаём себе какой-нибудь вопрос, и нам кажется, что он важен для нас, то в процессе поиска ответа может выясниться, что вопрос был поставлен не точно. Не совсем точно или совсем неточно. А вот если вдруг нам удаётся сформулировать действительно «свой вопрос», начинается нечто по-настоящему интересное: что-то начинает как бы сверкать в отдалении, мы приближаемся и вроде бы оно уже совсем близко, – но тут почти всегда открывается какой-то новый план, и мы понимаем, что это только малая часть дела.
Н. Д.: Кто-то из композиторов говорил, когда ему вручали премию: «Как я пишу? Я задаю вопросы и нахожу на них ответы». То есть действительно важно сначала сформулировать вопрос – а потом понять, правильно ли он задан. Скажите, насколько эволюция ваших стихов напрямую связана с изменением вашей жизни? Я помню, что когда мы с вами впервые познакомились, лет пятнадцать назад, вы говорили, что «дарить старые стихи – это примерно как дарить старые фотографии: ты уже совсем по-другому выглядишь», и так далее. Какая-то взаимосвязь жизни и текста у вас в сознании есть, и, если да, насколько она прочная?
Д. В.: Принято думать, что всё, что мы делаем в таком по определению тонком деле как искусство, связано с опытом. Вероятно, почти всегда так и бывает: то, как мы воспринимаем мир и время, в котором живем, опосредовано нашими знаниями и опытом, в конце концов, нашим психофизическим состоянием в данный конкретный момент. Но ведь может быть и по другому: можно, как сказано в Библии, «видеть Бога как он есть». Можно предположить, что объект или какие-то события существуют помимо нас с вами, и они что-то говорят всем нам независимо от нашего возраста, состояния или опыта. И одна из задач поэта, как мне кажется, – услышать голос времени вне зависимости от собственного опыта. Важно услышать-увидеть как есть, просто как есть, и показать это внутри стихотворения, внутри слов. Для чего? Хотя бы для того, чтобы самому это увидеть-услышать. Ведь то, к чему мы обращаемся, – пока мы с этим не связались, не соединились – как бы отсутствует. Интересная история: вообще-то оно есть, но для нас его нет, и, может быть, его нет и для многих. Чтобы это «нечто» попало в стихотворение, нужен особый образ взаимодействия, – очень конкретный. И когда этот способ взаимодействия находится, мы что-то узнаем. Понимание возможно только в этот момент, в принципе.
Н. Д.: «Если долго вглядываться в бездну, то бездна начинает вглядываться в тебя». Многие поэты писали, что они стихами что-то наговаривали себе. У вас были такие случаи, что вы написали – и сбылось?
Д. В.: Вероятно, мы вообще живём в мире более сложно устроенном, чем нам иногда кажется. И настоящее и будущее уже существуют: они есть. Но это не значит, что наши действия вообще никак не влияют на это будущее. Слова каким-то образом меняют пространство вокруг нас, наше понимание чего-то тоже может изменять пространство. Причём мне кажется, что мы можем менять не только настоящее и воздействовать на будущее, мы можем менять и прошлое – просто благодаря выходу за пределы самоочевидной реальности. Что происходит с человеком, сочиняющим стихотворение? Он выходит за пределы того, что кажется абсолютно завершённым, за пределы того, что ограничивает возможности. Возможности же... нет, не то чтобы безграничны, я этого не знаю, но, во всяком случае, их гораздо больше, чем мы думаем. Действительно, бывали ситуации, когда написание стихотворения как бы предсказывало события или происходило параллельно с определенными событиями.
Н. Д.: Можете привести примеры?
Д. В.: Ну, скажем, такая история. Вдруг меня стал преследовать образ некого затонувшего объекта. В стихотворении это была телефонная будка, – и возникал человек, который в неё заходит; и начинается страшный ливень, и он не может выйти... В общем, будка превращалась в подводную лодку. Как сказано в стихотворении: «сегодня – будка, завтра – батискаф». И вот спустя короткое время затонула подлодка «Курск». Конечно, можно счесть это простым совпадением, но дело в том, что я никогда в жизни не думал ни о каких подводных лодках, и этот образ уходящего под воду объекта и само слово «батискаф» совершенно не из моего словаря – откуда все это взялось? Или, например, у меня есть стихотворение «Начало века», где появляются такие слова: «в сердце Нарыма». Я никогда не был в Нарыме, для меня это просто невесть откуда прилетевшее слово. Не говоря уже о том, что для меня употребить имя собственное в стихотворение – это всегда событие невероятное. Я, скажем, очень хотел употребить в стихах слово «Москва», но получилось только дважды. Да, а тут вдруг откуда ни возьмись – Нарым. И вот вскоре я прилетаю выступать в Новосибирск – и оказываюсь в районе, где всё связано с Нарымом: он как-то внезапно возникает в моей жизни. Есть множество других историй, гораздо более «мистических» и пугающих, чем те, которые я вам рассказал, но именно по этой причине я не хочу о них вспоминать. Не так уж редко мне приходится останавливать себя в стихах – просто чувствуешь – нельзя. Нельзя и все!
Н. Д.: Вы мистически настроенный человек?
Д. В.: Что такое мистика, если не становиться каким-то страшным сектантом? В конце концов, это просто переживание тайны, ощущение, что тайна есть. Для любого художника это очевидный факт: так или иначе мы все имеем дело с неким видом чуда.
Н. Д.: В одном из интервью вы говорили, что однажды писали текст и почувствовали, что он не умещается на плоскости бумажного листа, что у него больше измерений. Скажите, а вы ждёте этого состояния, в котором случаются стихи, или есть какие-то способы его инспирирования? Я читала одну книгу, кажется Яна Парандовского, и там были описаны различные способы, которыми поэты и писатели вызывали у себя это состояние: кто-то (кажется, Бодлер?) вдыхал запах сгнивших яблок, другой обматывал вокруг головы влажное полотенце…
Д. В.: Надо попробовать понюхать яблоки, может быть, сработает.
(Смеётся). У меня со временем выработалось что-то вроде «поэтического рабочего сезона»: последние несколько лет я почему-то больше всего стихов пишу летом. В эстонской деревне. В течение года, конечно, тоже иногда что-то происходит. Отвечая на ваш вопрос, я могу сказать, что жду стихов всегда, и занят этим ежедневно, вероятно. Но я не знаю, как их вызвать и почему они приходят именно летом: наверное, я «вываливаюсь» из каких-то дел, которыми я должен здесь заниматься. С возрастом становится всё труднее совмещать стихи с другими занятиями. С другой стороны, ещё лет десять назад я не мог бы написать столько стихотворений за месяц, сколько сейчас: семнадцать, двадцать – для меня это очень много. Были периоды, когда я писал всего четыре стихотворения в год, и психологически это было тяжело. А если сочинялось двенадцать стихотворений за год – то я считал, что это урожайный год. Почему сейчас дело обстоит иначе, я не знаю. Никаких специальных приёмов для вызывания состояния, необходимого для создания стихов, у меня нет.
Н.Д.: Как-то вы сказали, что сейчас легче попадаете в тот тоннель, в котором стихотворение пишется быстрее.
Д. В.: Наверное, да. Но всё равно это не час и не два. Минимум день, а чаще пара дней. Но бывает и неделя, и месяц, и гораздо дольше, разумеется. Поэтому, когда мне рассказывает кто-нибудь, что вот, он (или она) ехал в метро и написал семь стихотворений, – меня это просто потрясает.
Н. Д.: Можно ли назвать аддикцией вашу склонность к поэзии?
Д. В.: Думаю, да.
Н. Д.: А это хорошо или плохо? Если посмотреть на бытовую жизнь поэтов, то часто оказывается, что они выключены из «жизни» в бытовом понимании: семья, работа…
Д. В.: Надя, я не уверен, что если почитать биографии тех поэтов, которые «выпадали» из жизни, и тех, у кого были семья и работа, – то первых будет больше.
Н. Д.: Но среди поэтов немного благополучных долгожителей.
Д. В.: Это правда. Хотя Фет, например, прожил довольно долгую жизнь.
Н. Д.: Можно пересчитать по пальцам таких поэтов «особенного» склада: Пастернак, Фет, Гёте. В обществе закреплено представление о «неустроенности» поэта.
Д. В.: Ну, во многом это романтический миф. Естественно, как всякий миф, не лишенный некой реальной основы. Эта «основа» связана с тем, что поэту, как любому человеку, что-то особенное умеющему и знающему, необходимо время от времени оказываться в определенном состоянии, плохо сочетающемся с повседневной жизнью и в принципе с «другими делами»: невозможно сочинять стихотворение и, допустим, преподавать в ту же секунду. Для стихов, как и для всякого творческого дела, требуется особая сосредоточенность, и иногда люди оказываются просто не способны совмещать одно с другим. Скажем, я отказался от художественного перевода не только потому, что разуверился в том, что поэтический перевод имеет смысл, но и потому, что мне стало совершенно невозможно совмещать это со стихами. Так что от каких-то вещей ты вынужденно отказываешься. Разные люди отказываются от разного. Кто-то от семейной жизни. Бывает. А для кого-то она является возможной или даже спасительной.
Н. Д.: То есть нет такой прямой зависимости между тем, что ты состоялся как поэт, и тем, насколько у тебя разрушено всё вокруг?
Д. В.: (смеётся) Надеюсь, что нет. Эта точка зрения романтизирует то, что не стоит романтизировать: стремление к смерти. Ну и, конечно, некорректно, по-моему, говорить об особой склонности художников к пьянству и буйству, и рассуждать о сходстве «измененного состояния сознания» в момент сочинительства и, скажем, под воздействием алкоголя. Соотношение ясности и тумана тут совсем разное, по-моему. Впрочем, переживания, сильные переживания тоже важны, конечно... Я понимаю, почему некоторые люди делают вещи, которых, может быть, не следует делать: кому-то это бывает нужно для того, чтобы выйти из полусна, в котором мы все часто находимся. Как писал Анненский: «А если грязь и низость только мука / По где-то там сияющей красе…» Но все-таки хочется верить, что без этой «грязи и низости» можно обойтись. И уж точно невероятная пошлость, по-моему, – оправдывать свою «нехорошесть» тем, что ты поэт.
Н. Д.: Сон – это тоже изменённое состояние сознания. Бывало ли так, что вам снились стихи?
Д. В.: Бывало несколько раз. Не все стихотворение целиком, отдельные фразы, фрагменты.
Н. Д.: Есть ещё один миф, довольно устойчивый: о том, что все поэты не совсем здоровы психически…
Д. В.: Мне ли вам объяснять, что понятие психического здоровья, нормы, – очень невнятное. В принципе, наверное, все люди – психи (кто больше, кто меньше), и поэты тоже. Художнику просто приятно думать, что он необыкновенный, немного сумасшедший, не такой, как все. Но о чем или о ком мы, собственно, говорим? Разве Тютчев был сумасшедшим? По-моему, нет. При том, что поэтом он явно был. А Пушкин или – ближе к нам – Анненский? Нет. Принято считать, что Мандельштам был странным, особенно в последние годы. Конечно, он был травмирован арестом — не исключено, кстати, что мы бы с Вами навсегда потеряли рассудок — а он очень быстро пришёл в себя. Заболоцкий тоже был какое-то время не в себе после ареста, но и он пришёл в себя. Кто, собственно, эти «сумасшедшие» поэты? Хармс? Но степень его сумасшествия не выше обычной странности, судя по воспоминаниям о нём. Мне вообще кажутся, мягко говоря, сомнительными все эти разговоры о художниках как о каких-то безумных жар-птицах. Помню, во время одного фестиваля мне пришлось участвовать в круглом столе на тему «Одиночество поэта». Согласитесь, Надя, что это по меньшей мере смешно. Однако кто-то ведь это придумал, и люди (литераторы, поэты, художники) были готовы всерьез рассуждать на эту тему. Хотя представьте себе, если бы кто-то на, допустим, экономическом форуме предложил поговорить об «Одиночестве экономиста» или, например, об «Одиночестве металлурга», как бы это восприняли?
Н. Д.: Согласна с вами совершенно. Дима, а вот вы ведёте семинары в ИЖЛТ уже много лет. Есть ли у вас какие-то наблюдения о том, как можно освоиться в стихосложении?
Д. В.: Должен вам сказать, что чем дальше, тем меньше я понимаю, что значит «освоиться в стихосложении», как и чему можно тут учить и учиться. Я много раз говорил о том, что мы попали в эпоху, где нет ничего даже отдаленно похожего на Большой Стиль, где совершенно непонятно, что такое стихотворение и как оно должно выглядеть. А в последние годы мы оказались участниками совсем удивительной истории, когда расползается уже не просто наше представление о каноне, а сама реальность. Ведь мы привыкли к тому, что стихотворение удивляет…
Н. Д.: Оно ведь не раз удивляет. Оно удивляет и удивляет.
Д. В.: Именно. И мы действительно готовы удивляться хорошему стихотворению много раз. А меня ещё всегда удивляли – просто до какой-то невероятной степени – непрекращающиеся разговоры про «традиционалистскую» и «авангардную» линию в современной поэзии. Такие разговоры могут вестись только при наличии Большого Стиля: допустим, все много столетий (ну или хотя бы десятилетий) пишут гекзаметром, и вдруг кто-то написал стихотворение хореем, и все очень удивились. А сейчас... Мне кажется, что сегодня слова стали чем-то вроде красок в живописи или движений в балете. Только, в отличие от изобразительного искусства или балета или даже кино, слова в стихах — гораздо более труднодоступная среда для поэзии. По-моему, главный современный ужас заключается в следующем. Вот вы открываете бесконечные сайты, альманахи, поэтические сборники, и идут стихи… И что-то же должно останавливать человека от написания ещё одного, похожего на всё стихотворения? Общаясь с молодыми поэтами, которые приходят на мой семинар, я пытаюсь проанализировать чувство, которое появляется, когда ты читаешь ещё одно неплохое или даже хорошее стихотворение. Здесь какая-то особая история, потому что гениальные стихи ведь тоже похожи на всё остальное. Что отличает потрясающее стихотворение (не буду делать банальные оговорки про то, что одно и то же стихотворение может кому-то казаться потрясающим, а кому-то абсолютно нет: допустим, что наши оценки совпали) от просто хорошего? Ведь это не связано ни с одной из черт, которые мы научились хоть как-то именовать: рифма, верлибр, силлаботоника и проч. Может быть, это связано с абсолютной честностью человека по отношению к словам в момент сочинительства, и с полной свободой от каких бы то ни было привходящих мыслей и людей. И с особой любовью или, если угодно, заботой о словах в стихотворении. Не к тому,
про что стихотворение, а именно вот к этим словам.
Н. Д.: Тогда, получается, важнейший критерий – честность по отношению к словам? О читателе думать в этом момент неправильно?
Д. В.: Нет, почему же? Память о читателе и есть то, что отличает мастера (употребляю это слово не в пафосном, а в техническом смысле, как можно было бы сказать о ремесленниках: есть мастер, а есть подмастерье) от начинающего. Мастер понимает, что это стихотворение будет кто-то читать. Начинающий часто пишет как будто только для себя, читателя для него не существует. А для мастера существует.
Н. Д.: То, что принято называть плохими стихами, графоманией… Ведь люди, которые это пишут, тоже честны максимально и любят то, что у них выходит?
Д. В.: Нет, нет, как раз то, что получилось, тебя может не устраивать. Просто, когда ты пишешь, ты заботишься о том, чтобы словам было хорошо внутри твоего текста. Вот о чём идёт речь.
Н. Д.: Возвращаясь к вашему преподаванию в ИЖЛТ. Есть ли у вас ученики, которые уже состоялись как поэты?
Д. В.: Ну, тут сразу два вопроса-уточнения: 1) что значит ученики? и 2) что значит состояться в качестве поэта? В одном из интервью мне уже приходилось говорить, что если ты ведёшь поэтический семинар, это вовсе не значит, что сидящие перед тобой люди – твои ученики. Может быть, когда-нибудь кто-то из них в минуту душевной щедрости и назовет тебя своим учителем, но ты их никак не можешь назвать своими учениками – только участниками семинара. Теперь: что значит состояться в качестве поэта? Если иметь в виду публикации, участие в вечерах и фестивалях, да, такие люди в моем семинаре есть. Некоторые уже довольно известны в литературных кругах. Некоторые мне кажутся по-настоящему талантливыми. Но повторяю: что значит состояться? Вопрос открытый.
Н. Д.: Вы лауреат премии Бродского. Что он значит для вас?
Д. В.: Моё отношение к стихам Бродского менялось. В молодости он мне скорее не нравился, а нравились, допустим, Фет, Тютчев, Ходасевич, Иванов, Анненский. Что-то в его поэзии меня отталкивало: виноват в этом был, разумеется, не Бродский, а моё душевное устроение или состояние в те годы. Прошло какое-то время, я перечитал его заново и оценил. Я диву даюсь, как можно писать бродскоподобные стихи, ведь он сделал всё, чтобы ни один человек не мог ему подражать: он нашёл абсолютно свою дикцию. Даже легкое сходство придает стихам, написанным после Бродского, привкус вопиющей вторичности. Ну а если говорить о самом Бродском, то, мне кажется, он предложил русской поэзии второй половины 20-го века выход из несколько доморощенного состояния, вывел её на мировой простор англо-американской прививкой.
Н. Д.: Русская поэзия стала более переводимой?
Д. В.: Вот в этом я не уверен. Но о переводе не хотелось бы сейчас рассуждать. Тем более о переводе с русского на другие языки.
Н. Д.: У меня припасены для вас вопросы из фейсбука. Первый – ощущает ли поэт свою нужность?
Д. В.: Ощущает. Я думаю, что поэзия нужна сегодня так же, как и всегда.
Н. Д.: А вот зачем вам лично она нужна?
Д. В.: Для меня это способ выживания. Жизнь без поэзии была бы для меня очень трудно выносимой – психологически, душевно, духовно.
Н. Д.: Читать или писать?
Д. В.: И то, и другое. Вернее так: одно уже давно не существует для меня без другого.
Н. Д.: А вот цветаевское «нет поэтов, есть Поэт
». Вы радуетесь своим стихам больше, чем чужим, или наоборот?
Д. В.: Я бы, наверное, соврал, если бы сказал, что радуюсь одинаково. Это просто разные виды переживаний. Разумеется, я чрезвычайно радуюсь, когда вижу чужие талантливые стихи. Но радость от собственного стихотворения другая. Просто другая и все. А что касается высказывания «нет поэтов, есть Поэт», то я вообще считаю, что «нет людей, есть Человек».
Н. Д.: Каково место поэта в 21 веке? Это, опять же, вопрос из зала.
Д. В.: У меня нет ответа на этот вопрос. Тем более что 21-ый век только начался.
Н. Д.: В прошлом году я была в зале правительства Москвы на вручении премии «Поэт года», организованной сайтом «Стихи.ру». Там было невероятное количество зрителей. Причём это все пишущие. Некоторые толпились за дверью, потому что они просто не поместились.
Д. В.: Это специфическая ситуация с сайтом «Стихи.ру», о котором, с вашего разрешения, я не хотел бы сегодня говорить. Я не знаю, сколько людей сегодня читают поэзию, но знаю, что это не только пишущие. Конечно, люди сейчас задёрганы различными бытовыми обстоятельствами, многим не до чтения вовсе, а тем более не до чтения стихов. А с другой стороны, знаете, иногда кажется, что и до стихов. И именно сегодня. Конечно, мы говорим о каком-то ничтожном проценте людей, которые в принципе читают стихи. Об этом, как вы помните, написано ещё у Пушкина в «Моцарте и Сальери» – конечно, не все могут так чувствовать силу гармонии, как Моцарт. А с другой стороны, помните, Моцарт там говорит: «Тогда б не мог и мир существовать». И, действительно, быть не то что поэтом, но даже любителем поэзии – для этого нужны какие-то особые качества. Нельзя этого требовать от всех. Вы только представьте: все вдруг превратились в любителей поэзии. Ведь это была бы настоящая катастрофа. А кто бы лечил, строил дома, делал ещё какие-то важные вещи?
Продолжение >скачать dle 12.1
