ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Владимир Шпаков. БУЙВОЛЫ ПРИХОДЯТ НА ЗАКАТЕ

Владимир Шпаков. БУЙВОЛЫ ПРИХОДЯТ НА ЗАКАТЕ


(два рассказа)


В ГЛУБИНКЕ

Они торчали вдоль перрона шагов через двадцать, как черные столбы. Морские пехотинцы, судя по амуниции и сдвинутым на ухо беретам. Зачем в сухопутную российскую глубинку — морскую пехоту? Очередной абсурд… Короткий, в два вагона, поезд уполз в лес. Между шпалами росла густая высокая трава — три года назад ее, помнится, не было. И фигур с автоматами, что вразвалку приближались, тоже не было. Я тревожно озирал станцию — где же Степан? В письме обещал встретить…
Единственного пассажира, меня, шмонали не торопясь. Документы, бумажка с промежуточного КПП — все это, хмурясь, внимательно просматривал старший. Взялись за рюкзак, и тут я с облегчением заметил подъехавший «газик».  Не знаю, пропустили бы без Степана, скорее всего, нет. Тот сунул старшему в подсумок бутыль с чем-то мутным, после чего рюкзак сразу швырнули назад.
— Родственник, ребят… Понятное же дело…
Степан все такой же: сухой, поджарый, в неизменной «демисезонной» кепке. Только глаза какие-то красные, воспаленные, будто человек неделю не спал. Старший прикрыл подсумок, чтобы не торчало горлышко, но пропускать почему-то не спешил.
— Из Марьина?
Степан кивнул, с трудом удержав зевок.
— Значит, филин?
— Чего спрашивать?! — влез прыщавый сержант. — Они там все — в Марьине, в Грачевке… Про бэтээр пусть скажет!
Как я вскоре понял, в районе Марьина пропал патрульный бэтээр. Но Степан глухо отвечал, что знать ничего не знает. И ссылался на городских, дескать, сами пускаете на машинах кого ни попадя.
— А это не твое дело! — грубо оборвал старший. — Филин, блин… Хоп!
Он щелкнул пальцем одной, потом другой руки. Щурясь, Степан как-то странно навострил уши. Морпехи зло захохотали, затем повернулись и двинулись к скамейкам возле станции.
— Ну, обниматься некогда. Ехать надо, а то стемнеет скоро!
Оказалось, мост через Орлик разрушен военными вездеходами, а брод в сорока километрах ниже по течению. Степан торопил меня, так что вопрос о Василисе я задал уже в машине.
— Скоро, похоже… Может, и завтра разродится!
И «газик» рванул с места.
Я с тревогой оглядывал зеленые поля, островки рощ — в привычном пейзаже, казалось, было разлито что-то враждебное. Еще бы, не станут же выставлять кордоны от нечего делать! И вспоминалась паника трехлетней давности: повальные заболевания, падеж скота, а значит, необходимо тотальное переселение. Телевидение какое-то все время надрывалось, потом заглохло. И хотя часть людей уехала, большинство осталось. В письме Степан написал, мол, должен и тут кто-то жить; в следующем послании он материл городских мародеров, грабивших брошенные дома, затем надолго замолчал.
Меня сорвала с места неожиданная телеграмма с просьбой помочь при родах Василисе. Я когда-то лечил все семейство Степана, и лекарства им в городе доставал, словом, был семейным «Айболитом». И сейчас не мог не откликнуться, хотя акушерство и не было моей прямой специальностью. В низине мелькнула голубая лента реки, и тревога поутихла. На Орлике когда-то была шикарная рыбалка: лещ, щука, да и сомика, бывало, вытащишь на жерлицу.
Оказалось, Степан теперь предпочитал охоту. Он не глядя вытащил откуда-то сзади завернутую в мешковину железку. Развернув, я обнаружил новенький армейский карабин.
— На самогонку выменял, — коротко сказал Степан в ответ на мой недоумевающий взгляд.
Иногда он зевал во всю ширь и тряс головой. Не высыпается, что ли? Это ведь я всегда считался лежебокой, на утреннюю зорьку хоть из пушки поднимай. А Степан, сколько помню, с пяти утра на ногах и до вечера бодрый, то в колхозе вкалывает, то на своем участке. Сонный Степан был немногословен. Мол, живем, хлеб жуем. Дети больше по хозяйству, потому что школа не работает. А Василиса — дура, конечно, что рожает, но теперь ничего не поделаешь.
Под капотом что-то заскрежетало, и «газик» вырулил на обочину.
В этом месте к речному берегу примыкал колхозный яблоневый сад. И, пока Степан ковырялся в двигателе, я разглядывал сморщенные плоды. Неужели и у Степана теперь такие же? Раньше в его саду и первоклассной антоновкой, бывало, полакомишься, и белым наливом…
Захлопнув капот, Степан вытирал руки ветошью.
— Видал? Нынче яблочки только на первач годятся… Хочешь хлебнуть? В бардачке есть еще поллитровка.
Самогонки, однако, не хотелось.
Не доезжая разрушенного моста, наткнулись на брошенный слева от дороги комбайн. Покосившийся, с поднятой к небу зерновой трубой, тот напоминал погибшего мамонта, который задрал хобот в последнем крике. И тут накатила тоска. Что же здесь произошло? И где люди, которых мы почему-то не видели? Срезая излучину, поехали в гору, где виднелась деревня. Но до самой околицы — лишь черные зраки окон и ни одной живой души.
За околицей высился ряд поросших травой холмов с дверцами. Это были погреба, их тут называли «блиндажами», а над землей устраивали потому, что близко к поверхности подходил слой гранита. Из ближайшего к дороге погреба неожиданно выскочил пацан лет пяти и спустил штаны. Следом показалась женщина в платке и, тревожно провожая нас взглядом, стерегла, пока сынишка справит нужду. Вот так номер! Сбитый с толку, я долго оглядывался назад, не веря собственным глазам.
— Шею свернешь… — пробурчал Степан. Было видно, он чем-то недоволен.
— Они что там — живут?!
Степан неохотно объяснил, мол, некоторые живут, считают: опаски меньше. А затем вдруг выматерился, будто что-то вспомнив. Оказалось, Степан совсем забыл, что электричества-то нет! А если, к примеру, ночью схватится рожать?
 — Ладно, придумаем для тебя чего-нибудь.
 Перед глазами встала дикая картина: роженица в погребе, тусклый свет керосинки, и я — с младенцем на руках. Абсурд? А жить в «блиндаже» тогда что такое?
 Степан все чаще клевал носом. Порой одно или другое колесо заезжало на обочину, машину трясло, и тогда он просыпался. Когда опять выскочили к реке, правое колесо побежало по кромке семиметрового обрыва, — и я вцепился в руль.
— Степан! Спишь, что ли?!
«Газик» встал как вкопанный.
— Сплю… Спать хочется… Охотимся же ночью… Сосну полчасика, хорошо? А ты толкнешь.
Вскоре он уже храпел, уткнувшись в руль. А я вышел к обрыву подышать и успокоиться. Внизу в воде серели огромные гранитные глыбы — если бы на них грохнулись… Заснули бы вечным сном!
Оглядывая лес на другом берегу и широкую опушку перед ним, я вспомнил: именно тут сажали «нелегальную» картошку, когда Степан втихаря отрезал от колхозного поля участок соток в десять. Я как раз был в отпуске, поэтому копку, таскание навоза с пастбища — словом, всю пахоту делили на двоих. Зато потом! В коммуналке, помню, когда привозил очередной мешок, соседи за деньги предлагали продать — картошка была отменная!
За лесом лежало Марьино. В этой деревне я оказался случайно: попав на рыбалке под дождь, хотел обсушиться и в крайнем доме был тепло привечен Степаном и его семьей, не зная еще, что сдружусь с ними на годы. Помог, конечно, статус медика — это для деревенских было святое. Смешливая Василиса, любившая подтрунивать над мужем, со мной была неизменно серьезна; и дети поначалу называли не иначе как «дядя доктор». Но было и другое — чисто человеческое. Деревенские свадьбы, куда меня приглашали, поминки, работы на огороде — это как-то сближало, позволяло взглянуть на здешнюю жизнь изнутри.
Теперь казалось, что это было в какой-то другой жизни. Подойдя к машине, я наткнулся взглядом на вороненый ствол, что торчал из-под мешковины. И внезапно засосало под ложечкой, даже мелькнуло: а не податься ли на станцию, пока Степан спит?
Потом Степан нещадно гнал дребезжавший и надсадно ревевший «газик». Почему-то надо было обязательно успеть до темноты. На полном ходу проскочили какое-то пепелище, — сгоревший дом? — а затем впереди на дороге замаячила точка. Это оказался мужик на велосипеде; приблизившись, он стал сигналить рукой.
Остановились, Степан вылез, о чем-то переговорил с мужиком. А вернувшись, достал из мешковины карабин и положил на колени. К реке подъезжали на тихом ходу, словно Степан чего опасался. И действительно — на песчаном пляже торчал автофургон. Двое в комбинезонах прохаживались по берегу, а третий, в сапогах-болотниках, измерял палкой глубину.
— Видал? Начальству мы на хрен не нужны — зато эти прут, что саранча! За иконами, суки, намылились!
Нас заметили и взяли на изготовку ружья.
— Местные? — крикнул тот, что в сапогах.
Подъезжая ближе, Степан грубовато спросил:
— А чего надо-то?
— Тут где-то брод, говорят… Не знаете?
— А… Это вон там, от коряги. На том берегу сосну видишь? Вот на нее и держи.
Мужики переглянулись, влезли в машину и осторожно въехали в воду. Добравшись до середины, газанули — и фургон нырнул так, что скрылось лобовое стекло.
А Степан уже мчал влево по берегу. На полном ходу, разметая брызги, «газик» пересек реку, и тут сзади хлестнул выстрел. Водитель вертанул за ствол могучего дуба. Мотор заглох, резко клацнул затвор, и Степан кошкой соскочил на землю.
— Нагнись, что ли…
Взглянув на меня, он осекся. Наверное, в моих глазах читалось: неужели будешь стрелять?! На лице Степана отразилась досада. Он сел на место, и какое-то время мы слушали крики и мат, что доносились с реки. Выстрелов больше не было. Я осторожно выглянул — мужики выбирались на берег, покинув задравший зад фургон.
— Ладно, пусть уматывают! — зло проговорил Степан, заводя мотор. — Пешочком!
Потом долго молчали. Что-то изменилось, что-то обнаружилось такое, чего раньше никогда не смог бы и предположить. Ведь Степан, если окунь меньше ладони — и то всегда отпускал в реку! А тут — живые люди! Я пытался себя уговорить, мол, мародеры, отребье, да и сами первые начали! Но почему-то не срабатывало. Скрытая война, подумалось. Никому не известная, ползучая, тлеющая, как торфяной пожар.        
— Бэтээр — тоже вы? — спросил я напряженно.
Степан резко затормозил.
— А ты переживаешь? Сказать бы тебе, что они тут вытворяют… А вообще-то — поехали!
Свернув с дороги, машина запрыгала по кочкам. Потом пошла сырая черная земля, на которой проступил рельефный след, оставленный гусеничными траками. Затормозили на краю обширного ядовито-зеленого болота, где след обрывался.
— Вот сюда и ухнули служивые… Сами, сами, успокойся! С девками гуляли, обожрались, ну и вот… А сказать — боимся, не верят ведь нам!
Метрах в пяти от берега на ряске разошлось черное пятно и булькнул пузырь. А на меня опять накатила тоска: Господи, где я? Уж не бред ли сумасшедшего эта здешняя жизнь?!
До Марьина было еще километров двадцать, причем половину лесом. А окрестности уже накрыла темнота. На фиолетовом небе проступили звезды, но вскоре скрылись за непроницаемыми кронами деревьев. Вглядываясь в дорогу, я видел лишь смутное мелькание серых пятен, а Степан гнал так, будто ехал в поле в солнечный полдень.
— Фары хоть включи! — не выдержал я.
— Накрылись фары… Давно уже…
Когда по лобовому стеклу хлестко ударила ветка, я втянул голову. Удивительно, но каким-то чудом мы вписывались в прихотливые изгибы лесной дороги. Иногда возникала смутная пугающая мысль, но я гнал ее, как очевидно нелепую. Чушь, глупость! Лес, невидимый и грозный, дышал в двух шагах; казалось, «газик» несется куда-то в преисподнюю. А я прижимался к дверце, все больше попадая под власть пришедшей в голову нелепицы. Степан ВИДИТ! — с отчаянием думал я. И чем дальше, тем уверенней становилась эта смутная догадка.
Машина заглохла на опушке, когда до деревни было уже рукой подать.
— Приехали…
Степан вылез, обошел кругом. В темноте слышались удары, наверное, проверял скаты. А я, сжавшийся, боялся лишний раз вздохнуть.
— Ты это… Не пугайсь, если что, — глухо проговорил Степан, угадав мое состояние. — Мы сами напуганные. Дети родятся какие-то не такие… Я ж тебя и вызвал, чтоб потом младенца в какой зверинец не свезли. Ты как-никак свой. Ну, пошли, что ли?
Но я наотрез отказался покинуть машину.
— Тогда жди, я людей приведу. Ружье знаешь где.
Вскоре шаги стихли в темноте.
Отсюда всегда были видны огни в деревенских домах. Но сколько я ни вглядывался, ни проблеска света не было впереди. Там, во тьме, жили люди, как-то приспособившись, в погребах, без электричества… Крикнула ночная птица, и я вздрогнул. Филин, — вспомнилось сказанное на станции. Я вдруг ощутил: здесь дышит своя, иная жизнь, которую  я не знаю! Кто они, которые сейчас придут?
Темнота впереди хранила молчание.



БУЙВОЛЫ ПРИХОДЯТ К ВОДОПОЮ НА ЗАКАТЕ

Марина всегда просит, чтобы на мясе были бирки с фамилиями. Слюнявя бумажные обрывки, Эльвира звучно пришлепывает их на кроваво-красные куски.
          — Курица склерозная! Филе — Кирюшиным, а ногу телячью — Дикому!
          — Не кричи так…
          — Как можно не запомнить фамилию — Дикой?!
Редкая, конечно, и все же лучше бирка, где фамилия и время, когда заберут. Всем известно, как Марина запамятовала номер машины, которая вывезла с хладокомбината полтонны левака; начальник караула даже докладную тогда написал, мол, сговорилась с водителем! Хорошо еще, в психдиспансере дали заключение, что у нее — странные провалы в памяти, так что отделалась лишь увольнением.
— Кирюшины дочку пришлют, наверное, а этот сам придет. Запомнишь?
— Попробую.
— Склерозница; одна польза — что живешь рядом!
Шумная эта Эльвира, а стены в доме не такие уж толстые. Перед уходом приятельница достает сверток, мол, деньги в следующий раз, а пока два кило вырезки. И вырезку ухитрилась вынести! В охранницкой шинели нараспашку, прямо со службы — Эльвира, похоже, ни черта не боится. Марина же запирается на два замка, после чего сразу к окну. Бетонный забор хладокомбината тянется до перекрестка — туда и движется фигура в шинели. В условленном месте туго свернутый баул бросают на ту сторону, Эльвира скрывается за углом, а Марина с облегчением переводит дух.
Скажи ей полгода назад, мол, на твоей квартире будет «перевалка» — не поверила бы. В охране она работала потому, что близко к дому, воровать боялась, однако кто ж знал, что память откажет и придется через диспансер хлопотать о справке на инвалидность. Справку так и не дали, а жить как-то надо, вот и связалась с Эльвирой. А в ее делах требуется ой, какая ответственность! Так, проверить: запомнила ли клиентов? Дикого помнит, а другая фамилия уже забылась, значит, правильно она требует бирки!
Ногу и филе — между окон, на холод, вырезку же оттаять и разделить на две части: себе и Светочке с мужем. Дочь, конечно, докопается, мол, откуда и почему так часто? Но Марина отшутится, соврет о подарках от бывших сослуживцев, и Светочка возьмет — для Джерри, как она говорит. «Ах, курица, о костях не спросила!» — ругает себя Марина, вспомнив о собаке. Придется завтра озадачить этого Дикого, может, уступит кости за полцены.
Когда темно-красный шмат в тазике пускает сок, Марина внезапно сглатывает слюну. А затем отводит взгляд от мяса; нет, что за дурная привычка появилась?! Она уходит в комнату, потом возвращается, и лишь когда кусок оплывает, утонув в багровой жиже, берется делить. Светочкину долю — в морозилку, а свой кусок… От голода кружится голова, обильная слюна заполняет рот, и Марина машинально отрезает из середины мерзлый кусочек, вкусный, хрустящий на зубах, потом еще и еще. Облизнувшись, она приходит в себя: дурь натуральная, можно ведь бычьего цепня какого-нибудь подхватить! А главное, завтракала недавно, может, витаминов не хватает?
Свой кусок она не морозит — вечером обещался зайти Гудков. «Мужик — он мясоед!» — говаривал тот, уплетая отбивные; и куда в этого шкета столько влазит? А до вечера еще два подъезда надо вымыть, каждый шесть этажей, итого — двенадцать лестничных клеток плюс лестницы. Тяжело, но Марина рада, что с ее учетом в диспансере хоть такую работу нашла.
Дом, который убирает, недалеко: добежать, отпереть темную каморку и нашарить руками ведра, тряпки и кран. Ах, неудача, только холодная вода, значит, руки снова опухнут; ну, да что делать. С ведрами она спешит на улицу, на скрипучий снежок, прикидывая на ходу: вымою третий и пятый, где лифты работают. Внезапно ноги сами тормозят. Перед ней странная дыра: черная, необычной формы, и какой-то кусок болтает ветром. Когда из дыры появляется двуногое существо с палкой, тело напрягается, пружинится, и словно ток по всем членам — опасность! «Дважды три — шесть, дважды четыре — восемь…» — и Марина обнаруживает, что стоит перед подъездом и смотрит в спину долговязому подростку, который удаляется с клюшкой на плече.
Вот так же и машину с леваком прошляпила. Не то чтобы номер забыла — в тот момент виделось лишь непонятное грозное существо, которое двигалось на нее, натужно рыча. Забылось само слово «машина», и где Марина находится — тоже не помнилось. Потом, правда, она привыкла к такому и даже нашла способ: вспоминала таблицу умножения, что всегда помогало. Привыкла она и к окуркам, и к блевотине, даже к пенсионерам, которые любят капать на мозги. Что ей блевотина, если она пять лет в больницах убирала! Светочка болела, с детства почки были нездоровые, а Марина при такой работе всегда рядом, убирать-то в больницах желающих не густо. И на лекарства, и на фрукты зарабатывала, вкалывая как проклятая, но дочку на ноги поставила. А когда вроде вздохнула свободней, опять паши: дочь выросла, да еще в институт поступила. Даже замужество ничего не изменило: выскочила, дурочка, за преподавателя, а у того зарплата грошовая плюс алименты на двоих детей. В их жизнь Марина, конечно, не совалась, но мяса, да и остального подбрасывала регулярно.
Спустя три часа она сидит на стуле, отогревая дыханием скрюченные ладони. Одну лестничную клетку пришлось вымыть дважды, там самая вредная старуха живет, все время через глазок наблюдает. Наблюдали бы лучше за тем, чтобы в ее помещение свет провели! «Как в тюрьме…» — думает Марина, озирая каморку. Да и вся ее жизнь, как в тюрьме. Светочкин отец после свадьбы, помнится, сразу к себе в цех перевел (они на обувной фабрике работали), чтобы перед глазами была; и из дому одну не дай бог отпустить! А когда понял, какая с больным ребенком морока, — сам сбежал к другой! И потом ею всю жизнь командовали, помыкали, и всегда тяжким прессом давила нужда. Свободы бы, хоть ненадолго… Но нет, какая свобода: запереть каморку, и домой, отбивные готовить.
Ночью не спали до трех: Гудков был жаден и работал, как отбойный молоток, распаляя Марину до звона в мозгу. Не часто так бывало, чтобы комната, люстра, шкаф — кружились перед глазами, и где-то в затылке звенела струна. Дзын-нь! — лопается струна, и рыхловатое тело Марины на секунду становится гибким, хищным и сильным.
— Ну, как я сегодня?! — включив торшер, Гудков разглядывает плечо. — Раскочегарил тебя, а?! Во, шрам даже оставила!
В ноздри бьет странный терпкий аромат, будто специй нюхнула. Он так притягателен, этот запах, он подхватывает и уносит — куда? Непонятно… Наконец Марина замечает на плече, рядом с татуировкой, два рубиновых венчика.
— Как же это я… Подожди, зеленкой прижгу!
— Ладно, не суетись… Мужика шрамы украшают, особенно такие!
Гудков идет к окну, чтобы взглянуть на стоящую под окном машину, возвращается и через пять минут уже свистит носом. А Марина долго не спит, ворочается, вспоминая запах — необычный и в то же время манящий. Во сне ей делается жарко, хочется пить, а тогда — надо к реке. Интересно: откуда эти радужные разводы на воде, какие оставляют жир или масло? А это Марина наелась жирного, и с губ стекает сине-зелено=красная радуга, расплываясь на темной воде, обрамленной зарослями тростника. Неожиданно возникает голый Гудков, он моет в реке «Камаз», и оказывается, что радужные пятна плывут от машины и воняют бензином. «Почему бензин?! — думает Марина, пробудившись, — Может, Гудков про него говорил?»
Этот шоферюга появлялся изредка, никаких авансов насчет жизнеустройства не давал, а Марина и не настаивала. Эльвира говорила: плюнь на него, у дальнобойщиков в каждом городе по такой дуре, как ты! Марина же подчинялась по привычке: ей достаточно было недолгих секунд, как сегодня ночью, когда ощущение силы и свободы на миг завладело всем существом. «Странно, — думает Марина, — но Гудков тут, похоже, ни при чем…»
После обеда она спешит к Светочке, занести вырезку. «Дома Виталий Евгеньевич или в институте? — гадает она, поднимаясь по лестнице. — Лучше бы в институте, а то не поговорить, дочь на цыпочках будет бегать! Надо же: до сих пор к мужу по имени-отчеству обращается!»
Светочка кривит лицо и неловко пихает мясо в холодильник.
— Для Джерри возьму… От «Геркулеса» отказывается, представляешь?
Ну, и ладно, а о котлетах и бульоне в баночке, которые носит в институт Виталий Евгеньевич, помолчим. Марина вообще помалкивает, и сейчас — поговорили на кухне вполголоса, и палец к губам, потому что в комнате работают. Рослая немецкая овчарка ластится и виляет хвостом, предчувствуя прогулку с Мариной. А та чешет собаку за ухом, исподволь наблюдая, как дочь готовит чай, ставит на поднос и несет в комнату. Через минуту на пороге возникает фигура в полосатом халате.
— По-моему, я просил с лимоном.
— Кончился лимон… — лепечет дочь.
Тёщу, наконец, замечают, следует краткое приветствие, и зависает тягостная пауза. Марине неловко, но тут на ум приходит разговор с Эльвирой о сторожевых собаках, за которые платят неплохие деньги.
— Работают лошади, — холодно отвечает зять, — а собака — животное для дома.
— Мама! Сходи лучше погуляй с Джерри!
Отпущенная с поводка овчарка скачками несется по сугробам и кувыркается в снегу. Собаку завели, думает Марина, а детей заводить не хотят. Диссертация, алименты...  Между тем Джерри облаивает мужика с нелепо разведенными руками. Почему? Ага: он несет стекло, значит, беспомощен, а собака наседает, возбужденная. «Фу! Как там тебя…» — и Марина в панике понимает: вылетела из головы кличка! Кличка, голова, зверь… Зверь, похожий на шакала, скачет вокруг двуногого, от которого густой возбуждающей волной исходит страх. Потом зверь трусит назад, но перед Мариной останавливается со вздыбленной шерстью. Рычит, хотя видно, что боится!    
— …заявлю, куда следует! — долетает издали, и Марина приходит в себя. Добравшись до подъезда, мужик грозит кулаком, а Марина пристегивает ошейник.
— Джерри, ты чего?! Пойдем-ка в садик!
Собака уже ставит лапы на грудь, Марина же думает: шерсть дыбом, надо же! Может, где-то сзади кошку увидела?
От звонков в дверь Марина до сих пор вздрагивает, в прихожую — на цыпочках, после чего долго смотрит в глазок. Когда называют фамилию, она сверяется с биркой и лишь тогда впускает клиента. Человек по фамилии Дикой оказывается щуплым очкариком с бородкой: движения угловатые, стесняется, то есть, явно не соответствует паспортным данным.
— С Эльвирой Борисовной я уже рассчитался… Можно забрать?
Уступить кости за деньги очкарик охотно соглашается, и Марина принимается разделывать ногу. От манипуляций с упругой красной плотью она получает своеобразное удовольствие, безошибочно чуя, где свежачок, а где лежалое. Очкарику, например, досталась давнишняя убоина, долго лежавшая в заморозке.
— Здорово у вас получается!
Гость только успевает плюхать куски в пакет; пять минут, — и кости обнажены, сложены, то-то Джерри будет радость.
Когда дежурит Эльвира, Марина встает затемно и, еще в ночной рубашке, тревожно вглядывается из-за шторы в предутреннюю мглу. Уже можно различить угрюмый бетонный забор, возле которого вскоре возникает силуэт — Эльвира? Или кто из помощников? Этот момент ожидания, долгий и, чего уж, небезопасный — хуже всего. Марина вдруг ловит себя на том, что не хочет этим заниматься, но тут же вспоминается письмо: «Спасибо, доченька, за тушенку твою! Теперь протяну до весны, а то совсем уж на погост собралась...» Матери в Саратов надо слать продукты, дочери помогай, и себя корми; так что, подруга, не хочешь — но будешь! Когда из-за забора кидают в снег мешок, сердце прыгает, и Марина лихорадочно вертит головой: не видит ли кто?! А затем провожает взглядом несуна, пока тот не скроется в подъезде.
В одну из смен Эльвира появляется с грузным краснолицым мужиком, которого называет Славиком. Мяса принесли столько, что набивается полная морозилка, на кухне между окон — гора, и часть еще на полу лежит.
— Окошечки бы завесить надо… — говорит Славик, отдышавшись, — Газетами хотя бы, чтоб не светиться.
Марина холодеет: как же сама не додумалась?! А Эльвира выставляет коньяк. 
— Ладно, успеешь. Садись, выпьем за успех предприятия.
Бой-баба, ничего не боится, Марина рядом с ней — мышка неприметная! Подругами, надо сказать, они не были, просто работали в одной смене, и, когда Марину уволили, Эльвира заявилась в гости. «Сидишь без денег? Дура, ты ведь рядом живешь, а это удача: устроим тут перевалку, тебе и делать-то ничего не придется!» Выбрала момент, когда у Марины в холодильнике шаром покати, и мать как раз заболела, лекарства нужны были…
Славик придирчиво озирает кухню, а Эльвира говорит:
— Морозилка у нее маловата. Лето наступит — накроется дело.
— Холодильник, положим, я могу второй принести.
— А вообще — как?
Захмелевшая Марина радуется: хорошо бы второй холодильник! Она предлагает разогреть гуляш, но гости уже допили и собираются.
— А сама? — доносится из прихожей, когда Марина прибирает на столе. — С головой у нее не совсем, зато остальное на месте!
— Ничего, только тесновато здесь…
И тут доходит: так это смотрины! Опять за нее решают, а ей и вякать-то бесполезно — без куска хлеба останешься…
Поэтому выпадать из надоевшей круговерти — стало даже приятно. Вместе с беспамятством охватывало странное ощущение свободы, а еще — силы, призрак которой мелькнул однажды в метро, когда она проехала свою станцию, забыв название. Грохочущий ящик тащил ее под землей, вокруг давили и толкали, и желание вырваться захватило все существо, удесятеряя силы. Марина не поняла, почему вдруг шарахнулись пассажиры: играючи прорвала толпу, а в себя пришла лишь на перроне. Свобода оставляла своего рода аромат, легкое дрожание в теле, а жизнь… Та состояла из грязных подъездов, раздачи мяса, прогулок с собакой, когда дочь с зятем уходили в кино, и призрак быстро растворялся в повседневности.
В следующий визит к дочери Марина старается быстрее уйти: не дай бог, увидят замазанный «фонарь» под глазом!
— А где Джерри? — перед уходом вспоминает она. Дочь мнется, а затылок супруга (тот смотрит телевизор) каменеет.
— Знакомым отдали, Виталию Евгеньевичу заниматься надо…
— Как отдали?!
В прихожей шепотом сообщают, мол, собака его цапнула! А ведь скоро защита, оппоненты будут — хуже собаки, надо понять… «Такая же, как я! — пронзает Марину жалостью. — Будешь всю жизнь в рот ему смотреть, а он… В институте преподает, а по сути — Гудков!»
Дальнобойщик явился, когда Славик подключал холодильник.
— Ага, — сказал, — мою бабу охмуряем?!
Драка, как водится, только Славику хоть бы хны, больше досталось Марине. Потом звонила Эльвира, мол, не страдай, Славик — мужик перспективный, не то, что твой междугородный летун! Ее аппетиты росли, мясо таскали мешками и баулами, даже второй холодильник не спасал. Каждый вечер — звонки в дверь, и только грязь уберешь, как новый гость на пороге, требует окорок или грудинку. Сама Эльвира появлялась редко, в основном бухгалтерию вел Славик, светил тут красной рожей, чтобы однажды остаться, так сказать, выиграв турнир самцов.
— Площадь у тебя маловата, — сказал, уходя утром. — Опять же, люди толкутся… Я пока приходить буду, а там посмотрим.
Двое очередных клиентов — с огромными мешками, будто хотят унести весь товар.
— Козловы? Или Пархоменкам вот еще большой заказ…
А те посмеиваются, оглядывая кухню, пока Марина перебирает куски.
— Запашок тут, однако… Много прокачиваете за сутки?
— Сами видите! Сил нет, хотя и окна, и холодильники каждый день мою!
Рыжий клиент в кожаной куртке заглядывает в комнату, где между окон тоже навалено, и удивленно присвистывает. А Марина еще раз спрашивает:
— Так вы кто будете?
— Капитан Моисеев. Он — Федоров, лейтенант. И заберем мы все, вы уж извините.
Сердце скачет к горлу, Марина не в силах вымолвить слово, и лишь где-то в затылке стучит: дура, дура, что не спросила фамилию через дверь! Запарилась, подруга, вот страх-то и потеряла… Посерьезнев, капитан располагается за столом.
— Весы есть? Ну, безмен какой-нибудь?
— Весы? Да, есть… конечно, есть!
Марина роется в кухонном шкафу, руки трясутся, и вдруг забывает: чего надо?
— Вы сказали… Забыла, не помню…
— Хватит ваньку валять! — Обрывают грубо. — Федоров, поищи весы!
А Марина и не валяет, просто голова кругом от всего. Рыжий взвешивает куски из обоих холодильников, похохатывая:
— Ну, только с этого на статью потянет! А еще за окнами сколько!
— Статью обеспечим, это точно! Ну, значит, с памятью плохо? Тогда запишем: совершала хищения в одиночку, реализуя похищенное на дому!
У капитана мощные жилистые ладони, такие называют — лапы. «Лапы, лапы, — силится вспомнить Марина, — при чем тут лапы?!» Рыжий вытаскивает из-за окна пакеты, вытряхивает, и на полу вырастает гора кроваво-красных кусков, кажется, будто лежит огромное освежеванное животное. Марина сглатывает слюну, не в силах отвести взгляд, но слово «тюрьма» возвращает к реальности.
— Значит, мне будет…
— Нары и пайка! — Веселится рыжий.
— Федоров, прекрати зубоскалить! Собирай это, понесем на комбинат! А с вас подписку возьмем. Сбежите — все равно найдем и на полную катушку накрутим!
На лапах к ним можно подобраться тихо, с подветренной стороны, и не спеша выбирать. Кого выбирать?! Марина еще сопротивляется, но нет, она не властна над собой: забытая жизнь втягивает, как в поток, подчиняет, и от терпкого жаркого аромата южного леса трепещут ноздри. Вскочив, капитан шарит рукой под пиджаком, а глаза сумасшедшие от страха. Хочется хохотать над этим жалким трусом, но какой-то незнакомый рокочущий звук вырывается из груди, как всегда, когда черная пантера выходит на охоту и, сильная, хищная, свободная, стремительными скачками несется к реке, куда на закате буйволы приходят к водопою…







_________________________________________

Об авторе: ВЛАДИМИР ШПАКОВ

Родился в Брянске. Живет в Санкт-Петербурге. Окончил корабельный факультет Ленинградского электротехнического института, работал в оборонном НИИ, на гражданском и военном флоте. Заочно окончил Литературный институт (семинар А. Приставкина).
Прозу публиковал в журналах «Знамя», «Октябрь», «Дружба народов», «Урал», «Крещатик» и др. Автор восьми книг прозы («Год петуха», «Игры на поле Ватерлоо», «Счастливый Феликс» и др.), ряда пьес. Лауреат премии Гоголя за 2010 год.скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
2 118
Опубликовано 09 дек 2014

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ