(два текста)
ВЕРОЯТНОСТЬ НОЛЬ
У Иерусалимского патриарха Исайи был келейник Евграф, который очень любил смотреть футбол по телевизору. Он сознавал свою немощь, но ничего не мог с собой поделать — особенно, когда шли чемпионаты мира. А добрый патриарх дозволял ему, считая это «малым злом», которое, быть может, компенсирует зло какое-то большее.
Но однажды в тонком сне патриарху явился ангел. Это был
посланец, Исайя сразу это понял. Ангел сказал: «Исайя, радуйся. Ты стяжал милость у Бога. Скажи теперь, чего ты хочешь для людей в этом мире. Господь обещает это исполнить». Исайя не думал ни секунды. Ни воли его, ни размышления не было в последовавшем ответе. Словно кто-то другой произнес его устами некие весьма странные слова: «Я хочу, чтобы ни в одном футбольном матче люди больше никогда не забили ни одного гола».
Не услышав ответа ангела, патриарх сразу проснулся от чувства безмерного стыда, как будто он нечаянно — но непоправимо — опозорился на каком-нибудь пышном торжестве или всемирной конференции. С острой горечью он вспоминал свое видение и долго не мог успокоиться. «Как это? Что такое произошло? Почему я сказал божьему посланцу эту нелепость? Ведь очевидно же, что надо было попросить для людей всего лишь немного больше ума и доброты — это же так просто!»…
Патриарх никому не рассказал об этом случае, кроме своего духовника, а тот, конечно, сохранил все в тайне, как положено. Келейник Евграф продолжал время от времени смотреть телевизор в своей комнате, но Исайя ни разу не поинтересовался у него, забивают ли голы на матчах. Исайе было в то время почти девяносто лет, потом он еще десять лет предстоял пред Богом во главе Иерусалимской церкви, потом с миром отошел в селения праведных.
Между тем, вот уже тридцать лет прошло с его кончины, а ни одного гола так и не было забито – не только в чемпионатах и кубках, но и в любительских и даже дворовых матчах по всей земле. Команды играть не перестали, наоборот, играют все с большим рвением и искусством, изощряясь в атаках и доводя их до головокружительных комбинаций у ворот противника. Но уже давно люди стали смотреть на это как на некий магический танец вокруг пустоты, а победителя определяют
по очкам, как в боксе.
Кроме того (а на самом деле, это главное), у людей в последние сорок лет возникло ощущение, будто что-то вдруг поменялось в самой глубинной структуре мироздания. Люди оказались в реальности, очень похожей на сон. Они могли забывать об этом, но всякий раз, как они смотрели футбол, это чувство возвращалось с новой обескураживающей силой и очевидностью.
Каких-нибудь три-четыре столетия назад мы считали, что судьба мира и человека в нем жестко детерминирована — если не божественным Промыслом, то уж во всяком случае, законами ньютоновской механики. При этом, конечно, возникали парадоксы, которые мы не могли разрешить. Большинство из них было связано с нашим свободным выбором, который нам представляется очевидным, но с механическим детерминизмом его согласовать нельзя никак, а с божественным Промыслом очень трудно… Но позже постепенно выяснилось, что никакого детерминизма в мире нет, что любое событие в нем может происходить лишь с вероятностью, отличной от нуля и от единицы. Причем это справедливо не только для событий микромира, происходящих с элементарными частицами, но и для событий «крупных», касающихся таких сложных объектов как человек или планета, звезда, галактика. Например, мы знаем, что любой человек рано или поздно обязательно умрет. Но
как рано или
как поздно?
На самом деле, для любого человека и для любого сколь угодно далекого момента времени существует вероятность, не равная нулю, что этот человек в этот момент времени будет жив. По мере того, как этот момент отдаляется в бесконечность, вероятность эта, естественно, устремляется к нулю (причем «очень быстро»), но она
никогда не достигает нуля — вот в чем все дело! Нулевых вероятностей просто нет в природе, так Бог устроил мир. А что до ньютоновской механики или максвелловской электродинамики то они «всегда» действуют лишь потому, что отклонения от них крайне маловероятны — как жизнь человека до тысячи лет, допустим…
Возникает вопрос:
мог ли Бог исполнить пожелание патриарха Исайи? По-видимому, Он его исполнил — только как? Положил ли Он вероятность гола в точности равной нулю или Он просто сделал ее очень маленькой — например, 10-100 или 10-1000?
Если бы Исайя попросил о каком-нибудь физическом событии, Бог едва ли мог бы приписать ему нулевую вероятность, потому что тогда, возможно, изменились бы законы уже созданной вселенной. Но ведь здесь речь шла не о физике, а о человеческой игре. Так почему бы и нет? Что изменится во вселенной, если, например, все игральные кости, сделанные человеком, будут всегда падать единицей вверх? Пожалуй, что ничего…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Хорошо, ладно. Пусть эти рассуждения о физическом и человеческом космосе тривиальны. Есть другой вопрос, который я с трепетом решаюсь тут поставить: пусть наше представление о мире осталось прежним, но не меняется ли в связи с этой историей наше представление о Боге?
Должно меняться, и существенно… Бог еще никогда не являл Себя людям таким образом. Чудеса (т.е. маловероятные события) случались и случаются. Но не было еще ни одного чуда
раз навсегда или такого, которое случалось бы постоянно. Если бы происшествие с патриархом Исайей стало известно, люди должны были бы начать некую новую теологию. (Кстати, нет ли в новом представлении о Боге кое-чего
языческого?). Но поскольку Исайя о своем видении не поведал, то люди просто продолжают смотреть в недоумении на заколдованные ворота.
ДИАЛОГ С ВИТГЕНШТЕЙНОМ
Кто-нибудь объяснял мне в детстве, что если человеку отрубить голову, он умрет? —
Очевидно, нет. Думаю, что никто и не думал мне это объяснять. Я сам об этом догадывался. Или мне даже не приходилось догадываться, я как-то это
знал. Мне читали сказки, там где-нибудь встречалась фраза: «Царь велел отрубить ему голову» — и я,
естественно, сам собой понимал, что человек при этом умрет…
А что означает это «естественно»? Имел ли я какой-то опыт: например, видел ли я человека с отрубленной головой? Нет, но я легко мог его себе представить… То есть представить человека с отрубленной головой и понять (как-то почувствовать), что он живым быть никак не может? — Да, как-то так, наверное…
Может быть, в этом какую-то роль играло чувство
цельности? — Возможно. Представление о жизни человека связывалось с представлением о цельности его тела… Но думал ли я, в таком случае, что человек умрет, если отрубить ему, допустим, руку? — Не помню. Вряд ли...
А что если я тогда, еще в детстве, встречал живых людей с отрубленными руками? — Тоже не припомню, вроде бы. Встречи такие были вероятны, но даже если и случались, ни одна из них не оставила следа в моей памяти — а значит, не потрясла и ничем не поразила.
А в каком возрасте я прочел роман «Всадник без головы»? — Гораздо позже. Классе в четвертом-пятом. И, конечно же, я прекрасно понимал, что на коне там скачет мертвец, а не живой человек... А пока его не поймали, его считали призраком. Кто-то, возможно, считал его
бестелесным, а кто-то и телесным, но живущим особой,
гальванической, что ли, жизнью, совсем не похожей на нашу.
Возможно ли, что я в детстве ощущал (или знал) принципиальную разницу между головой и рукой, репрезентирующими человека? В том смысле, что голова как будто бы в несравненно большей степени репрезентирует человека, чем рука. — Опять же, никто меня этому не учил, это уж точно.
В таком случае сказать «
Это моя голова» можно с большей уверенностью, чем «
Это моя рука»? И поэтому смерть связывается с отрубанием головы, но не руки, так, что ли? — Нет, ну а как же Джон Боттом? Впрочем, мои родные, объяснявшие мне в детстве картину мира, этой баллады не знали…
…И руку мертвую нашли
Оттуда за версту
И положили на груди…
Одна беда — не ту.Рука-то плотничья была,
В мозолях. Бедный Джон!
В такой руке держать иглу
Никак не мог бы он.И возмутилася тогда
Его душа в раю:
«К чему мне плотничья рука?
Отдайте мне мою!Я ею двадцать лет кроил
И на любой фасон!
На ней колечко с бирюзой,
Я без нее не Джон!Пускай я грешник и злодей,
А плотник был святой, —
Но невозможно мне никак
Лежать с его рукой!»
Но почему же, рассуждая о своем
знании смерти, я сразу завел речь о цельности тела? — Наверное, дело в том, что я усматриваю существенное различие между своими детскими представлениями об отрубании головы и, например, сажанием на кол. Для меня совсем не было очевидным, и я долгое время не понимал, что посаженный на кол человек умирает. А если б в сказках говорилось о повешении, я точно так же не понимал бы, что висящий, подвешенный за шею человек непременно должен быть мертв. В «Коньке-горбунке» царь грозит Ивану, что посадит его на кол. Эта угроза представлялась мне туманной. Я не знал, ни как это делается, ни что при этом происходит. Взрослые мне не объясняли, а я их не спрашивал.
Хочу ли я сказать, что есть
знание, которое дается нам априори, а есть другое, которое появляется в результате учения (объяснения), иным же способом мы получить его не можем? — Пожалуй, да, я хочу указать на что-то такое. Но в чем разница этих двух знаний? Ведь они должны разительно отличаться друг от друга — настолько, что даже встает вопрос, следует ли, в самом деле, обозначать их одним и тем же словом.
«Второе из этих знаний требует
веры — учителю, а первое нет». А если сказать, что первое тоже требует веры — самому себе? Будет ли это казуистикой? — Похоже на то…
Мне не случалось задаваться вопросом, верю ли я себе. Вероятно, такой вопрос, в принципе, можно поставить, но непонятно, какой будет от этого толк. Кто кому верит? — Дойдешь до раздвоения личности. Это тебе нужно?
«Человек с отрубленной головой мертв». Верю ли я в то, что
знаю это? — Если сомневаешься, спроси: «а
как я это знаю?». — «Ничего подобного (возразит мне некто), твое убеждение ни на чем не основано. А я считаю, что человек с отрубленной головой жив (или может быть жив при некоторых условиях)». — Но что он и я
понимаем под словом «жив»? Может быть, мы вкладываем разный смысл в эти понятия? Значит ли это, что мы с ним играем в разные языковые игры?
А мог бы я сказать — симметрично, — что его убеждение тоже ни на чем не основано? — Нет, я бы мог утверждать нечто гораздо более сильное: что для таких убеждений не
требуется оснований… А кто их требует, тот, значит, сам не понимает, в какой языковой игре он находится… Так, что ли?
«Разве ты не помнишь роман «Мастер и Маргарита»? Там оторванная голова конферансье в театре разговаривала и отвечала на вопросы. Значит, этот конферансье был жив». — Конечно, помню. Я не только читал этот роман вскоре после того, как он был опубликован в журнале «Москва», но и перепечатал его на машинке в трех экземплярах. Я был тогда школьником восьмого или девятого класса. Я учился печатать. Это был мой первый самиздат.
Если голова смотрит, говорит, моргает глазами, то жив ли при этом
сам человек? Я вижу его тело, которое лежит рядом неподвижное и бездыханное. Должен ли я считать этого человека живым? — Я не знаю. В этом случае пришлось бы допустить, что жизнь человека полностью переместилась в одну только его голову. Безусловно, это легче помыслить, чем живое тело без головы, и в детстве я, пожалуй, был к этому готов, хотя никто, опять же, меня не
готовил — не объяснял, что голова является
средоточием жизни…
Уж побледнел закат румяный
Над усыпленною землей.
Клубятся синие туманы
И всходит месяц золотой.
Это декламировал дедушка, когда мы с ним шли гулять. Мы жили на даче по Ярославской дороге, на станции «Заветы Ильича». Спускались к речке Серебрянке, переходили ее по мостику, затем по заросшей просеке углублялись в старый лес — еловый и сосновый с громадными кое-где березами. Дедушка увлеченно продолжал декламировать:
Наморщась, голова зевнула,Глаза открыла и чихнула.
Это было летом 57-го или 58-го года. С тех пор я помню весь этот отрывок из «Руслана и Людмилы». Воспроизводя его, я, разумеется, повторяю те ошибки, которые, наверное, делал дедушка, читая по памяти. Но решительно не собираюсь сверяться с текстом…
«Мой остов тернием оброс
В пустыне, там, людьми забвенной.
Но злобный карла перенес
Меня в сей край уединенный,
Где вечно должен был стеречь
Тобой сегодня взятый меч.
О витязь, ты храним судьбою.
Возьми его и Бог с тобою.
Быть может, на своем пути
Ты карлу-чародея встретишь.
О, если ты его заметишь
Коварству, злобе отомсти.
И наконец я счастлив буду,
Спокойно мир оставлю сей
И в благодарности своей
Твою пощечину забуду».
Витгенштейн умер в 1951-м году, 28 апреля. Я родился почти месяц спустя — 23 мая. Мы с ним не пересеклись, и я никак не мог дать ему пощечину. И не мог завладеть каким-то там мечом, который он, быть может, хранил. — Каким мечом? — Я не знаю. Мечом
анализа, что ли?.. И он не мог мне его передать или завещать, ибо как он мог знать, что я появлюсь — вскоре или невскоре?..
Да если даже и вскоре. — Во всем этом ощутимо присутствует какая-то путаница.
_________________________________________
Об авторе:
НИКОЛАЙ БАЙТОВ
Родился и живёт в Москве. Окончил Московский институт электронного машиностроения. Во второй половине 80-х редактор-издатель одного из ведущих московских самиздатских проектов — альманаха «Эпсилон-салон». С 1993 г. выступает организатором многочисленных литературных акций и перформансов. В 1997-2005 гг. куратор литературного салона «Премьера» с еженедельными выступлениями поэтов и прозаиков.
Публикуется в журналах «Знамя», «Новый мир», «Черновик», «Улов» и др. Живёт в Москве. Автор книг: «Времена года», «Думай, что говоришь», «Ангел-вор: Рассказы о Церкви», «Любовь Муры» и др.
скачать dle 12.1
