ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Татьяна Скрундзь. ЭФФЕКТ ЗРЕНИЯ

Татьяна Скрундзь. ЭФФЕКТ ЗРЕНИЯ


(рассказ)


«Господи, Господи, сделай меня мотыльком».

Если очень долго смотреть в окно спального вагона на мелькающие сетки деревьев, а потом перевести взгляд на стену купе с мелкими, едва заметными узорами, невнятный рисунок оживает, и линии начинают шевелиться, будто клубок змей во время брачных игрищ. Это игра зрения. Глаза привыкают видеть движение и сохраняют его отпечаток на чувствительной сетчатке. Когда нечем заняться, а в пути часто так случается, что заняться совершенно нечем, эта игра помогает сносно убить время.
Жидкий зимний лес за окном кончился. Начались поля и невысокие, как шишки на голове великана, холмы. В отдалении мутным серебряным ирокезом окаймляла горизонт полупрозрачная роща. Поезд неспешным ходом продвигался по среднерусской возвышенности. Маршрут пролегал через широчайшие аграрные области великой, родной, незнакомой, страны. Поля, поля, без конца и края. К завтрашнему утру Нана должна быть на месте. Страшновато, все казалось не так, как дóлжно, после того, как Нана оставила все привычное, знакомое, определенное до тошноты, и отправилась в неизвестность.
Нана росла в детском доме, так уж случилось. Среди ребят слыла дурочкой, многие посмеивались над ней, хоть и не обижали слишком уж — чего с эдакой взять. Забавляла их и неказистость девушки: чересчур длинное, худое, даже в раннем детстве, тело никак не хотело быть хоть сколько-нибудь изящным или хотя бы послушным, оттого в движениях Нана походила на тех танцующих воздушных человечков, что ставят порой на площади во время городского праздника.
В общении Нана оставалась, тем не менее, миролюбива, но если с ней заговорить первым, ответит разве что рассеянным, блеклым взглядом, вечно куда-то за спину тех, кто к ней обращается, да пролопочет порой что-то невнятное. Часто и вовсе не ответит. Нана не особенно задумывалась о том, как ее воспринимают окружающие. Учили ее мало, нетребовательно, считая ребенком с аутичными наклонностями, слегка недоразвитой, хотя то, что называлось иными воспитателями отсталостью, было, скорее, детским юродством, если такое возможно.
Неделю назад девушке исполнилось пятнадцать лет, в этом году заканчивалось отбывание среднешкольного срока, нужно было поступать в техникум и переезжать в рабочее общежитие. В это общежитие перебирались почти все бывшие воспитанники детского дома, и после годами ходили из него на свою унылую работу — на швейную фабрику или в столярную мастерскую — и возвращались по вечерам домой, к такой же унылой жизни. Постепенно, Нана не однажды наблюдала такой исход, все они превращались в ни чем друг от друга не отличных, жирных, самодовольных и глупых гусей, которые требуют бобов из кормильного зоба и больше ничего. Когда жизнь останавливается на пуговицах и станках, это часто случается. В провинциальном интернате, как, наверное, и во многих других местах, так было заведено, так представлялось, и другого никто не ведал. Не лучше и не особенно хуже других, Нану ждало то же самое, большого выбора для всех детдомовцев отродясь не существовало.
Однако, неожиданно для себя самой, Нана вдруг решилась на самостоятельный и довольно отважный шаг: не дожидаясь школьной аттестации, никого не предупредив, уехала из города, наскоро уложив в один дорожный мешок все свое непретенциозное имущество — смену белья, теплые вещи, да новенький, совсем недавно полученный паспорт. Имелось, очень кстати, и несколько денег — директор интерната выписал в подарок ко дню рождения.
Куда Нана держала путь, она и сама не знала, лишь рассудив бесхитростно, что устроиться легче там, где больше людей. Люди добры, надо верить людям, говорила, бывало, бабушка, единственная родственница Наны.
Родителей она не знала и не знала, почему не знала. Бабушка тоже не говорила, наверное, это было неважно. Прозвище Нана придумала себе сама — в младенчестве, не выговаривая свое полное имя — Наташа, произносила, называя себя «на-на». Бабушка подхватила. Бабушку Нана похоронила накануне прошедшего Рождества, бросила с горстью земли последний привет в ее могилу. Стояли морозы, хоронили тяжело, могильщиков пришлось поискать. Но все прошло спокойно. Бабушка была совсем старенькой и давно не умела ходить, а только лежала на коечке в специальной больнице для стариков, где Нана ее изредка навещала. В последние месяцы старушка была больше похожа на жухлый березовый листик, чем на человека, так она высохла и сморщилась.

Нана глядела в окно уже очень долго, так, что затекла спина и руки, подпиравшие подбородок. Она еще никогда не видела так много белого сразу. Снегопада не было, но изредка крупные снежные хлопья из под колес состава редкими бабочками взлетели вместе с пейзажем навстречу поезду и осаживались где-то позади. На занесенных пургой полях то тут, то там виднелось множество следов, по всей видимости, лисьих, тонкие ручейки которых пересекали железнодорожные пути, скрываясь под движущимся составом. Кое-где вдоль насыпи угрюмо топорщились редкие кусты, и возле них следы учащались и завертывались в спутанные клубки. Следы привлекали внимание Наны больше прочего. Как только они появлялись в поле зрения, дыхание девушки замирало, она напрягалась и слегка вытягивала шею.
У окна Нана провела почти все утро и день. О чем она думала все это время, догадаться было невозможно — лицо ее ничего не выражало. Пассажиры вставали, выходили и возвращались, она не замечала и не пыталась ни с кем контактировать.
В конце концов, лисьи следы закончились вовсе, или не появлялись слишком уж долго. Напоследок мимо поезда проплыла какая-то очередная деревня, на окраине которой мелькнула водонапорная башня, похожая на обледеневшую ногу мамонта. От верхушки башни тянулся к земле толстый то ли провод, то ли шланг, обвисший почти до земли огромными сосульками. Холодное зимнее солнце выглянуло из-под плотных серых туч и сусальным золотом переливалось на гранях льда. Башня быстро исчезла, и Нана сначала немного привстала, не отрывая носа от стекла, пытаясь заглянуть ей вслед за край оконной рамы. Яркий солнечный блик чуть ослепил ее.
 Девушка оторвала взгляд от бегущего пейзажа. Поправила редкую белесую челку на лбу, похожую на ощипанный рыбий плавник, и уставилась рыбьими глазами на синюю обивку полок из узорчатого кожзама: там презанятно зашевелился выпуклый рисунок. В какую-то секунду показалось, что в купе рядом с ней находятся не человеческие существа, а какие-то инородные, желеобразные тела, походящие на медуз. Пришлось сморгнуть и оглядеть купе еще раз цепким, едва ли приятным взглядом. Но нет, боковым зрением порой чего только не увидишь.
Как только Нана выпрямилась, юноша, сидящий напротив, быстро отвел глаза в сторону, стал копаться в полиэтиленовой сумке. Кроме него в купе разместилось еще двое — толстый усатый добряк и маленький тонкий женатик с болтающимся на безымянном пальце тусклым золотым кольцом. Мужчины пребывали в своих мирах и не обращали внимания на окружающее. Толстяк читал книгу и чему-то улыбался. Женатик грыз заусенец и смотрел в коридор через открытую дверь купе. Юноша поднял голову, крупно сглотнул и принялся за еду (в руках его оказались бутерброд и бутылка с водой) с какой-то неловкостью, как будто торопился завершить словно некстати начатую трапезу. В полутьме и тишине, нарушаемой только перестуком колес поезда, отчетливо послышалось редкое осторожное жевание. По купе настойчиво растекался запах колбасы. Близился вечер.
Нана поднялась, чтобы выйти. В эту минуту поезд начал входить в поворот, девушка неловко качнулась в сторону соседа, задела рукой его руку с бутербродом. Жирная колбаса ткнулась парню в нос. От неожиданности он дернулся и стукнулся затылком о стену, возмущенно хмыкнул, утерся нечистым рукавом.
— Простите, я нечаянно.
Нана поторопилась выйти. Парень ничего не сказал, сердито посмотрел ей вслед и бросил на стол остаток бутерброда. Уже выходя из купе, Нана услышала за спиной недовольное бормотанье других пассажиров: бу-бу, гу-гу, брр, ну и молодежь, бестактные, как нелюди. Дверь за собой она аккуратно прикрыла. Постояла в коридоре, медленно двинулась в сторону тамбура. За пределами интерната жизнь, оказывается, ничуть не иначе. И пахнет здесь почему-то слизью, словно медузу размазали по камням. Как пахнет слизь, Нана, конечно, не знала, но и на этом, по своему обыкновению, не долго заостряла внимание. Коротенькие ее мысли прошмыгивали и улетучивались столь же быстро, как и водонапорные башни за окном вагона, а длинные не касались ничего, что могло случиться здесь и сейчас.
 
Так, кстати говоря, жить бывает даже много проще. И такие, как Нана, отлично это знают, или, вернее сказать, чувствуют инстинктивно, и мудрствованием почем зря себя не утруждают. Все происходит, как должно, и, по большому счету, многое зависит от собственного зрения. Тут как раз и спецэффекты не помешают — только захоти, сотворишь и разрушишь мир. Кстати, эдакая вот уверенность в непременном свершении задуманного или желанного, чудом или провидением, не оставляла Нану никогда, с самого раннего детства. Так однажды (Нана хорошо помнила тот случай) интернатовский ее приятель, Витька Соболев, отобрал и выбросил куда-то ее любимую куклу, тряпичную Машку. Нана не закатывала истерик и никак не выражала обиды, но тайком, конечно же, горевала и, как это случается с маленькими девочками, записывала квадратными буквами в тетрадочку подробные воспоминания о Машке, наделяла ту человеческими качествами, приписывала переживания и даже посвящала кукле свой детский монолог, в котором упрашивала ее вернуться. А Соболева Витьку, наоборот, лишала всего человеческого и про себя дразнила попугаем.
Игрушка действительно вскорости возвратилась к ней — бабушка принесла: «С праздником». Это было в Нанин восьмой день рождения, бабушка еще ходила и сама могла навещать ее в интернате. Нана же, по своему обыкновению, вовсе не удивилась, тому, что Машкины волосы из прежних, коричневых, сделались белыми, и платье на кукле оказалось вовсе не то, что раньше. «Машкино путешествие домой было непросто, оттого и поседела», — решила Нана, а Витька в конце концов превратился в самого настоящего попугая и сидит, наверное, до сих пор в живом уголке, в клетке, и клюет свое отражение, вереща.
Еще не однажды исполнялись самые странные просьбы девочки, главное — захотеть, знала она, и суметь увидеть.

Качаясь в такт движению поезда, Нана шла мимо открытых или чуть притворенных дверей. Ее место было рядом с купе проводника, пришлось идти через весь вагон, длинный и душный, как желудок удава. В одном из купе она заметила молодую семью с ребенком и приостановилась, сделав вид, что смотрит на электронное табло над выходом. Искоса заглянула в полуоткрытую дверь. Мужчина и женщина, молодые, растрепанные, сидели напротив друг друга и занимались каждый своим делом. На столике были разложены какие-то бумаги или газеты. Двугодовалое дитя, пыхтя и бормоча что-то на своем, младенческом, языке, точно мышь лазало по нижним полкам взад и вперед, пытаясь при этом не наступить на пол пухлыми босыми ступнями. Лицо его выражало капризную скуку. Нана наблюдала за ним пару минут. Малыш старательно показывал недовольство, не умея просить о помощи, и, наконец, едва не упал. Мать повернулась к нему с нервической гримасой и бросила, будто гавкнула:
— Прекрати елозить, тебе говорят! Сколько можно?! Посиди ты хоть минуту спокойно.
В середине своей тирады она столкнулась глазами с Наной и вздернула подбородок — так, словно ее застукали за чем-то нечистым, но что ей самой видится необходимым и единственно верным. Глаза ее сверкали нехорошим огнем. Малыш заревел. Отец не повернул головы, сковырнул что-то в щербистой ноздре и продолжил читать. Нане показалось, он, смачно хрюкнув, отправил в рот, то, что сковырнул.
Она перевела взгляд за окно. Тихи, непорочны, незапятнанны оставались мелькающие насыпи и кусты вдоль путей. И снова появились лисьи следы, отчего Нана забеспокоилась и поспешила дальше.
Через многочисленные двери, что она проходила, можно было увидеть: компанию, играющую в карты, пожилую барышню в коротком топике и со свесившимся из плотных лосин целлюлитным животом, двух стриженых «под ноль» парней, эти глотали вино прямо из бутылки, кто-то спал на верхней полке, свесив грязную мозолистую пятку через край, двое мужчин — один лысоватый, в очках с толстыми линзами, другой длинноволосый, лохматый, и оба с костлявыми обнаженными торсами, — громко, по-орангутаньи, улюлюкали и смеялись чему-то. Один джентльмен, сильно походящий на бульдога, в растянутой майке-безрукавке на совершенно круглом, как воздухоплавательный шар, пузе, мокро сопя, вышел навстречу из тамбура. Бульдог тяжело обогнул препятствие, задев ее животом, схватился за поручень и двинулся дальше по узкому коридору. И все. От него остался только режущий ноздри запах псины, который Нана благополучно минула, задержав воздух в легких, как при нырянии в воду.
В тамбуре девушка стряхнула с кофты короткую, светлую, жесткую, как щетина, собачью шерсть, облокотилась на стену, сдвинула брови, будто решая что-то очень важное для себя. Мысль ее прервала резко распахнувшаяся металлическая дверь, внутрь с грохотом въехала тележка с какими-то бутылками и шуршащими пакетами. Следом показалась полные руки в голубых рукавах буфетчицы, затем сама буфетчица, точнее ее грудь, затем голова с широким, но продолговатым носом и таким тонким ртом, что казалось, будто вместо рта — зияющая ножевая рана. Нагнувшись вперед, через тележку, она нажала на ручку второй двери, чтобы протолкнуть свою корзину-магазин в переход между вагонами, увидела Нану, вжавшуюся в стенку с угольным ящиком.
— Ты что здесь стоишь, а? Не видишь?! —  и выругалась.
Нана замерла, потому что лицо буфетчицы вдруг сделалось бараньим, глаза выпучились, а из разинутого рта-раны вывалился кончик толстого синего языка. Но, мгновенно справившись со ступором, рванулась, помогла отворить дверь в переход. Из проема в вагон ворвалось кружащееся облако мелкого инея и свежий морозный воздух. Стеклянное содержимое тележки продребезжало мимо, упитанная, низкого роста женщина в голубой форме с грубым рюшем и резном пластиковом колпаке на голове процокала тупыми копытцами вслед за тележкой. Уже закрывая за собой дверь, буфетчица обернулась, подозрительно оглядела через плечо хрупкую, тощенькую фигурку Наны и еще раз показала свой отвратительный язык.

Наконец, обе двери захлопнулись. Стало так тихо, будто в укромном уголке плачет ребенок. Только колеса мерно постукивают: чу-дук, ду-дук, чу-дук, ду-дук. Нана прислонилась лбом к замерзшему, в «елочках», стеклу выхода, постояла так долго, чтобы от тепла ее тела в наморози растаяло круглое окошко, а мозг под лобной костью слегка окоченел.
Почувствовав холод, Нана отстранилась, и в следующее мгновение с силой надавила на ручку. Та поддалась, с небольшим усилием удалось открыть дверь. Резкий, колючий ветер бросился в лицо. Нана задохнулась, проглотив изрядный кусок ледяного воздуха, зажмурилась, отдышалась, открыла дверь пошире и вытянулась наружу четь ли не всем своим длинным туловищем, крепко взявшись рукой за ледяной поручень, уже не замечая ни ветра, ни мороза.
Сначала видела только снежный покров. И бегущие вдоль полотна черные узоры: голые кусты и деревья мелькали витиеватым орнаментом, будто естественное обрамление рисунка железнодорожной магистрали на бескрайнем снежном поле. Бледное, расплывчатое пятно солнца едва пробивалось через плотные низкие облака у самого горизонта. Ветер завыл в унисон с все ускоряющимся перестуком: чу-дук, дук-дук, чу-дук, дук-дук, ду-дук, ду-дук, ду-дук, ду-дук…
Лисы оказались совсем рядом, бежали наперегонки с поездом, стремительно догоняя Нану и, казалось, в своем неистовом беге смотрели прямо на нее. Нана даже присела, чтобы лучше разглядеть их. Стая скачущим рыжим пятном выделялась из сумерек, из зарослей, на фоне розоватого от заката снега, и молча бежала, едва не летела, по-над насыпью, и лица у зверей были человеческими. Отражаясь в зрачках Наны, они то терялись в сумерках, то вновь появлялись, подобно тому, как надвигается волнами сон, то ревниво-пугающий, то спасительный, неимоверно ясный, освобождающий от дурного кошмара реальности. А отблески фосфоресцирующей зелени умных, пронзительных глаз, лазерным лучом насквозь просветили душу, лучше самых точных на свете слов, которых Нана не знала и знать не могла.
Отпустив поручень, девушка выкинулась против и поперек стремительно уносящегося вслед электровозу пространства. Миг, и она почувствовала, как падение превращается в прыжок, как ледяной ветер спотыкается порывами о кокон шерсти на всем ее теле, как помогает выровняться гибкий крепкий хвост. Нана с размаху врезалась в мягкий снег, перевернулась несколько раз кувырком, разломав собою упругий наст, а потом узнала в своих руках взбухшие от горячего бега подушечки лисьих лап и, не медля ни секунды, с колотящимся от неожиданной свободы сердцем, с весело сверкающими глазами, помчалась вслед братьям прочь от уходящего поезда — в необъятное поле вечной, без упрека принявшей ее в свое лоно природы.







_________________________________________

Об авторе: ТАТЬЯНА СКРУНДЗЬ

Родилась в Липецке. Живет в Москве. Оканчивает Литературный институт им. Горького. Публиковалась в журналах «Урал», «Новая Юность», «Сибирские огни» и др.скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
2 922
Опубликовано 16 фев 2015

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ