Дмитрий Фалеев. НА СВОЕМ МЕСТЕ

(рассказ)


1.
Я долго думал, что мой дом — это горы, но спустился с гор и уже не думаю.
Огромные птицы — с хищными клювами, стальным опереньем — следят за нами. Когда мир опустеет, ты останешься дома. Вот что я вижу — пустыни городов, дома, в которых никто не живет, ад — заколоченный, роскошный, гулкий, в котором остались и котлы, и крючья, но он остановился, рабочие ушли, и огромным птицам не осталось пищи — они клюют камни и ржавые цепи. Покинутый мир. Не безлюдье свободы, не вершина гордости — другие краски.
Когда мы с Лерой впервые встретились, я уже был о ней наслышан.
— Она много всего любит, интересная женщина, — сказал про Леру один мой знакомый, мнению которого я доверял.
— Она очень долго была одна — не полгода, не год, а гораздо дольше, — сообщил другой, хирург по профессии. — Если красивая молодая женщина так долго одна, это что-нибудь да значит.
Спустилась с гор? Я всегда это чувствую — когда входит человек, а за ним стоит беда, но она как крылья.
— Лерка Скорпион, — рассказывала мне ее бывшая подруга, парикмахер в бане. — Понимаешь, что за знак? Хуже них только Рыбы. Им лишь бы что цапнуть. Не верь им никогда! Скорпионих я знаю. Секс для них все равно что для мужчины — все и ничего. Разборчивость, привязанность  — вторым уже планом. Но в сравнении с мамочкой своей она ангел. Ты понимаешь?
Я понимал — она клюет камни.
Познакомились мы просто. Была зима. Я в тот период с методичным наплевательством избавлялся от себя и своих предметов: ушел с работы, отпустился от дружбы, продал машину, отрубил интернет. Отрастил бороду. Причины этого никому неинтересны.
Мой школьный товарищ, как раз и купивший у меня машину, пригласил меня в гости. Вокруг бутылки, за столом холостяков, собралось трое, и мы обсуждали намеченное мной (на вырученные средства) путешествие в Индию. Йоги, факиры, заклинатели змей, бенгальские тигры, непролазные джунгли — вот о чем шла речь и, услышь нас индиец, он бы искренне не понял, про какую страну идет разговор: Лаос, Камбоджу?
— Привези мне артефакт! — додумался один, вероятно, наиболее эксцентричный из нас, артист драмтеатра, музыкант, лауреат, далеко небездарный, но — жертва провинции: мания величия соединялась в его характере с комплексом неполноценности, отсюда человек был всегда чуть-чуть в расстройстве, и это давало разбег тем образам, которые он изображал на сцене или сообщал своими пальцами гитаре.
Давно стемнело, было близко к двенадцати, мы сидели на кухне, никого не ожидая, но у нас горел свет, и Лера, забравшись сапогами на сугроб, постучала в окно горлышком бутылки красного вина — домофон не работал, а квартира находилась на первом этаже, крайнее окно от подъезда, слева.
Небольшого роста, шатенка, с грудью. Интересная внешность, но не скажешь, что красивая. Плечи с отлетом. Занимательно картавит.
Больше всего меня поразили ее водянистые голубые глаза: если смотреть на них не прямо, а сбоку — с медузною зеленью, и в эту зелень примешивался некий живой объем, как раз та самая плывучая медузность, водянистость радужки. А взгляд был бесцветный. Не знаю — описал ли, потому что столь долгое, затяжное описание вряд ли способно передать настоящее мое впечатление, которое было мгновенное, прямое, но едва ли уловимое — нет таких эпитетов. А женщина — есть.
Близость к ней я почувствовал сразу. Она была моя, не для меня, а моя, как будто на ней это было написано.
И беседа завязалась серьезная, легкая. С Лерой легко было быть веселым, легко быть интересным. Мы внезапно обнаружили, как сильно соскучились по таким разговорам. Помню ее руки, поворот головы, распущенные волосы, сложенные губы, как бокал поднимала, тушила сигарету... А красное кончилось — даже глаз не заблестел.
Про кого-то скажешь «манера поведения», а в ней была повадка. Чувствуете разницу? Такая женщина из любого задрыги сделает мужчину.
Теперь все пили водку. Артист заспорил с хозяином квартиры на темы религии, а тот был неверующий, и артист упрекал его в слепоте. Я был скорее на стороне артиста, но доводы его с течением времени становились все нелепее и однообразнее. Он крепко опьянел, так что даже подпрыгивал, когда разговаривал, ему просто не сиделось, и прочел вслух молитву, перекрестился — глазами в потолок, а потом вдруг сорвался и сообщил, что он не может примириться с богом.
— Я не могу примириться с Богом! — отчаялся артист, одновременно вдохновляясь, потому что, как видно, ставил себе это не только в вину, но и в заслугу: непреклонность, мужество.
— А он тебе нужен? — спросила Лера.
— Разумеется, нужен.
— Сопли вытирать?
Все равно что судорога, по лицу прошлась белая полоска, после чего лицо окаменело — хоть коли им орехи. Артист прозрел. «В тебе сидит лярва!» —  зашипел он на Леру, а кончилось тем, что она, без обиды, кинула в него недоеденным кончиком соленого огурца и попала точно в лоб. Представляете, что сделалось с манией величия? А с комплексом неполноценности? Огурец отскочил, оставив на лбу влажную отметину.
Хозяин квартиры объявил: «Занавес», но злость, обуявшая нашего артиста, смыла его с места — он зло вдевал обувь, зло напялил куртку и выскочил за дверь, не потрудившись закрыть. Спустя мгновенье мы услышали в подъезде оглушительный грохот — артист уронил двухэтажную секцию почтовых ящиков, которая висела на лестничной площадке, никому не мешая, уже лет тридцать, с тех пор как повесили. И вот помешала. Лишь теперь я подумал, что в лоб огурцом ему кинули заслуженно.
Несмотря на поздний час, несколько соседей повысовывали головы из-за железных дверей, и, пока наш хозяин примирительно общался с глухим ропотом общины, обещаясь все исправить и сейчас же починить, мы остались вдвоем.
— Поехали в Индию, — предложил я Лере, но та отшутилась — посчитала, что розыгрыш. А это был не розыгрыш.
Такие решения приходят сразу, к ним нет ступенек, то есть я так живу, и она так жила, сколько я могу судить.
— Ты не похож на богача, — сказала Лера внимательно.
— Я продал машину. Деньги есть на обоих.
— Ты меня покупаешь?
— Тебя не купишь.
Но она и на эти слова не купилась, как бы красиво они не звучали. Лера шла за банальной человеческой логикой — почему бы не съездить? — и началом интереса: а кто я такой?
Она вызвала такси и скоро уехала. Я остался помогать с почтовыми ящиками, и мы их повесили — хороши развлечения  в три часа ночи!
Уходя, я смотрел на ее следы в сугробе под окном — мой взгляд почему-то на них остановился и не хотел отрываться.
«Лерка Скорпион, не верь им никогда!». А кому тогда верить? Не такая эта девушка, чтобы не задеть — заденет и взовьешься!
Один человек, инженер-технолог, месяц назад говорил про Леру: «Ей лишь бы влипнуть, одно удовольствие. Она себе и в Большом театре, на «Лебедином озере», непременно подцепит какого-нибудь чурку, торговца мандаринами, который захочет ее изнасиловать, а она ведь не откажет, и знаешь почему? Потому что из всего Большого Театра он будет ей самая неподходящая компания, и тоже там оказался случайно! Думаешь, откуда они станут смотреть второе отделение? Где коньяк продают! Только больно он ей сдался! И из этого потом вырастает поножовщина… А не хрена встречаться сразу с двоими! Хоть кого-то пожалей!». Инженер-технолог неожиданно пришел в такое возмущение, как будто нож, вставший лет пять или шесть назад между двумя разъяренными отелло (один был с Кавказа, другой с Карпат), коснулся и его. «Она вся провокатор — по природе своей, не головою. Головой она обычная, житейская, умная: дают — бери, бьют — беги.
— И ты убежал?
— От кого?
— От нее.
С тех пор мы не общаемся. Злость у мужчин — вместо слез.

2.
Верблюда убивают копьем под шею: сунули и держат — шея прогибается все ниже и ниже, верблюд не шарахается, а давит на копье — оно двухметровое; они идут в связке — человек и животное. Другой сикх [1] страхует, чтоб верблюд не взбрыкнул. Кругом — куча зрителей. Крови остается целая дорога.
Сцена происходит на пустыре, рядом с автостанцией, в небольшом поселке рядом с Бхубанешваром. Это в штате Орисса, он чуть ниже Бенгалии.
Верблюд не стреноженный — почему не лягается? — упадает шеей, все больше наваливаясь, глубже насаживаясь, и, когда человек наконец-то вынимает из него копье, животное падает, словно лишившись последней опоры.
Финал картины: улыбающийся парень в зеленой чалме закинул громадную отрезанную ногу с мохнатым копытом через плечо. Лера захотела с ним сфотографироваться. Индусы в свою очередь фотографируют ее. Белая женщина в этих местах (далеко не туристских) такая же редкость, как туалетная бумага.
У нескольких людей я попытался узнать, зачем им потребовалось убивать верблюда, но никто из индусов не умел по-английски — они лишь улыбались, довольные тем, что я к ним обратился.
Представление окончилось. Полуденный автобус отвез нас в Пури, небольшой городок на восточном побережье с репутацией курорта. Темнокожий кондуктор забрался на крышу и спустил мне в руки оба наши рюкзака, удивляясь их размерам. Нас тут же стали дергать: «Моtorikshar, sir?», «Моtorikshar, sir?». — «No motorikshar! Where is beach?.. Туда? — рукою. — Thank you! Thank you!».
Но вопрос о моторикше преследовал нас на каждой улице, куда б ни завернули, на каждом перекрестке, у каждой коровы, а коровы эти тощие, ничейные, общие. Пасутся на асфальте. Не боятся машин. Городские жители. Схватил ее за рог — головой мотнула, оттирая в сторону. Черные глаза, розовые уши. Бочина костлявая… Молчаливая, серьезная, как умная дворняжка.
В России сейчас холодно, двухэтажные сосульки и сугробы, в которых хочется купаться, а здесь светит солнце, плюс двадцать пять, прибой океана и белый песок. Зашуганные крабы — не крупнее мухи — стреляют под ногами.
Мы шли вдоль берега, мимо деревни. Волны накатывались, поджимая нас к длинным рыбачьим баркам с высокими бортами. Индийские мальчишки играют в лапту. Сушатся сети. Старая индианка с лицом Ханумана [2], усевшись на песок, обдирает кожу с метровых угрей — перед ней воткнут нож, слева от которого отрезанные морды и полоски грязной шкуры, а справа — пирамидкой ком змееобразных сине-розовых тел.
— Интересно, они вкусные? — Лера любит пробовать, она здесь совершенно в своей стихии, потому что не дома и все непохожее, и все ей под стать; при чем я уверен: точно так же ей было бы хоть в Океании, хоть в ЮАР, хоть в Мексике — лишь бы без удержу.
В миле от берега маячат барки, еще не вернувшиеся. Других занятий нет. Мальчик здесь родится с клеймом рыбака — на всю свою жизнь, разве съездит в Варанаси [3].
За деревней пляж — пустынный, гладкий. Постоянный прибой. Впереди распласталась большая черепаха — размером с тазик. Я инстинктивно направился к ней, без особой надежды поймать тортилу, но она не уползала, подпустив так близко, что я поставил ногу ей на панцирь — черепаха была мертвой: пятнистоголовая, с черными лапами. Мы нашли их не одну. Берег Мертвых Черепах — как это по-английски? Поэзия везде, даже в этих трупах: и в том, и в этом, из которого ворона выуживает глаз — он, подцепленный точным клювом, вытягивается за ним, подобно жвачке, а потом вдруг выскакивает из глазницы весь и влетает в клюв.
— Видала? — Лере.
До этого времени мы не рисковали и жили в отелях — они здесь дешевые, но сегодня решили ночевать на природе. Палатки у нас не было, но зато был азарт, а это важнее.
Рядом с океаном, за пологим горбом, поросшим кустарником, в низкой котловине от нас  прятался лес — самый настоящий, с тонкими деревьями и белыми птицами. Я его нашел только потому, что отошел в туалет — иначе б не заметили. Самое странное — лес был подметен до последнего листика, до ниточек мха, аккуратно расчищен — лучше всякого парка, хотя и не парк; с кочерыжками пальм — низкорослых и редких.
Под одной «кочерыжкой» мы выложили коврики, решив стать на лагерь. Солнце быстро закатилось: отвернулся — и нет.
Мы забрались в спальники, только разве заснешь?
— А какие, — говорит, — водятся животные в штате Орисса?
— Сегодня узнаем.
Лес полон звуков, о которых догадываться все равно, что по тени узнавать человека; а что если это человек незнакомый? Как догадаешься?
Месяц был сумасшедший — опрокинут как лодочка, невертикальный; звезды яркие, множество…
— Ты думаешь о женщинах?
— Я пока не видел красивых индианок. И они не пойдут.
— Проститутки пойдут.
— После них только хуже — угрюмо, пасмурно.
— Да? — с интересом.
— Четче одиночество.
— А разве не расслабляешься?
— Ну расслабляешься, но потом все равно неприятно, стыдно.
— Чего себя стесняться?
— Раньше так не было.
Через пять минут сквозь изводы комаров я слышал ее храп. Лес по-прежнему кликал. На всякий случай рядом со мной лежало оружие — черенок от лопаты: опилок, который я привез из России, обстругав — под ладонь, чтоб удобней держаться.
Ночь прошла спокойно. Никто нас не тронул.
Я проснулся. А где же Лера? Ее рядом не было. Она не появилась ни через час, ни через два. Я слышал, что в Индии воруют вещи, но белых леди…
Мимо меня проходили индианки с пышными вязанками из высохших листьев и пыльного хвороста, которые ехали у них на головах, придерживаемые одной или двумя руками. Копны были огромные, плотно набитые в цветную материю, но девушкам не в тягость — маршрут был привычный и, похоже, ежедневный: мужчины — в море, а женщины — сюда, в лес: на сушняк. Теперь стало ясно, кто здесь подметается.
Индианки шли группками, две остановились перетянуть увязанные копны, с ними был мальчик, который нерешительно подошел ко мне и так же нерешительно произнес:
— Hello.
Ничего другого обсудить мы не успели, потому что копна в этот момент поднялась на голову, и мальчик немедленно последовал за мамой, ухватив уголок ее синей накидки, спускающийся сзади, словно веревочку.
Я доел печенье, запил водою из пластмассовой бутылки и настроился ждать, устроившись в тени.
Кочерыжка пальмы, белые птицы, звук океана — живописное место. Не помню, когда я полюбил одиночество — как что-то свое, и это не фраза: один я дома, а с кем-то в гостях, никак не могу найти общий язык, всегда почему-то приходится сдерживаться, потому что берегу, не люблю навязываться, не хочу обидеть — это нормально. Одиночество — мое, как рука или нога; я долго так думал, но в тот искренний день я его возненавидел — со всей горькой лютостью, на которую способен. Я вдруг осознал, как остро в ней нуждаюсь — быть с нею рядом, любоваться сокровищем, открыть ее грудь. Я сидел неподвижно, а внутри весь корчился, представляя упущенное. Мы с ней одной крови. Хирург говорил: «Она очень долго была одна — не полгода, не год…» — значит, тоже это ценит, хотя на нее совершенно не похоже. «Чего себя стесняться?». Обоим что ли нравится аукаться в заброшенной каменоломне? А глаза — водянистые…
Мне вернули живот, когда она вернулась — причем с целой командой. Ее сопровождали полицейский с ружьем и два парня-индуса — так слитные с лица и так похоже одетые (оба в красных безрукавках и серых шортах), что главным отличием служили блестящие наручные часы у одного на запястье. Лера шла налегке, а они за ней тащили пухлые пакеты с различными фруктами, чапати [4], сэндвичами, пятилитровую канистру воды. И бутылку рома!
Как оказалось, Лерка, до восхода, но было светло, отправилась гулять — посмотреть «на джунгли»; «разве это джунгли?». По дороге она заблудилась, но вышла к шоссе, и парень с часами (он был на мотоцикле) подбросил ее в Пури. Там она затарилась, но было невозможно донести все самой, и поэтому ей снова пришлось прибегнуть к посторонней помощи. А полицейский? Ему стало интересно, где мы ночуем, он решил все проверить и теперь утверждает, что это опасно.
— Why? Animals?
—Very bad people, —  ответил полицейский.
-No! No! — От всей души запротестовала Лера. — All you are very good people! Very nice people!
Мы попрощались.
Купаться? Да!
Целый час мы как пьяные, с безумными воплями катались на волнах, они нас шарашили и в хвост, и в гриву, а мы хохотали, потому что впервые испытывали это. Давай, океанушка! То вверх, то вниз! Барашки ломались, а мы от восторга чуть из трусов не выпрыгивали. Было интересно — искать к волне ключик, чтоб она тебя не тронула, войти в нее плавно. С волнами вообще «поддаться» значит «справиться».
Выбирались — усталые. Нас отнесло — шагов в сто друг от друга. Мы тут же сбежались в полосе прибоя, ненормальные от радости. Я повалил эту дуру на песок, и она смеялась, делая вид, что от меня отбивается. Ах так! Ну ладно! Я отвернулся.
— На этом месте должен был быть поцелуй!
— Сама себя целуй!
Через мгновенье:
— Океан украл у меня сережку!
— На память оставил. Ты ему понравилась!
Мы легли загорать, было вечное лето, а капли высыхали у нее на бедрах, и я - вместе с ними. Я превращался в одну тугую сухую жилу, затянутый узел, развязать который могла только Лера, но она не торопилась, она загорала, и жила колотилась во мне как кочерга, готовая все раздолдонить вдребезги, а ей напротив было легко, естественно, просто — как рыбе в воде, на нее одиночество не наложило тяжелую лапу, и я свою сброшу.
Она была игрива:
— Ну так почему же ты меня не поцеловал?
— Не получилось.
Лера посмотрела на меня внимательно, и больше в тот день мы к этой теме не возвращались, но ночью, разложившись, на наших ковриках, я обнял ее.
Она попросила — совершенно серьезно, без тени иронии:
— Расскажи о себе. Какой ты есть.
Так все и вышло.

3.
Она и впрямь была чудо — настолько хороша, почти что вывих. Природа явно перестаралась, награждая ее, и, видимо, поэтому Лера не боялась дать себя через край — подумаешь, свинство! Люби меня такую! Утром у нее половина лица была покрыта красными пятнами — комары накусали, но ей хоть бы хны! Дрыхла так, что даже не почувствовала, как ее кусают!
Мы много с ней болтали, но больше общались касаньями, красками чистой природы — мужской и женской.
Индусы, бродившие по пляжу, как бездомные, глазели на нас, а трое даже сели в немом отдалении — ни за что не угадаешь, что у них на уме.
— Они тебя хотят.
Лерка покосилась на них исподлобья. Сидя по-восточному, она перебирала у себя на шее концы мокрых прядей. Ни слова не выдала, но всем своим видом она показала — пускай хотят, ее не касается.
Мы собрали рюкзаки и направились в лес, от океана. Пейзаж изменился, растительность загустела. Кокосовые пальмы с «бетонными» стволами и зелеными орехами простирали над нами свои резаные листья. Попадались и кактусы — ростом с человека, очень похожие на торчащий кверху набор теннисных ракеток.
В этих декорациях как раз и развернулись драматические события следующей ночи.
От внезапного крика я дернулся, как ошпаренный — кто-то промчался у меня по ногам, а кричала Лера. Ничего страшнее я в жизни не видел! Вокруг нас сновали какие-то гоблины — хвостатые, верткие, и такие же тени отпускались с веток. Мы с Леркой вскочили, а одна из тварей метнулась ко мне, рассчитывая выцепить лапами пакет, лежащий в изголовье.
Наверное, нет нужды объяснять, что это были простые обезьяны, а пакет был с фруктами, но кто тогда что смыслил? Я сунул ей ногой и, к сожалению, попал — эта дрянь разозлилась и вскочила мне на ляжку, как будто это дерево. Я отшатнулся от уродливой морды, но проклятая макака не отпускалась и так и скакала у меня на ляжке, потому что я сам от нее скакал, задирая в воздухе спасаемый пакет, как можно выше. Обезьяна хватала его мохнатыми лапами, а, когда убедилась, что стащить его не выйдет, стала рвать пакет зубами, прокусывая фрукты сквозь материал. Движения морды у нее были резкие — тяпнуть и выдернуть.
Не знаю, как удалось мне стряхнуть макаку, но, избавившись от первой, я тут же почувствовал в себе свободу и охоту к бешенству. Три или четыре обезьяны скучились, наблюдая за нами, словно мы гладиаторы, а они патриции. В этих патрициев я бросил огромным походным рюкзаком — они рассыпались в разные стороны, а я, вооруженный черенком лопаты, погнался за ними, размахивая им и обещая растоптать любую, кто мне попадется, в коровью лепешку.
Наше место очистилось. Я понимаю это с опозданием — все еще диковатый, так что Лера опасается ко мне и подходить, пока я не выпущу из рук дубинку. Любимая моя! Только разве так скажешь? Скажешь «Жаба» или «Пугало».
После этого случая, поднявшись с рассветом, мы вернулись в Пури и нашли себе отель (хозяйка — «харе кришна», пожилая, в очках; муж молится на койке, обвязав себе голову шарфом, словно у него болит зуб;  она в той же комнате смотрит сериал). В этом отеле, в номере без окон, без запоров, без ванной, мы божьей милостью отчаянно нажрались и так себя вели, что у Лерки остались следы на руках. «Ты мне руки выворачивал!» — с утра обвинение, но без злобы.
Я ее оставил, чтобы купить что-нибудь на завтрак, но задержался, разменивая доллары, а у темной души своя песня похмелья, и часа не прошло — Лера прикончила остатки рома, вероятно, из горлышка, потому что чашки с ней рядом не было. Когда я вошел, она, полулежа на широкой кровати, без лифчика, но в джинсах, взглянула на меня совершенно по-мертвецки, как со дна могилы, и даже как-то качнулась, но не сама, не от собственной шаткости, а словно под ней что-то провалилось или икнуло; отрыжка преисподней, куда она метила. Впрочем, с такими водянистыми глазами одна дорога.
Я очень не хотел бы вводить вас в заблуждение тем легким тоном и радужной палитрой, к которым я иногда тут прибегаю. Знакомые наших последних лет вряд ли узнали бы нас в этих персонажах. Там мы были злее, безобразней, жестче, у каждого за спиной свои обстоятельства, то есть собственный мрак, и я бы призадумался, у кого страшнее. Если ты не можешь быть лучше, чем люди, то лучше быть хуже, чем быть, как люди. Но Индия развеяла. Здесь наши бесы стали солнечными зайцами.
На озере Чилика мы видели серые спины дельфинов. Индус на причале — настырный, но мягкий, как и все они в общем — щелкнул ракушками: одну об другую; ракушка раскрылась, и в кремовой мякоти он нащупал жемчужину, с ловкой осторожностью выдавив пальцем ее белый шарик с небольшой червоточиной. Мы не купили.
Гостиница у озера оказалась дорогая, и, хоть мы слишком помнили эпизод с обезьянами, все же засыпать под индийскими звездами, с сумасшедшим месяцем… вон его лодочка! Светлячки — алмазные. И буйвол скрежещет тугими листьями каких-то растений, напоминающих гигантские алоэ… Ночь на Чилике была самой волшебной. Она нас застала еще на марше. В жутковатых потемках мы долго бродили по обочинам болота, забредая в тупики, возвращаясь обратно — узкими бровками между водою. Встали у пруда. Непонятные шорохи, от алмазов светлячков — колдовство натуральное, а тут еще послышалось ритуальное пение и гул барабанов — не так уж далеко. Но уснули барабаны, уснули лягушки, уснули птицы, и засыпают люди. А мы не спим.
Утром оказалось, что вчера, в темноте, я принял за болото плантацию риса. Буйволы паслись там по колено в воде. С «алоэ» свисали голубые сети. Посреди пруда торчал короткий лингам [5] из серого камня. На дальнем берегу индианки купались, а на ближнем стирали. Одна — симпатичная, с проколотым носом и проколотой бровью; запястья и лодыжки ее украшали обильные браслеты, но индианок любить лучше в России, а в Индии — русских. Лера затмевала.
В Бхубанешваре (столица штата, еще один индийский город-унитаз, потому что вонь, потому что грязь; пыль, пропитанная человеческой мочой, поднимаемая в воздух тысячами ног, покрывающая лицо, стекла очков и глаза; мешанина из запахов, сигналов моторикшей, неопрятной речи, которая несется вокруг тебя сливными потоками) я увидел Леру на стенке в барельефе, но не стал ей говорить; язык искусства был ей непонятен, как птице азбука.
Красивая фигура — хотимая, женская, со змеиным низом. На бедре — черный глаз. Черные волосы. У ключиц — ожерелье. Почему это Лера — объяснить не получится.
В Варанаси она была уже другая.
Но сначала был поезд, который опоздал на восемь часов. «У Бога в заднице», — сказала о нем Лера. Мы ехали и ехали. У Бога в заднице — теперь уже в этом никто не сомневался.
Разносчик пищи кричал, как ишак. Он шатался по вагонам, зарабатывая деньги для своей семьи — Божья Задница его кормила.
«Мать у меня, когда была молодая, иконы рисовала, в Советском-то Союзе, а теперь как услышит религиозное — ее всю трясет. Христа матом кроет, Богоматерь кроет. А ты чего хочешь?  Трое детей, двенадцать абортов. Отец, ну мой дед, у нее был казак, с излишком казак. Он после войны стал начальником поезда, на Сахалине, а ехал японец — дед его ссадил. «Это за Лазо», — говорит, и деда после этого не сняли, потому что слишком, чересчур герой — боялись снимать. И мать такая же. Дверь в космос рубит. Школу окончила с золотой медалью — это в те-то годы! Поступила в Москву — без блата, в Бауманский, хотела быть физиком! И я ее дочь, отличницы из Баумана! — Лера, похоже, сама сейчас опешила от своей наследственности. — В общем, мою маму как звезду факультета отправили с коллегами на лекции в Мексику, а там она влюбилась в мексиканского врача, выскочила замуж и жила три года в пуэбло якки — индейцы такие. Мама им однажды сварила настоящий казацкий борщ — чтобы ложка стояла; все пуэбло легло — с пищевым отравлением. Не сошлись они с мамой. Потому что мою маму хлебом не корми — дай в чужой монастырь со своим уставом. И якки ее сглазили — на смерть ей сделали. Она у них там дохла под окном на шкурах, пальцем двинуть не могла, за одну ночь все волосы вылезли. Спасла ее какая-то знахарка-мусульманка. А муж был в США — он туда уехал на разведку: устроился в клинику, снял квартиру. Вызывает маму, а в визе ей отказывают — потому что «советская», морят ее Мексикой, и что бы ты думал? Она поползла через границу с «койотом», это у них так проводники называются. Нелегально, конечно. И свои-то пограничники, мексиканцы, не стреляют, потому что им заплачено, а те стрельнуть могут. И застреляли! А с ними в цепочке еще девятнадцать мужиков ползло — как ветром сдуло, не казаки — завернули… Короче, дошли только мама и «койот». С мужем она сразу на пороге разругалась. Приехала в Москву — пятое-десятое. Тут у нее уже мы с Вовкой вышли — между делом, видимо. Потом Перестройка, «даешь революцию!», «даешь справедливость!». Она у меня Белый Дом защищала! У нее от Ельцина именная бумага — за героизм. А потом как-то плюнулось, посыпалась она: мы с Вовкой — взрослые, иконы не мажутся… Уехала в деревню, рядом с Владимиром. Разводит кроликов. Муж очередной. Максимку, третьего, родила в сорок восемь. До пятидесяти лет на роликах, на велике… А Вовка скололся, и пить она стала. Ей участковый говорит: «Марина Дмитриевна!», а она ему «гринго», в деревне-то под Владимиром! Такие дочки-матери».

4.
Да, в Варанаси она была другая — мертвых глаз прикосновенье; исчез змеиный хвост, ожерелье сменилось на гирлянду черепов. Синяя морда с черными полосками, язык кровавый высунут. Свирепая богиня. Индусы ее даже за решетку посадили — чтобы дел не наделала. Это не метафора: алтарная ниша натурально зарешечена. Победительница демонов. Супруга Шивы.
В Кали-Тэмпл [6] входишь как на скотобойню, потому что стены, ступеньки, пол — все в красных пятнах. Совсем еще недавно здесь совершались жертвоприношения. Подозреваю, что в отдельных местах этот темный культ требовал подчас и человеческой крови, потому что — жажда. Авангард — это жажда. И Кали суть — жажда.
При входе я разулся — холод гладкого камня (а холод умывает) подействовал так, словно красные пятна у меня под ногами и в самом деле кровь, не безобидная краска. Я думал, что промокну — и уже промокаю (вопреки силам разума). При чем тут разум? Своих не тронет! Я ударил в колокол, подвешенный к балке, и все индусы вздрогнули, обернувшись на меня от своих молитв. Да, они молились, а грозная Кали сидела за решеткой, как королева тигров, в оранжевых цветах, и она меня любит. Это дерзкое пламя. Захочу — освобожу. И по-другому не будет.
Война плясала у меня на руках — как джинн, как огонь. Никому не сдобровать. Весь мир отодвину — чтоб оставить только Леру. Война на руках. Я схватил ее за бедра, поднял и закружил — прямо перед храмом, где она меня ждала.
Я знаю, что Кали — богиня смерти, но смерть — пустота, а она несет в мир обновление, танец волны цунами, ликующие силы. В Варанаси смерти нет, хотя  покойников жгут с утра до вечера — никто не плачет: человек отправляется в лучшую долю.
Мы остановились в недорогом, но достойном отеле. Лера вышла из душа. Все линии тела — под ладонью, под взглядом — у нее перетекали, даже в самой неподвижности; они в ней струились, я не мог остановиться (ее прилив ко мне): раздевал ее от волн, одевая в волны, и последняя волна заливала окончательно, я размыкался.
Когда пришло время, мы вылезли на крышу — все крыши обитаемы. Над домами парили воздушные змеи, был закат, и мулла славил Господа так же, на той же ноте, как разносчик в поезде предлагал еду.
До Ганга было рукой подать, и, когда стемнело, мы отправились к гатам [7]. Там пылали костры, и пахло «фумитоксом». Завернутый в оранжевое, один из покойников только занимался, а его сосед справа уже успел превратиться в головешку. Вокруг невозмутимо сидели родственники. Парень с голым торсом взял бамбуковую жердь и давай шуровать ей, чтобы лучше горело — так и ворочает! Отца-то родного!
— Уже не людоеды, еще не люди, — резюмировала Лера, а кремация продолжалась Ничего хорошего — одно любопытство, но огни на Ганге плывут как флот, сквозь кромешную тьму; этот флот и есть — Армия Мертвых, заворожило.
К нам пристал факельщик, утверждавший, что он сжигает трупы нищих, людей, у которых ни семьи, ни друзей. Обычный попрошайка. Клянчил десять рупий «на его работу».
Чтоб от него отвязаться, мы свернули в узкую кривую улицу. Она была пуста (в отличие от прочих, столпотворящихся), нас вроде как окликнули, но мы-то подумали, что это факельщик, и не послушали. Через тридцать шагов из-за поворота, навстречу нам, выехал оранжевый — на черных руках; мы столкнулись с мертвецом! Я придвинулся к стене, пропуская процессию. Оранжевый проехал совершенно безвредно, но, поймав взгляд Леры, я увидел — стекло; она была напугана.
— Уведи меня отсюда, — бездушный холод расправил ей плечи.
Я взял Леру за руку и быстрыми шагами повел из лабиринта, по лабиринту, не зная дороги, но уверенно, как знаю, между мелких лавочек с шумящими индусами, в которых — лишь только провезли оранжевого — проснулась неуемная торопливая болтливость.
Углы и стены. В темноте эти улицы похожи на щели для тараканов. Тут водятся крысы, коровы, свиньи. К нам лезут бродяги — услужливые дьяволы. «Капричос» Гойи. И назад уже так же непонятно, как вперед.
Наконец-то центральная! Я махнул моторикше. По дороге к отелю Лера сумела в достаточной степени овладеть собой.
— Он был белый. Как мы.
Я не сразу ее понял — лицо оранжевого было закрыто непрозрачной материей.
— Он меня увидел.
— Тебе показалось.
— А вот та, тележка — она тебе не кажется?
Действительно, тележка.
Весь вечер был сдвинутый.
Прежде, чем лечь, мы долго стояли на нашем балконе, который выходил к высоким деревьям. На ближнюю ветку я еще утром повесил обезьянам кожуру от банана, она там же и осталась, хотя вся почернела.
— Тебя что-то беспокоит? Оранжевый что ли?
— Нет, —  говорит.
— Мы вернемся? Индия невечна?
Она ко мне прильнула — ведь я ее понял, я ее защита, и ей стало легче, но тело все равно оставалось скованным, пустым, заторможенным, не стало моим.
— Я что-нибудь придумаю.
Такие слова (а они почти клятва) мужчина произносит, чтоб отрезать себе выход, чтобы вспомнить о них, когда станет неудобно и захочется свильнуть, но я не свильну. Я научу ее верить мне, спокойному доверию.

5.
И как это было — ни капли воздуха, чужого вещества между нами не было.
Я уже писал, наши русские знакомые вряд ли узнали бы нас в этих героях, но и мы себя тоже не узнавали. Ни шлейф ее скандалов, ни моя поперечность сюда не долетали — остались в Домодедово. Мы ни разу не спорили — ни чем нам заняться, ни что нам делать, как будто одно, хотя я до этого был вечно в разладе с самим собой, разрываемый на части, но все противоречия вдруг с ней объединились, и это стало сад.
Даже наше внимание — мое и ее — из всего многообразия вокруг выбирало одно и то же.
Или уличный повар — не то артист, не то фокусник; никогда не думал, что так интересно наблюдать за тем, как делают омлет — такая ловкость рук.
Или белый в велорикше — в очках и берете, похож на спивающегося отставного офицера: надутый, суровый, седой, костлявый, сине-выбритый, жилистый, непреклонный, разрушенный.
Или белое дерево — оплетает черное; как ползет по нему.
Или каменный лев — нарядный, зубастый, радостно-желтый, со вздыбленным фаллосом.
Или черные свиньи.
Шестилапые слоны.
Ночью, вполголоса:
— Мarihuana? Gemchoog? Black gemchoog?
А еще барабанщик — он высекал из барабана искры!
Красивая стюардесса, некрасиво накрашенная.
И козочка-козочка — на рожках колечки, на ногах — браслетики.
Упрямый нищий, который увязался и выпрашивал денег; узнав, что русские. «Водка, водка». Потом, убедившись, что ничего так не достигнет, стал разуваться и как последний аргумент показал нам ногу — двух пальцев не хватало, а те, что остались, насквозь были черные. Вероятно, гангрена. Он лечит ее в Ганге, пришел ради Ганга, «Ганг лучше больницы».
Другие люди. И все другое. Еда у них не сладкая и не соленая, так же как и песни — не веселые, не грустные, на наш русский слух. Походка ленивая, хотя они ловкие (при необходимости). Не стесняются клянчить. Зазывают к себе — посмотрите товар, попробуйте это…
Город Ришикеш расположился в предгорьях Гималаев. Здесь жуткий холод. Пришлось купить шерстяные шапочки. Еще одно средство от холода — ром. Мы привезли его с собой из Варанаси, потому что в Ришикеше на вопрос «далеко ли винный магазин?» вам честно ответят: «Сорок километров». Непьющий штат. Столица йоги. Здесь ашрам Битлз и куча святынь, на которые нам с Лерой было наплевать.
Подкрепившись в отеле томатным супом, мы вышли прогуляться. Было уже поздно, практически полночь — и торговля закрывалась. Ганг окутан тьмой. Мы собственно уже и впечатлений не искали, просто были вдвоем, остальное — дым праздности, поэтому такой необязательный маршрут — что попадется, а попалась картина, которую я не могу в себе вытравить, как «Мадонну» Мунка;  к ней улица вывела — могла и не вывести, но открытие часто прячется в случайность.
Ночью Ганг — пропасть, между двух берегов — ни огонечка, а шоссе вьется выше, то есть ты смотришь сверху, в это ложе темноты, и вдруг через нее — застучали колеса: запоздалый мотоцикл. Это значит — мост. Хотя ты его не видишь, но понял — он там, и короткими лестницами, в три-четыре яруса…
Я в принципе не знаю, как их описывать. Грифоны какие-то, нетопыри… и все-таки люди, в начале всего — люди, но не мы — отлученные. Подземные жители. И сидят у моста, вдоль кирпичных, невысоких, глинобитных парапетов, завернувшись в коконы, треугольные кульки: полквадратных метра, и это — все место, которое человек занимает в мире и будет занимать, куда бы ни пришел, покуда не умрет, потому что он — бродяга.
Насквозь бродяги. Ни звука от них. Ни живого движения. Пробежит по ним крыса — все равно, что по вещи. Неприкасаемые до нашей молочной, с молоком матери… — ищу точный термин — человекообразности? То есть, нашей зависимости быть человеком. Аргонавты. Грифы. С острыми лицами; из кульков — только лица, а глаза: открытые или закрытые — у них одинаково. Кто они? Никто. Ничего не говорят. Ничего не просят. Последние люди — как этаж: последний… Но что все старания, вся наша красота (спасающая мир) рядом с этим безмолвием? Это не красиво и не некрасиво, а сильнее красоты. Внушительнее. Позже, в одном альбоме, мне попались фотографии поверхности Марса, Луны, Венеры, и там было то же — сильнее красоты.
— Я хочу быть с ними, — сказала Лера.
— С языка снимаешь.
Нет такого доктора, который объяснил бы — здоровье это наше или болезнь? Но в нас это было. И оно отодвигало на задний план, затмевало весь лучезарный хмель от купанья в океане, от прогулки на катере с ветерком по озеру с ныряющими дельфинами, от прекрасной болтовни и ничего-неделанья, от наших поцелуев, объятий, нашего совместного сна и просыпания рядом, от всего того, что приносит людям радость, которая — зачем-то, перед этими крыльями  — становилась пустой и ненужной, как тряпка.
На следующий день, спускаясь к мосту, Лера застряла в рядах торговых лавок: смотрела одежду, выбирала сережки, а я дожидался ее внизу, на площадке у Ганга. Взлохмаченный дервиш с цыганской бородою и яркими глазами, вороными, блескучими, из-под гневных бровей, приветствовал меня. У него была внешность театрального злодея. Он схаркнул за перила комок красно-бурой жевательной массы и урчащим голосом начал что-то говорить, но из всей его речи я понимал лишь, что это — английский, а все содержание перемалывал акцент. С появлением Леры мой индийский товарищ еще чернее засверкал глазами и задвигал руками, обрисовывая ими некий резаный образ.
— Я поняла! — догадалась Лера. — Он идет пешком в Канаду!
Я изумился:
— Пешком?
— Оn foot? — переспросила Лера (на грани восхищения), и индус подтвердил.
Достойное знакомство!
— Why?
— Canada is the best country. My sister live in Canada. She is very rich prostitute, but I love her.
Голубые глаза совершенно замедузили.
Этот бродяга в отличие от тех, кого мы видели ночью, весь состоял из плоти и крови — бесчинный, азартный; в нем крепко ощущалось — с нажимом деланный, но мятежный дух — и все пустил по ветру, ничего не пожалел, только в жизни и делал, что лил масло в огонь. Но эта, отчасти демоническая аура плохо стыковалась с его одеждой — кофту он надел ногами в рукава, так что, если б не штаны, из выреза для шеи бог знает что бы свешивалось! Выглядел индус одновременно и смешным, и страстным.
Мы попытались расспросить его подробней, блуждая в английском языке, как в джунглях, но вскоре устали от частых пробуксовок, а он не устал, но, заметив угасающий в нас интерес, беспечно отвернулся и пошел по мосту, очевидно, насвистывая (внутри себя). Мы смотрели ему вслед, а он потешно подпрыгнул, словно сделал ловкий фокус, напугав обезьяну, и Лера не выдержала:
— Стой! Please! Мы пойдем с тобой в Канаду!
Бродяга обернулся.
Она его догнала:
— We with you! To Canada! On foot!
Кто, кроме Леры, поступил бы так же? Она опять выходила из сустава, из положенной клади. А плечи — с отлетом, и грудь выдается, словно Лера хотела положить ее и взвесить — отдельно от себя, но чаши весов находятся чуть выше и от этого грудь приходится привскидывать, а спину выгибать (характерная поза — когда скандалила, когда торговалась, когда радостно глумилась, замечательно картавя).
И мы — пошли. На другой берег Ганга.
— What is your name?
Он сказал: «МантУ».
Сколько я могу судить, по его представлениям, дорога в Канаду вела через Непал, из Непала — в Китай, а дальше — посмотрим; это так далеко, что Манту не берется судить отсюда, рассудит в Китае. Вполне логично. Впереди — две границы. Рано загадывать.
За последним домом — индианка (средних лет) подметала крышу, двое мужчин тесали кирпичи, а теленок смотрел — тропинка лезла вверх. По ней мы поднялись к автомобильному шоссе, на котором практически не было машин; и людей тоже не было. Ришикеш лежал внизу. На него открывался чудесный вид, но мы торопились: уж очень хотелось успеть в Канаду засветло, но наш индийский спутник вынужден был нас разочаровать, сказав, что в Канаду мы сегодня не успеем. Тогда Лера передумала и — ром был с нею в сумочке — предложила выпить за здоровье всех оставшихся в живых участников экспедиции.
Шоссе огибало обрывистые склоны унылого предгорья, чьи холмистые вершины терялись в зеленых (несмотря на холод), непролазных субтропиках. И все же мы взобрались — над шоссе, метров с двадцать, к живописным кактусам. Можно было бы и дальше, но подъем стал слишком крут, из-под ног пошла сыпуха, и мы остановились.
Манту аккуратно взял бутылку рома — чтобы не скатилась, то есть я так подумал, а спустя секунду — только пятки сверкали! Этот нищий ублюдок украл бутылку и карабкался наверх, а карабкался он лихо, с проворностью крысы.
Мы, не сговариваясь, бросились в погоню. Лера даже сумочку оставила у кактусов! Непьющий штат! А этот зверюга начал так бить ногами, что с каждым толчком вызывался град камней, и они летели вниз, увлекая с собою другие камни. Like a rolling stones?
Получив одним в локоть, я посторонился, уходя из-под осыпи за проклятым индусом, в параллель ей, а Лера пошла насквозь, хотя камни подскакивали на уровне лица. В ажиотаже она не замечала ни высоты, ни грозящей опасности. В ней, очевидно, проснулся казак, и камни боялись попадать  в казака, облетая Леру; было очень не похоже, что она уклоняется — как заговоренная.
Индус между тем вот-вот готов был скрыться, наверху, за деревьями (уходит! уходит!), и Лера что-то крикнула ему горячо, но тут ее нога, толкнувшись, попала на нетвердый камень, который провалился, утаскивая ногу в пустоту за собой — земля ушла в осыпь. Я, впрочем, не помню, чтобы Лера упала; она — пропала, исчезла, стерлась, а потом уже тело с размаху стукнулось внизу о шоссе.
Я думал, она встанет.

6.
Прошло два года.
Мертвых легко идеализировать, и я — подчеркиваю — этим не занимался, но после Леры рядом со мною образовалась яма, огромная дыра.
Случившееся просто.
Закрывая глаза, я вижу Леру так четко, что могу обвести ее контуры руками, как тень на асфальте: она, темнея на фоне света из пустого окна, стоит самоволочкой, в незнакомой комнате, где она не живет, на стройных ногах, поставленных твердо, нагая, как душа, а я держу в руках сон, свой зубовный скрежет.
Ничего не попишешь. Настоящая красота всей мерой своей гибельна, но, несмотря на это, она существует уже веки веков. И веки веков гибнет, возвращая природе иллюзию порядка и равновесия.
Я не в порядке. И Лера была вывих, который природа поставила на место, подложив ей под ногу ненадежный булыжник. Я не горюю, у меня нет проблем, по крайней мере, их не больше и не меньше, чем у других, но ответить на чувство, проникнуться кем-то… Механизм заржавел. У меня свои счеты с одиночеством. Каменная кладка. Возможно, я сам ее зацементировал, чтобы не посыпаться, когда Леры не стало, но так или иначе я не уверен: сумеет ли пробить, сломать эту кладку, чтоб зубчатые колеса опять заворочались, вскрывая цемент и перемалывая камни, хотя бы какая-то живая душа.
Моя подруга беременна, и, так как она ни за что не соглашается делать аборт, через несколько месяцев их станет двое (мы вместе не живем, а «ради ребенка» не сойдемся тем более, дай бог не поссориться, хотя это исключительно ее забота).



___________________________

[1] Последователь сикхизма — индуистской секты, в основе учения  - единобожие, отрицание каст.
[2] Обезьяний бог
[3] Священный город
[4] Пресные лепешки
[5] В индуизме один из фаллических символов
[6] Храм богини Кали
[7] Выход к реке, площадка для кремации





_________________________________________

Об авторе: ДМИТРИЙ ФАЛЕЕВ

Родился и живет в Иванове. Окончил факультет журналистики Ивановского государственного университета. Член Русского Географического общества, редактор-составитель литературного альманаха «Уводьское водохранилище». Лауреат премии «Дебют» и финалист русско-итальянской премии «Радуга». Автор книг «Соловьиные когти», «Бахтале-зурале! Цыгане, которых мы не знаем».скачать dle 12.1