(рассказ)
Мне не хочется начинать рассказ сакраментальной фразой «все началось с того...», поэтому я с удовольствием начну его по-другому: все началось
задолго до того, как мой знакомый, грузин по имени Каха, нашел черного вороненка с подбитым крылом.
У Кахи была большая голова, большой кавказский нос, большие черные глаза под густыми сросшимися бровями и большие, как у лошади, белые зубы. Сердце у него тоже, наверно, было большим — во всяком случае, отзывчивым и щедрым. Пожалуй, оно было даже чересчур большим — например, для того, чтобы отдать его целиком какой-нибудь одной женщине, и Каха щедро делился им со всеми встречными дамами — старше его, моложе его, красивыми, не очень красивыми и очень некрасивыми.
— Женщина — всегда женщина, — объяснял Каха. — А мужчина — всегда поэт. Если женщина некрасивая — он додумает ей красоту. Если глупая — он додумает ей ум. Даже если она одноногая, он додумает ей...
— Вторую ногу? — С иронией переспрашивал я.
—
Крилья, — отвечал Каха. — Как ангелу.
Каха отлично говорил по-русски, с почти незаметным грузинским акцентом, который нарочно утрировал, когда хотел сказать что-то очень мужское или очень поэтическое. Его жена Аня, маленькая и какая-то бесцветная, похожая на мышку, догадывалась о похождениях мужа, но предпочитала не знать о них наверняка. Она была наполовину русской, наполовину еврейкой, и эта последняя половинка, превратившаяся в союзе с Кахой в четвертинку, вывезла обоих в Германию. Эффектный Каха боготворил неприметную жену и был равнодушен к ней, как к иконе.
— Бога мать Мария тоже была прекрасной женщиной, — объяснял Каха, — но мы любим не ее одну.
— И как это понимать, Каха? — Спрашивал я, заранее угадывая ответ.
— Не строй из себя мальчик-дурачок, — отвечал Каха. — Жена — как храм: пришел, помолился, ушел.
— Куда ушел, Каха?
— Грешить дальше. Если не грешишь — зачем молиться?
В своих походах в храм и обратно Каха зашел, все же, слишком далеко. Однажды он привел в дом молодую девушку, очень красивую, с каштановыми вьющимися волосами и огромными серыми глазами.
— Ее зовут Оксана, — отрекомендовал он гостью жене. — Будет жить у нас, будет тебе сестра.
— А тебе, значит, свояченица? — Уточнила Аня, оправившись от первого потрясения.
— Свояченица, мояченица, — махнул рукою Каха. — Что нам делить? Все люди братья. Будем жить по-людски.
— По-твоему,
вот это по-людски? — Нехорошим голосом произнесла Аня, с ненавистью поглядев на «сестру». — Ты, Каха, совсем совесть потерял.
— Зачем так говоришь? — Возмутился Каха. — Девушка мерз на улице, я подобрал, привел, а ты нет, чтоб дать кусок хлеба...
— Вы, милая моя, случайно не из Австралии? — Повернулась Аня к гостье.
— Нет, — удивилась та, — я из Кишинева.
— Что ж вы
так мерзнете в середине августа?
— Каха, я, пожалуй, пойду, — нервно проговорила Оксана.
— Я, пожалуй, тоже, — отозвался Каха.
Он и в самом деле ушел из дома и больше в нем не появлялся. Некоторое время скитался по друзьям, пару недель жил в комнатушке у земляков в общежитии для беженцев, пока ему не удалось снять недорогую квартиру-полуторку в отвратительном индустриальном районе города. Когда в ней установили телефон, он позвонил мне, сообщил свой адрес и позвал в гости.
В небольшой квартирке стояла чужая, принадлежавшая хозяину мебель, в нише гостиной прижалась к кафельной стене доисторического вида кухня. Зато стол, хоть и не ломился от яств, но был щедро уставлен соблазнительными шедеврами кавказской кулинарии, состряпанной из немецких продуктов. Посреди тарелок с лобио, сациви и прочими чудесами стояли бутылки хорошего красного вина — Каха никогда не скупился на вина.
— Извини, дорогой, что не пригласил тебя раньше, — улыбнулся Каха, усаживая меня за стол. — Хотел, конечно, устроить новоселье, но не получилось. Все друзья — женатые и порядочные, один ты холостой и умный.
— Каха, а как же Аня? — Не удержался я от вопроса.
— Прекрасная женщина, — сказал Каха. — Добрая, чуткая. Видеть ее не могу.
— А эта... Оксана где же?
— Прекрасная женщина, — поцокал языком Каха. — Красивая, умная. Жить с ней невозможно.
— Так ты, что ж, теперь один будешь?
— Я?! — Захохотал Каха, и я устыдился нелепости своего вопроса.
Мы выпили по стакану вина.
— Каха, а с Майей ты тоже не собираешься видеться?
Майя была их с Аней дочкой.
— Чудесная девочка, — расплылся в улыбке Каха. — Из нее получится прекрасная женщина. Обязательно буду видеться. Хочешь на ней жениться?
— Ты с ума сошел? — Опешил я. — Она же ребенок. Между нами двадцать лет разницы.
— Вах! — С нарочитой кавказкостью произнес Каха. — Что такое двадцать лет? Сегодня двадцать, завтра чуть поменьше, а послезавтра она уже старше, чем ты.
— Нет, Каха, спасибо, — покачал головой я.
Каха посмотрел на меня с благодарностью.
— Ты настоящий друг, — сказал он. — Настоящий человек. Понимаешь, что муж из тебя никудышний, и не хочешь оскорблять друга согласием. Давай за тебя выпьем.
Мы выпили, я закусил сыром и попробовал лобио. Лобио был великолепен.
— Неужели, Каха, ты сам все это приготовил? — Спросил я.
— Обижаешь, дорогой. Конечно, сам. Настоящий мужчина — всегда поэт, а настоящий поэт — всегда хороший повар. Приходи, когда хочешь, накормлю, чем хочешь.
Я и в самом деле стал часто бывать у Кахи — не реже одного раза в неделю. Его общество было легким и приятным, а встречал он меня — да и любого, пожалуй, — с искренним радушием. Квартира Кахи понемногу менялась, вернее сказать, обрастала новыми деталями явно женского происхождения — свечки в подсвечниках, вязаные салфеточки, розовый плюшевый слоник на диване.
— От Полечки, от Светочки, от Тамарочки, — объяснял Каха. — Прекрасные женщины. Встретились, попрощались, оставили неизгладимый след — что еще мужчине нужно?
Однажды Каха позвонил мне и таинственным голосом произнес:
— Слушай, бросай свои дурацкие дела. Приходи — познакомлю.
И положил трубку.
Я собрался в путь, немного недоумевая. Обычно Каха не спешил знакомить друзей со своими пассиями. Как всякий мужчина, по-настоящему любящий женщин и любимый ими, он никогда не хвастал своими успехами и не выставлял их напоказ. Может, он по-дружески решил познакомить
меня с какой-нибудь особой? Будь это не Каха, а кто-либо иной, можно было бы оскорбиться подобными объедками с барского стола, но Каха скорее отрезал бы себе не только руку, но и кое-что несравненно более для него важное, чем обидел бы человека, которого считал другом.
Купив бутылку хорошего красного вина, я сел в автобус и отправился на другой конец города. Каха открыл мне, таинственно и белозубо улыбаясь сквозь эффектную трехдневную щетину.
— Ну, — сказал я, — признавайся, абрекская душа, кого ты мне собрался показывать?
— У грузин абреков не бывает, — невозмутимо ответил Каха. — Мы мирные разбойники. Молодец, хорошее вино принес. Потом пить будем. Ну, пошли.
— Как ее зовут-то хоть? — На всякий случай спросил я.
— Почему сразу ее? — Деланно возмутился Каха. — Что я, по-твоему, жеребец?
Я вздохнул, пожал плечами и кивнул.
— Говорил плохо, молчишь еще хуже, — резюмировал Каха. — Сейчас тебе станет стыдно. Потому что это не она, а он.
— Что? — Остолбенел я. — Ты чего, Каха, сдурел от многообразия?
— Почему сдурел? — Удивился Каха.
— Ну... — я совершенно растерялся. — Мне всегда казалось, что тебе женщины нравятся.
— Правильно казалось, — кивнул Каха. — А что тебе сейчас кажется?
— А сейчас мне показалось, что ты привел в квартиру мужчину.
Каха некоторое время недоуменно смотрел на меня.
— Ты идиот, — спросил он, — или притворяешься? Если притворяешься, то очень удачно.
— Ты же сам сказал, что это не она, а он!
— Сказал, потому что думал, что говорю с умным человеком. А говорил с тобою. Пошли!
Он буквально втащил меня в комнату и подвел к буфету.
— Наверх смотри, — приказал он.
Я посмотрел на буфет. На буфете, поблескивая стальными прутьями, стояла клетка, а внутри нее, с любопытством глядя мне в глаза, сидел маленький черный вороненок.
— Ничего себе, — сказал я. — Ты где его взял?
— Я его не взял, — ответил Каха, — он сам взялся. Сидел перед домом с перебитым крылом и плакал.
— Плакал, — машинально повторил я, почесывая подбородок. — И давно он у тебя?
— Четыре дня. Сперва ничего не ел, не пил, а теперь кушает, кушает, кушает, все время кушает и пьет, как лошадь.
— Ты что, его вином поишь? — Удивился я.
— Каким вином! — Возмутился Каха. — Он же еще ребенок! Вот подрастет — так я ему и вина налью, и чачи налью.
— А где он крыло сломал?
— Подрался с кем-то, — уверенно заявил Каха. — Ты же видишь — настоящий мужчина. Красавец, черный, на меня похож.
— Так он мужчина или ребенок?
— Ребенок-мужчина. Мальчик называется. Слыхал про такое? Пойдем выпьем за него.
Мы сели за стол, Каха открыл вино и разлил его по фужерам.
— За Багратиона! — Величественно произнес Каха.
— Можно и за Багратиона, — пожал плечами я. — А почему именно за него?
Каха посмотрел на меня с состраданием.
— Ты меня сегодня удивляешь, — сказал он. — У тебя что, день тупости? Багратион — это мой ворон!
— А-а, — проговорил я. — Красивое имя.
— В честь родственника назвал, — похвастался Каха.
— У тебя есть родственник Багратион?
— Конечно, есть! Тот самый, знаменитый. Что ты на меня так смотришь? Все грузины — родственники. Особенно за границей. От тоски братьями становимся.
Каха отпил полфужера.
— Честно тебе скажу, — продолжал он, — мне вся эта Германия — как дикому коню стойло. Слишком уж она правильная. Бумажка туда, бумажка сюда, тут получите, тут распишитесь, на красный стоим, на зеленый переходим. Так умереть можно.
— Зачем же из Грузии уехал? — Спросил я.
— Сам не знаю, — вздохнул Каха. — Раз — и уже здесь. Там жить невозможно стало. Бумажек никаких, расписываться негде, получать нечего, и все на красный свет прут.
— На тебя, Каха, не угодишь, — усмехнулся я. — Так где же лучше?
— Конечно, там! Там всего лишь невозможно жить, а здесь можно умереть. Если бы не женщины, я бы уже давно умер. Давай за женщин выпьем!
Мы выпили за женщин, потом за друзей, потом за Грузию, потом снова за Багратиона. Каха, всегда умевший пить долго и не пьянея, неожиданно захмелел.
— Клетка, большая золотая клетка, — пробормотал он. — Хочешь посмотреть на домашнего грузина? Смотри, это я, Каха. Да, очень большая клетка. И не такая уж золотая. Но ничего, мы еще вырвемся из клетки, да, Багратион?
Вороненок неопределенно каркнул в ответ, то ли соглашаясь с Кахой, то ли, напротив, иронизируя над ним. А, может быть, он просто сказал «кар», никого и ничего не имея в виду.
Багратион жил в доме Кахи уже больше месяца. За это время Каха страшно привязался к вороненку, а вороненок к нему. Каха кормил его отборным мясом и фруктами, поил молоком и бульоном, возил к ветеринару, выложив немалую для неимущего иммигранта сумму из собственного кармана. Когда крыло вороненка почти зажило, Каха стал выпускать Багратиона из клетки, и тот бегал за ним по всему дому, как собачонка. Багратион оказался большим ревнивцем. Первым делом он до смерти заклевал растущим не по дням, а по часам клювом розового плюшевого слоника, затем не менее изощренно разобрался со знаками внимания остальных дам. Когда к Кахе приходила очередная гостья, Багратион набрасывался на нее и хватал клювом за краешек пальто.
— Он джентльмен, — смеясь, пояснял Каха испуганной Анечке, Манечке или Танечке. — Помогает тебе раздеться.
Анечка, Манечка или Танечка предпочитали, все же, чтобы раздеться им помог сам Каха. А тот был в таком восторге от своего вороненка, что даже не замечал дамского испуга и требовал, чтоб гостья была нежна с его питомцем.
— Погладь его, ну погладь! — Требовал он.
«Погладь, погладь, — говорил в тон ему взгляд Багратиона. — Я тебе так поглажу, что ты дорогу сюда забудешь».
Гостья женским чутьем угадывала намерения вороненка и категорически отказывалась ласкать птицу. Иногда Багратион расходился до того, что Кахе приходилось запирать его в клетку, пока очередная визитерша была в доме, ибо та впадала в оцепенение. Багратион, насупившись и нахохлившись, глядел из-за прутьев с укоризной на Каху и с откровенной ненавистью на непрошеную гостью. После ее ухода он демонстративно отказывался выходить из клетки, отвергал еду и питье и лишь несколько часов спустя с видимым одолжением снисходил до того, чтобы склевать кусок говяжьего филе.
В конце концов, каждая из приходящих женщин поставила вопрос ребром: или я, или он. К их немалому удивлению Каха реагировал немедленно и бескомпромиссно: он брал пассию за руку, выводил в прихожую, галантно надевал на нее пальто, целовал по-отечески в лоб и со словами «прощай, дорогая» открывал перд нею двери, чтобы тут же закрыть их для нее навсегда. Зная Кахино отношение к женщинам, это было поразительно. Багратион торжествовал.
— Нет, как тебе это понравится? — Возмущенно говорил Каха вороненку. — Она мне, Кахе, будет ставить условия!
Вороненок одобрительным карканьем соглашался с человеком, который стал для него отцом, другом, хозяином и братом в одном лице. Впрочем, вопрос кто из них кому приходился хозяином лично я бы оставил открытым...
Женщины практически перестали бывать в Кахином доме, который как-то очень быстро изменился. Вместе с милыми безделушками из него исчез уют, приятный легкий аромат женских духов сменился запахом птичьего присутствия и мужского одиночества. Сам Каха тоже стал другим. Если раньше обилие женщин с лихвой примиряло его с германской обыденностью, то теперь ощущение чужеродности захлестнуло его. Он сделался угрюмей, стал много и безрадостно пить. Иногда я приезжал к нему с благим намерением вытащить его из мрачного пьянства, в которое он скатывался, а в результате оставался пить с ним.
— Уеду отсюда, — говорил Каха, скребясь в недельной щетине, уже отнюдь не эффектной, а такой же безысходной, как и атмосфера в его квартире. — Уеду отсюда к черту.
— К черту — это куда? — Спрашивал я, отпивая вино из фужера.
— В Грузию, — отвечал Каха.
— По-твоему, в Грузию — это к черту?
— Не шути. Тебе, еврею, не понять. У вас нет Родины.
— Что такое?
— Не обижайся. Вы привыкли странствовать по свету, убегать, уезжать,
исходить, если хочешь. А грузины всегда жили дома.
— Ага, только иногда на Бессарабский рынок наведывались.
— Все-таки обиделся, да? А я на тебя не обижаюсь. Я ни на кого не обижаюсь. Как я могу на кого-то обижаться, если я сам всех обидел? Жену обидел, дочь обидел, самых лучших женщин на свете обидел...
— Может, помиришься с Аней? — Предложил я. — Она женщина добрая, вдруг простит.
— Она меня, может, простит, — ответил Каха. — Я себя не прощу. Нет, не буду с ней мириться.
— Но почему, Каха?
— Потому что. Сегодня помирюсь, завтра на руках носить буду, послезавтра опять какую-нибудь Оксану в дом приведу. Я себя знаю... Нет, только домой, только в Грузию! Буду дышать горным воздухом, застольничать с друзьями, любить прекрасных женщин. Прочь из клетки! Да, Багратион?
Вороненок, превращающийся понемногу в маленького ворона, вспорхнул на спинку стула. Ко мне он Каху не ревновал и запирать его не приходилось.
— А с ним как поступишь? — Я кивнул на Багратиона. — С собой возьмешь?
— Зачем с собой? — Пожал плечами Каха. — Он птица, он свободный. Вот выздоровеет совсем и отпущу его — пусть летит.
Багратион ничего на это не отвечал, лишь смотрел на Каху каким-то темным взглядом.
После этого мы не виделись с Кахой более месяца. У меня, несмотря на мои холостяцкие убеждения, неожиданно завязался роман с одной особой из Москвы, которая, официально не переехав под мою крышу, практически из-под нее не вылезала. Я пока не думал, каким образом буду обрывать эту связь, как обычно предпочитая не думать о будущем, но получать удовольствие от настоящего. Когда удовольствие стало попахивать катастрофой, мне неожиданно позвонил Каха.
— Извини, — сказал он, — чувствую, что мешаю, но... Ты не мог бы ко мне приехать?
— Что-то случилось? — Спросил я.
— Случилось. Приезжай. Выпить привези. — Каха повесил трубку.
Я быстро оделся и, на ходу сообщив, что вернусь поздно, выскочил из дому. Погода была непривычно холодна для второй половины марта, но я решил прогуляться до Кахи пешком, прикупив по дороге вина. Денег у меня теперь было немного, и вино я купил недорогое и не очень хорошее, но Кахе с некоторых пор было все равно, что пить. Возможно, он и вовсе предпочел бы водку.
Когда Каха открыл мне, я даже испугался. Лицо его отекло, глаза запали, щетина выросла в неровную, неухоженную бороду.
— Что случилось, Каха? — Тревожно спросил я.
— Заходи, — просто ответил Каха.
Я бросил на вешалку пальто, вытащил из его кармана бутылку и направился вслед за Кахой в комнату.
— Ставь бутылку на стол и садись, — велел Каха, доставая из буфета фужеры.
На буфете по-прежнему стояла клетка, на сей раз пустая, с распахнутой дверцей.
— Где Багратион? — Спросил я. — На кухне гуляет?
— Нет, — ответил Каха. — Он... не на кухне. Он в спальне.
— Спит, что ли?
— Нет...
— А что?
— Отдыхает.
— От чего отдыхает? — Невольно усмехнулся я. — Он что, устал?
— Да, — как-то тупо сказал Каха. — Он... очень устал. Давай выпьем.
Я разлил по фужерам вино, и мы, не чокаясь, выпили.
— Так что там с Багратионом? — Поинтересовался я.
— Я его... отпустил, — ответил Каха.
— Как отпустил? — Не понял я. — Ты же говорил, он в спальне.
— Да... в спальне. Я его отпустил, а он вернулся.
— Ничего не понимаю, — немного нервно сказал я. — Ты можешь толком объяснить?
— Могу. — Каха залпом выпил свой фужер и закашлялся. — Он выздоровел. Совсем выздоровел. Мог уже по квартире летать. Налей еще вина... Мне было больно расставаться, но он птица, он ворон, он должен жить на свободе. Я его взял, вынес на улицу и сказал: лети. — Каха пригубил вино из бокала, поморщился и снова выпил его залпом. — Он сперва не хотел. Смотрел на меня такими глазами... Собачьими глазами, когда хозяин собаку из конуры выгоняет. А потом каркнул и улетел. Это позавчера было, да, это позавчера было...
— А дальше что?
— Ничего. Ты почему вина не наливаешь?
Я доразлил из бутылки вино. Каха с сожалением посмотрел на опустевшую бутылку, затем на полный фужер, точно примериваясь, махнул рукой и вновь выпил залпом.
— Надо было больше купить, — сказал он. — Слушай, одолжишь мне немного денег? Я через три дня верну.
— Я тебе так дам, — ответил я. — А вино потом схожу куплю. Ты рассказывай.
— Спасибо, — улыбнулся Каха. — Только лучше водку.
— Хорошо, водку. Рассказывай.
— А что рассказывать? Сегодня он вернулся.
— Багратион?
— Багратион. Я в кухне сидел, окно открыто было, он прямо на стол мне упал.
— Как упал?
— Так и упал. Из окна. Весь заклеванный, весь в крови. Почти мертвый.
— И кто ж это его так? — Я невольно сглотнул.
— Как кто? — Пожал плечами Каха. — Свои, конечно. Вороны. Не приняли они его назад. Понимаешь, да? — Каха схватил меня за рукав свитера и страшно посмотрел мне в глаза. — Не приняли! От него домашней пищей пахнет. Человеком пахнет. Клеткой пахнет! Он им чужой стал. Он... он в спальне, на кровати лежит, — тихо добавил Каха. — Я его сам туда положил. А куда еще? Что я еще могу для него сделать? Хочешь, пойдем посмотрим на него?
Это был не вопрос, а просьба. Кахе страшно было идти одному в спальню и смотреть на заклеванного Багратиона. Мы встали из-за стола и направились в спальню вместе. Багратион лежал на широкой Кахиной кровати маленьким черным пятном. Кровь на нем давно запеклась, красные ее следы смотрелись грязными ржавыми подтеками на перьях. Мне стало не по себе.
— Каха, он... он живой еще? — сквозь какую-то пелену спросил я.
В это время Багратион испустил слабое, совсем не похожее на карканье придыхание.
— Пока да... — проговорил Каха. — Может, ночью умрет, я не знаю... Слушай, — он снова посмотрел мне в глаза. — Как думаешь, если я вернусь в Грузию, меня там вот так же заклюют? До крови? До смерти?
— Каха, перестань, — сказал я.
— От меня ведь теперь тоже чужим пахнет, — продолжал Каха. — Клеткой пахнет. Как думаешь, лучше дальше оставаться в клетке или пусть уж тебя заклюют?
— Каха, его к дежурному ветеринару отвезти надо, — сказал я. — Я знаю, есть такие...
— Нет, — ответил Каха, — я знаю, что не надо. Я знаю — как только я его возьму с кровати, он тут же умрет. А так, может, не умрет.
— Каха, это бред!
— В таких ситуациях бред — самое разумное. Иди за водкой.
Я взял у Кахи ключ, побежал на автозаправку и спустя минут двадцать вернулся с бутылкой водки в руках. Каха по-прежнему стоял в спальне над вороненком и осторожно, одним пальцем, гладил ему крыло.
— Давай пить здесь, — сказал он. — Ты можешь сегодня у меня остаться? Позвони, скажи, что...
— Не буду я никуда звонить, — ответил я. — Просто останусь. Ты точно не хочешь везти его к ветеринару?
— Точно не хочу, — ответил Каха. — А ты точно не хочешь звонить?
— Более, чем точно.
Мы сидели с Кахой в спальне до самого утра и пили водку. Пили прямо из горлышка, по очереди — даже за рюмками выходить не стали. Багратион время от времени постанывал по-птичьи. По-моему, он ощущал наше присутствие, в первую очередь, конечно, Кахино. Под утро Каху, который выпил водки в два раза больше моего, сморило, и я вышел на цыпочках в кухню, набрал в маленькую рюмку воды, принес ее в спальню, осторожно, едва касаясь пальцем, помыл Багратиона и дал ему попить. К моей радости, он сделал небольшой глоток и слабо полукашлянул-полукаркнул. Каха очнулся.
— Я уснул, да? — Виновато спросил он.
— Не успел, — ответил я.
— Спасибо тебе, — сказал Каха.
— За такое не благодарят.
— А за что же тогда благодарят? — Спросил Каха.
— Не знаю... — Я смутился. — Ни за что, наверное.
— Разве так можно? — Каха как-то странно посмотрел на меня. — Разве можно жить на свете и никого ни за что не благодарить?
— Каха, я... я не знаю, отстань от меня...
Каха улыбнулся.
— А ты не знаешь, — сказал он, — почему человеку бывает по-настоящему хорошо, когда ему по-настоящему плохо?
— Не знаю, — ответил я.
Каха снова улыбнулся.
— Какой ты молодец, что ничего не знаешь, — проговорил он. — Не обижайся, но — спасибо тебе. А теперь иди домой. Ты устал. И, знаешь что, извинись перед ней.
— Да, — сказал я. — Ты прав. Извиниться надо.
Каха снова выходил Багратиона, и тот выжил, окреп. Правда, теперь он почти не покидает клетку, даже когда Каха нарочно открывает дверцу, чтобы тот погулял по квартире. С женою Аней Каха так и не помирился, зато женщины вновь зачастили к нему. Каха пришел в себя, сменил неопрятную бороду на прежнюю эффектную щетину. Квартиру его опять наводнили дамские знаки внимания, безделушки, зачастую пошлые, но с ними как-то сам собою вернулся уют. Багратион с равнодушием взирает сквозь прутья клетки на дары и на дарительниц, не испытывая к ним ревности. Он молча наблюдает, как Каха угощает их изысками кавказской кухни и хорошим вином, и лишь вяло щурится. Как знать, может быть, благодарность сильнее ревности. Может быть, она сильнее всего на свете, включая прутья клетки, за которыми довелось оказаться.
_________________________________________
Об авторе:
МИХАИЛ ЮДОВСКИЙ
Родился в Киеве. Живет в Германии. Учился в художественно-промышленном техникуме и институте иностранных языков. С 1988 года — свободный художник. Выставлял свои работы в Украине, России, Европе и Америке.
Публиковался в журналах «Радуга», «Родная речь», «Новое русское слово» и др. Автор книг «Воздушный шарик со свинцовым грузом», «поэмы и стихи» и др.
скачать dle 12.1
