(рассказ)
Николай сдружился с Берсеневым в последний школьный год, в десятом классе. Это произошло в первые дни учебы, в самом начале сентября. Их назначили убирать после занятий класс, они оба еще отнекивались, но безуспешно: их нынешнему классному руководителю, математичке Марии Сергеевне, было не поперечить, без разговоров, сказала она, — и они остались. И вот когда убирали класс, перебрасываясь по ходу односложными фразами о том, о сем, вдруг обнаружилось, что интересны друг другу. С Берсеневым, оказалось, можно философствовать — о жизни и вообще, обо всем на свете, — чего не получалось больше ни с кем в классе. А Николаю требовался такой собеседник, ему такого недоставало, и оттого, что его не было, временами одолевало чувство тоскливого одиночества. Берсенев в некотором роде был чужаком в классе, так же, как и вся их группа из четырех человек, появившаяся в классе год назад после того, как они перескочили через целый класс, пройдя за лето всю годовую учебную программу и успешно сдав экзамены, — завтрашние медалисты, гордость школы, ее будущая легенда. И хотя они вполне благополучно прижились в новом для себя окружении, так они этой своей группой и держались, ни с кем не сближаясь. Отличники, у которых всегда, если не сделал сам, можно списать домашнее задание, только в таком качестве они и существовали реально для остального класса, и Берсенев тут ничем не выделялся из их кружка.
— А как ты оцениваешь, что мы уже второго человека в космос запустили? — спросил Николай. Он как-то необыкновенно бурно переживал именно второй полет, длившийся целых двадцать семь часов, не то что у Гагарина, сделавшего всего один оборот вокруг Земли — Герман Титов было имя второго космонавта, — и не помянуть этого главного для него события минувшего августа в скрашивающем их унылую работу по уборке класса односложном разговоре он просто не мог.
И вот именно вопрос о космосе стал спусковым механизмом того интереса друг к другу, с которого и началось сближение Николая с Берсеневым.
— Что тут оценивать? Все уже оценено, — с несвойственной ему живостью отозвался Берсенев — до этого он говорил со своей обычной холодноватой сдержанностью, словно бы без особого желания. Он вообще был такой: ровно-невозмутимый, подчеркнуто спокойный, казалось, он боится что-то расплескать в себе — такое возникало впечатление. И вот не сдержался, расплескал. — Началась космическая эпоха человеческой истории. Освоение земли — завершенный этап. Земля — колыбель человечества, его младенчество, взрослая жизнь человечества — в космосе. И нам эту взрослую жизнь принимать на свои плечи.
Последняя фраза прозвучала, пожалуй, слишком патетически, но Николай, отметив патетику, принял ее. Он, в общем-то, чувствовал то же.
— Я в одном месте прочитал, выход в космос сделает все народы единой нацией — нацией землян, — сказал Николай. — А единая нация не воюет сама с собой. Освоение космоса означает конец войнам!
— Да? Такое читал? — Берсенев оживился еще больше. — Интересно. Мне такое не попадалось. А вот представил… так оно, по всей логике, и должно быть.
Уборка замерла — стояли среди вздыбленных на боковины парт и заливались чуть ли не соловьями, уйдя от космоса к философии Льва Толстого в «Войне и мире», от Толстого — к Парижской коммуне, почему она все-таки потерпела поражение, и куда делась односложность, вялость реплик, холодноватая сдержанность Берсенева?
Но хотя тогда они довольно быстро свернули с разговора о космосе на другие темы, именно космос потом чаще всего был предметом их философических бесед. Особо Николаю запомнился разговор, что произошел у них, когда ходили всем классом в драматический театр и после спектакля возвращались из центра города к себе в район пешком. Что за спектакль смотрели, в памяти не осталось, а тот разговор — буквально по фразам. От театра до их окраинного заводского района было полных два часа хода, шла уже вторая половина ноября, лег снег, наступавшая ночь все рьянее выхолаживала воздух, и, подгоняемые морозом, шли скорым шагом, чем дальше, тем больше разрываясь на небольшие группки. В группке, где шли Николай с Берсеневым, было сначала несколько человек, но в конце концов они закономерно остались вдвоем: то, о чем они говорили, других не занимало. Они говорили не о спектакле, который только что посмотрели. Они говорили о съезде партии, что прошел в Москве в минувшем октябре, и о принятой съездом программе построения коммунизма в Советском Союзе. И вот Берсенев в какой-то миг этого разговора, выдержав перед тем паузу — как решаясь, — произнес:
— Но гляди, что мне кажется… Никакой коммунизм как цель не сравнится с космосом. Коммунизм — достижимая цель. Как там в программе? «Все блага польются полным потоком». Полились. И что дальше? Ну, накупался в них. Все равно что наелся. Наелся — и ешь снова. Наелся — и ешь. Это интересная жизнь? По мне, так нет.
— Но вообще, чтобы все жили просторно, не теснясь, хорошо одевались, еда чтоб у всех хорошая — это еще как важно, не будешь же отрицать, — потрясенный неожиданностью сравнения Берсенева, самой возможностью такой параллели: коммунизм — космос, запинаясь, сказал Николай.
— Отрицать не буду, но это не цель для человечества. — Берсенев, туго всунув руки в карманы своей черной «московки» на животе, так что она остро оттопыривалась перед ним, шел своей ровной спокойной походкой, глядя прямо перед собой, словно там, впереди, невидимое никому другому, ждало его нечто, к чему он себя и стремил. — У человечества должна быть цель, которая как горизонт. Чем ближе подходишь, тем дальше отодвигается.
— Горизонт — это то, чего нет! — воскликнул Николай.
— И тем не менее он есть, — не поворачивая к Николаю головы, все так же продолжая смотреть в даль перед собой, произнес Берсенев. — В этом весь смысл: нет — и есть! Идешь — и не достигаешь. Вечное движение! Космос как объект стремления — идеальная цель для человечества.
Николаю показалось, он понял мысль Берсенева.
— Но это просто не нужно сравнивать! — снова воскликнул он. — Одно другому не мешает. Пусть блага полным потоком — и освоение космоса. И то, и другое.
— Думать не хочу ни о каких благах. — Теперь Берсенев наконец повернул голову, посмотрел на Николая. — Что такое блага? Помнишь название статьи Льва Толстого? «Много ли человеку земли надо». Вот. Блага — это оковы. Обрел их — и живи ради них. Жить ради своих оков? Я не хочу. Космос как цель дает человеку свободу от всех оков. Это цель без конца и, значит, бесконечная свобода. Во времени и пространстве. А что такое свобода, ты когда-нибудь задумывался?
Он задал вопрос и умолк, продолжая смотреть на Николая, с очевидностью ожидая от него ответа, и Николаю сделалось неуютно под этим его взглядом. Нет, у него были свои представления, что такое свобода, но в вопросе Берсенева была каверза, Николай так и чувствовал ее, и ему не хотелось попадаться в силок.
— И что, по-твоему? — нашелся он, как вывернуться.
Берсенев не стал упорствовать в расставлении силков.
— Свобода — это власть, — сказал он, вновь обращаясь лицом к тому невидимому, что прозревал его взгляд впереди. — Власть над миром — думаешь, случайно за нее боролись всякие македонские, чингизханы, тимуры? Предназначение человека — властвовать: над природой, космосом, собственной судьбой. Кто властвует, тот осуществился в своем назначении на земле. Кому это не удалось, тот прожил жизнь напрасно.
Софистический подклад в рассуждениях Берсенева был несомненен, но Николай воздержался уличать товарища в несообразности его умозаключений.
— Но все же не могут властвовать, — сказал он.
— То-то и оно, — отозвался Берсенев. — Поэтому и нужно пробиться на те вершины, где у тебя будут ключи от власти. Всему человечеству — власть над космосом, тебе как отдельному индивиду — власть личная.
— Ну уж это как получится, — не удержался, откомментировал Николай.
— А иначе, зачем жить. — В голосе Берсенева была твердая невозмутимая решительность. — Надо прорываться, идти работать на космическую программу. Надо только не промахнуться со специальностью — чтобы наверняка попасть туда.
— У тебя же решено: физтех политехнического или физмат университета, так? — спросил Николай.
— Склоняюсь к последнему. А ты? Давай вместе, чего нет? Боишься, что не потянешь?
Николай и в самом деле думал, что не потянет. Но никакие естественные науки его и не влекли.
— Нет, я на исторический, — сказал он. — Не решил еще до конца, но скорее всего.
— Напрасно, — порицающе качнул головой Берсенев. — Что такое исторический? Будешь эту марксистско-ленинскую науку долбить. И потом куда? В школу учителем? В райисполком какой-нибудь бумажки перебирать? К освоению космоса — ни малейшего отношения.
— Я стану историком космической эры, — помнилось Николаю, как он ответил тогда Берсеневу, и разговор их на этом оборвался: сзади, улюлюкая и свистя, звеня девчоночьими голосами, налетела целая толпа, засветила в спину сразу десятком снежков, пришлось уворачиваться, отстреливаться. А потом уже до самого своего района снова шли кучей, горланили всякие песни, что были тогда в ходу; «Зиганшин-буги, Зиганшин-рок, Зиганшин слопал свой сапог. Зиганшин много дней не ел, Зиганшин сильно похудел, Рок, рок, рок, рок-н-ролл» — такое вот что-то пели, и уже к тому их разговору Николай с Берсеневым не вернулись.
И как-то так вышло — не вернулись и после. Нет, о космосе, о полетах в него, о космическом соревновании с Америкой — об этом говорили. Но вот именно так, как тогда по дороге из театра, — больше нет. Почему-то не получалось. Николай и пробовал возобновить тот разговор, но Берсенев всякий раз уклонялся от него.
* * *
Смешно сказать, но именно тот разговор по пути из театра стал причиной отчисления Николая из университета. Конечно, не буквально, но начало всему было там, в том разговоре. Тот разговор жил в нем, сидел занозой, и, сочиняя перед зимней сессией письменную работу по курсу истории КПСС, он много взял в нее из рассуждений Берсенева. Вернее, оттолкнулся от них, использовал как топливо — высказал то, что хотелось тогда Берсеневу, и не получилось. Работу было писать совершенно не обязательно, первый курс, первая сессия — еще никаких настоящих курсовых, но тем, кто напишет ее, ставили автоматом оценку за экзамен, и он на свою голову решил заработать себе оценку заранее, заодно и поделившись с миром в лице преподавателя истории КПСС мучившими его вопросами. «Блага полным потоком» в программе КПСС — это, по сути, ущербная цель, потому что материальная, потребительская, цель человечества должна быть духовного порядка, — вот, если суммировать, с такой затравки он начал свою работу. А дальше он рассуждал о первых христианах, живших коммунами, где все материальное было общее, но не потому, что это было их целью — все обобществить, а потому что их объединяла единая цель — жить в соответствии с заветами, которые дал Христос, и получается, они были большими коммунистами, чем современное советское общество, потому как у них была большая духовная цель, а у советского общества, согласно Программе ее нет. Они, конечно, заблуждались, написал он, веря в Христа как в Бога («Бога» он, сам не отдавая себе в том отчета — почему, начертал с прописной буквы), но их опыт следует использовать: коммунизм может быть построен лишь тогда, когда все человечество объединит единая духовная цель, а так как мы атеисты, то такой целью естественным образом становится освоение космоса, который в отличие от земли можно осваивать бесконечно, и, значит, между понятием коммунизм и освоение космоса в таком случае можно поставить знак равенства. Некоторая софистичность конечного вывода смущала Николая — как в тех рассуждениях Берсенева по дороге из театра, — но он ее простил себе. В конце концов он был не выпускником, а всего лишь первокурсником, не дипломную работу представлял на суд, а просто письменную работу для зачета. Хотя внутренне он был горд своим сочинением. Он, в общем-то, полагал, что его работа, если ее развить, не уступит дипломной.
В самом страшном сне не могло ему присниться того, что произошло дальше.
Лекции курсу читал сам завкафедрой, бывший секретарь горкома КПСС по идеологии, перешедший по возрасту на преподавательскую работу, ему на одной из последних лекций перед Новым годом Николай и сдал свою работу. Сдал — и стал ждать пряников. И дождался.
«Да что вы себе позволяете! — вызвав его через день на кафедру, орал завкафедрой, потрясая стопкой исписанных Николаем листков. — Коммунизм с христианством сравнивать! Это диверсия! Вы считаете, мы вам позволим протаскивать такие идейки? Будете отвечать, молодой человек! Я этого вам так не оставлю! На завод, в дворники, в армию! На перевоспитание!»
Групповое комсомольское собрание исключило Николая из комсомола назавтра. На следующий день его исключили из комсомола на собрании курса. Еще через день, в последний день занятий, решение об исключении было утверждено на заседании факультетского бюро комсомола. Николай пробовал объясниться, растолковать руководству факультетского комсомола, что он на самом деле имел в виду, — тщетно, никто не желал его слушать. «Он еще оправдываться решил! Вообще всякий стыд потерял! На твоем месте правильнее было бы молчать!» — такой хор обрушился на него. Зачеты он уже не сдавал: приказ декана об отчислении из университета после исключения из комсомола последовал незамедлительно.
Возвращаясь домой из университетской библиотеки, где сдавал ненужные ему теперь учебники, в трамвае Николай встретился с Берсеневым. Берсенев, пометавшись между физтехом в политехническом и университетским физматом, в конце концов решил поступать в университет, благополучно поступил, и с той поры, как стали студентами, виделись всего пару раз. Исторический и физмат находились в разных корпусах, несовпадающий распорядок дня, у каждого эти месяцы шла своя жизнь, и, хотя ежедневно ездили в университет и обратно одним трамваем, ни разу не пересеклись, — удивительно, что столкнулись именно в этот день.
Известие об отчислении Николая Берсенев встретил со своей обычной хладнокровной сдержанностью. «Действительно: христианство — и коммунизм! — отозвался он. — Сравнил тоже. Как можно?» В этой сдержанности, в словах, что произнес, было не просто осуждение Николая, — он словно бы поддержал его отчисление. «И что же, из-за этого в дверь пинком?» — не удержался, вопросил Николай. Берсенев помолчал. «Ну, если такие правила, что ж тут, — проговорил он потом. — Летом идет дождь, зимой снег. Летом тепло, зимой холодно. И человек приспосабливается, шубу на себя надевает. Вот мы же с тобой не в рубашках сейчас едем?» Что-то необыкновенно убедительное было в его словах, и Николай потерялся, не зная, что ответить Берсеневу. Они и в самом деле ехали не в рубашках, оконные стекла громыхающего трамвая были в толстой мохнатой наледи, и на каждое слово изо рта выходил клуб пара. «И что, по-твоему, мне теперь делать?» — с этой потерянностью спросил Берсенева Николай. Берсенев снова помолчал. Спокойно-невозмутимое выражение его лица, казалось, свидетельствовало, что он знает ответ и лишь готовится сформулировать его наилучшим образом. «Хорошую характеристику тебе нужно зарабатывать — и летом заново поступать. Только уже не на исторический, конечно. И вообще не в университет. Может быть, в какое-нибудь военное училище?» — «А в военное-то училище зачем?» — Николай удивился. Неожиданно лицо у Берсенева проиграло живым страстным чувством. «А военные училища сейчас есть — очень сильную академическую подготовку дают. И откуда легче прорваться, чтобы на космическую программу работать, с гражданки или оттуда? У меня сведения есть, что оттуда». — «Ну, мне сейчас не до жиру, — сказал Николай, — мне бы сейчас быть живу». «Зарабатывай хорошую характеристику, — вновь обретая свое обычное, бесстрастно-невозмутимое, выражение лица, ответил Берсенев. — Без характеристики никак никуда».
* * *
Без характеристики было никак и никуда, без характеристики приемные институтские комиссии просто не принимали документы на сдачу вступительных экзаменов, но получить характеристику Николаю не удалось — ни хорошую, ни плохую. Он работал на машиностроительном заводе шлифовщиком, только что, после нескольких месяцев ученичества, сдав на разряд, едва вырабатывал половину положенной нормы, и начальник участка, у которого положено было взять характеристику, когда пришел к нему с просьбой о ней, изобразил всем своим обликом изумление: «Характеристику? В институт? Только на разряд — и уже драпать?» Но все же он пообещал дать характеристику — не мог он отказать, обязан был дать, — только попросил не дергать его, когда сможет сесть за нее, тогда и сядет. Начальник участка не написал характеристику ни через неделю, ни через две, Николай его все же дернул — и получил нагоняй. А когда до сдачи документов остался день и Николаю не оставалось ничего другого, как заявиться к начальнику вновь, тот лишь свирепо зарычал на него: где шлялся! кто такие вещи в последний день делает!
Так Николаю и осталось неизвестным, специально начальник проволынил с характеристикой, не желая терять только что обретенного, пусть и не слишком квалифицированного работника, или в самом деле не сумел выкроить времени, чтобы сесть за нее. И к кому было идти жаловаться? Ладно, сказал начальник участка, отправляя его от себя, в следующем году поступишь. Полезно в рабочем соку повариться.
Если начальник участка поставил Николаю подножку на пути к институту нарочно, то расчет его оказался недальновиден. В сентябре Николаю, согласно Закону о воинской повинности, пришла повестка. И тут уже начальник ничего сделать не мог. Против военкомата он был бессилен. И никакой характеристики для армии не требовалось.
Устраивать себе проводы в армию, собирать бывших одноклассников Николай не стал. Почти все, во всяком случае, с кем он водился, учились, а он и не учился, и еще на три года отдавать долг отечеству! Но Берсеневу о предстоящем повороте в своей жизни он сообщил. И целый вечер, как, случалось, в год, когда сдружились, бродили по улицам и говорили, о том о сем — обо всем, и Берсенев, хотя по-обычному держал себя с холодноватой сдержанностью, был открыт, ясен в словах, прямодушен. Вечер стоял прохладный, но сухой, опавшие сухие листья звучно шуршали под ногами, какая-то пронзительная ясная осеннесть была разлита в воздухе — чудный вечер. О чем только не говорили в отличие от прошлых таких своих прогулок — это о космосе и новых полетах в него. Как-то та неизвестность, что дышала в лицо Николаю, не располагала к тому.
Три года оказались куда длиннее, чем думалось. Было ощущение — попал в некую жидкую, подобную воде, среду, чтобы удержаться в ней, не утонуть, следовало постоянно находиться в движении, но сколько ни колотил руками-ногами — никуда не плыл, все это было барахтаньем на одном месте. Жизнь остановилась, казалось, ты — это не ты, а кто-то другой, непонятным образом влезший в твое обличье. Ты же настоящий, вытесненный из самого себя, обитал неизвестно где, непонятно как и лишь ждал конца службы — чем ближе к нему, тем нетерпеливей и с все возрастающим ужасом: удастся ли вновь вселиться в себя? Однако же тот, что жил все три года в его обличье, помнил о своей временности и что по окончании армейского срока должен уступить место законному хозяину, и когда ему было предложено вступить в комсомол, тотчас согласился, утаив, что законный обладатель имени уже состоял в комсомоле и исключен из него. Временщик готовился уступить место законному обладателю имени и готовил для него спасательный круг. Куда было без комсомола. Без членства в комсомоле о достойном возвращении в прежнюю жизнь нечего было и думать.
К концу второго года вся переписка, которую Николай вел, кроме как с родителями, сошла на нет. Один за другим его корреспонденты переставали отвечать ему, и перестал писать им он. Прервалась переписка и с Берсеневым. Правда, Берсеневу он еще некоторое время, как тот перестал отвечать, писал, но потом прекратил.
Чувство обиды на него было сильнее, чем на других. Но все же некоторое время спустя, как демобилизовался, Николай позвонил Берсеневу. Не пошел к нему, как сделал бы раньше, трень-трень в дверь — и здравствуйте, а позвонил. Берсенев с матерью жили в коммуналке, и то, что трубку сняла соседка, было ожидаемо. Но вот того, что она сообщила, Николай не ожидал. В комнате Берсенева жили теперь другие люди. А они с матерью получили отдельную квартиру и уехали отсюда. «Куда? — переспросила соседка. — А понятия не имею! Мне все равно». Может быть, соседка и знала их новый адрес, но ей доставило маленькое удовольствие не сообщить его Николаю: отношения между нею и матерью Берсенева были враждебные.
Однако же несколько месяцев спустя они встретились с Берсеневым. Повольничав недели две, Николай устроился на работу — на свой прежний завод, в свой прежний цех, и даже станок, к которому его поставили, оказался тот же, на котором работал до армии, — начал ходить на вечерние подготовительные курсы, чтобы освежить в памяти школьные знания, покрывшиеся за три года армейской службы слоем лунной пыли, а в первую субботу февраля, как ни корежило все внутри при мысли о встрече с бывшими соучениками (все уже заканчивали институты, защищали дипломы, а он только на подготовительных!), вечером вместо занятий на курсах отправился в бывшую школу на «традиционную встречу».
Первый, кого он увидел из «своих», была математичка Мария Сергеевна, бывшая у них в десятом классе классным руководителем. И тут же он получил от нее заушину. Она была небольшого роста и вся такая крепко сбитая, плотная, с угрюмо-насмешливым выражением лица, и под стать своему облику — насмешливая и крепкая на слово. «О, а вот и наш защитник отечества появился, — сказала она Николаю вместо приветствия. — Вот уж не ожидала: чтобы ты — и в армию. Полагала, уж не профессором, так доцентом-то будешь». — «Буду еще доцентом, буду, — заставляя себя улыбаться, ответил Николай. — Все впереди». — «Впереди те, кто знает, куда бежать. А кто не знает, тот позади», — ответила Мария Сергеевна.
Берсенева он увидел чуть не последним из своих. Зрительская часть актового зала была отдана под танцы, динамики гремели музыкой, и кто хотел поговорить, теснились на сцене. Берсенев был тут. Хотя ни с кем разговаривал, а стоял, с заложенными за спину руками, у дальней стены, скрытый оживленной толпой беседующих — не прячась и не таясь, но словно бы желая быть как можно меньше заметным, — наблюдал за залом и, несомненно, давно увидел Николая, однако не стронулся с места, ждал, когда Николай сам подойдет к нему. В том, как он подал руку для приветствия, была не прежняя его ровно-невозмутимая сдержанность, а сухость, он как бы проводил границу между собой и Николаем, отстранял его от себя. «А, да, мы же переехали, — сказал он без всяких эмоций, с той же сухостью в голосе, что была в его обращении, когда Николай спросил его, почему Берсенев не отвечал ему. — А соседка, видимо, твои письма просто выбрасывала». — «Что диплом? — спросил Николай. — Написал?» — «Ты разве не знаешь? — вопросом ответил Берсенев. — Я же ушел из университета». Николая оглушило. «Отчислили?» — невольно спроецировав свою ситуацию на случай Берсенева, спросил он. «Нет, сам ушел. — В ровно-спокойном голосе Берсенева прозвучала интонация особого уважения к себе. — Сдал сессию — и подал заявление». — «Почему? — Николай все не мог прийти в себя. — И что теперь? В армию ведь заберут». На лице Берсенева, впервые за весь их разговор, появился намек на улыбку. То есть это и была улыбка, но до того слабая — намек, иначе не скажешь. «Не заберут, — ответствовал он. — У меня и так погоны. Пока курсантские. Будут офицерские. Я сюда на каникулы к матери приехал. Еще два дня — и обратно в училище».
Вот когда Николая оглушило по-настоящему: сейчас. Три года армейской службы привили ему глубочайшее отвращение к погонам, он не мог представить, как можно добровольно надеть их на себя.
«А я армейским офицером быть не собираюсь, я буду офицером госбезопасности. Это другое дело, — с прежней интонацией особого уважения к себе ответил на его потрясенное восклицание Берсенев. — Оканчиваю училище — и в Новосибирскую школу КГБ, все определено, направление мне дают». Теперь Николай растерялся. То, что сообщил Берсенев, было уже совсем вне его понимания. «А как же… а космос как объект стремления человечества… прорваться, работать на космические исследования… свобода от всех оков, — стыдясь своего косноязычия, но по-другому не получалось, вспоминал он откровения Берсенева в том их давнем разговоре по дороге из театра. — Ты же хотел… блага — прах… свобода — и власть над миром»… Намек на улыбку, что едва заметно оживлял лицо Берсенева, неуловимо растворился в прежнем выражении холодно-суховатой невозмутимости. «Так ты тоже не пошел в космические исследования. Вот и я, — сказал он. — А потом… — Он сделал паузу и продолжил, словно перескочив через попавшуюся на дороге небольшую канавку. — Потом в те мои рассуждения вкралась существенная ошибка. Что простительно. Мальчишками ведь совсем были». — «Какая ошибка?» — без нужды, так не терпелось услышать откровение Берсенева, поторопил Николай. Берсенев слегка поморщился. Понукание Николая было ему досадно. «Власть достигается не свободой, — сказал он. — Все ровно наоборот: власть — это свобода, вот как. И устремление человечества в космос тут ни при чем Власть над космосом не дает отдельному индивиду никакой личной власти».
Опровергнуть утверждение Берсенева, что власть — это свобода, не стоило ничего, но Николай вдруг почувствовал, что не хочет длить их разговор. Того Берсенева, с которым они так неожиданно сошлись тогда в начале десятого класса, не было, а с этим нынешним у них все было чуждое. Какая жалость, что они встретились. Лучше бы не встречаться и помнить его тем, прежним. А ведь ради этой встречи, осознал он в тот миг, надеясь на нее, он и пришел на традиционную встречу.
— Ладно, — сказал Николай, — пойду с девочками нашими потанцую. Увидеться и не станцевать — нехорошо. Поговорим еще.
— Поговорим, — согласился Берсенев.
Но за весь вечер так больше и не подошли друг к другу. Даже и не попрощались.
Летом Николай послал документы в Московский университет, с характеристикой не возникло никаких проблем — он теперь снова был комсомольцем и смог надавить на начальника участка через комсомольского секретаря цеха, — в августе поехал в Москву, благополучно сдал экзамены и, через пять лет после окончания школы, во второй раз стал студентом исторического факультета. Оценки за экзамены были у него похуже, чем у толькошних школьников, но отслужившим в армии полагалась льгота, и набранных им баллов вполне хватило, чтобы его зачислили в университет.
* * *
Спустя десять лет Николай имел постоянную прописку в Москве, был женат, имел двух детей, сына и дочь, работал преподавателем истории в школе, закончил заочную аспирантуру, сдав кандидатский минимум, стоял в очереди на защиту написанной диссертации по истории Великой русской смуты начала семнадцатого века, ждал публикации в специальном журнале второй статьи и места младшего научного сотрудника в научно-исследовательском институте.
У него было «окно» между двумя уроками, и, сидя в пустой учительской, он проверял тетради с полугодовой контрольной. Раздавшийся в учительской телефонный звонок вызвал реакцию раздражения: нужно было отрываться от тетрадей, вставать, идти к столу в дальнем углу, где стоял телефон, чтобы наверняка сделать вразумление бестолковому родителю, что звонить следует в перемену, сейчас все учителя на уроках, когда перемена — легко подсчитать… Школа номер такая-то, подняв трубку, проговорил в нее Николай. К его удивлению, мужской голос, что звонил, попросил к телефону его.
— Да я и слушаю, — не сумев скрыть удивления, ответил Николай.
— Это тебе Берсенев звонит, помнишь такого? — произнес в трубке голос, и Николай тотчас узнал его — это был он, товарищ последнего школьного года.
— А, привет! — постаравшись обыденно, но на самом деле с внутренним потрясением отозвался Николай. Помнил ли он Берсенева! Конечно, помнил. Но вместе с тем Берсенев ушел из его жизни, не существовал в ней, как, несомненно, не существовало в берсеневской жизни его, Николая, зачем Берсенев позвонил ему?
— Вот перевелся в Москву, звоню сейчас всем, кого знаю, оповещаю. — Берсенев говорил точно в той же манере, что прежде — со сдержанной ровной невозмутимостью, — но теперь в голосе добавилось как бы тяжести, голос свидетельствовал о том, что его обладатель не последний человек в обществе, знает это и хочет, чтобы знали другие.
— И что, где работаешь? — спросил Николай. — Все получилось, как хотел?
— Получилось, — коротко подтвердил Берсенев.
— В КГБ работаешь?
— В контрразведке, — с прежней короткостью, но как бы желая исчерпывающей ясности, ответил Берсенев.
У Николая в груди заныло. Словно острая спица просадила насквозь грудную клетку. Два года назад у него были неприятности с организацией, к которой принадлежал Берсенев, пришлось даже срочным образом продать горячо любимую «Колибри», шрифт которой засветился в арестованном у приятеля самиздате. Случаен ли был звонок бывшего школьного товарища?
— Генерала не выслужил? — решил он погасить вспыхнувшее чувство опасности шуткой.
— В нашем возрасте генералами становятся только во время войны. — Ответ Берсенева оказался произнесен с неожиданной серьезностью. — Майор.
— Не жалеешь, что не стал естественником, не занимаешься космосом? — сюрпризом для самого себя вырвалось у Николая.
— Ни мгновения. — Берсенев, там, на другом конце провода, казалось, оживился — точно так, как тогда, когда убирали класс и Николай заговорил с ним об его отношении к новому космическому полету. — Я эти исследования пасу. Ими и занимаюсь. Только со стороны кадров.
Зачем он звонит, зачем звонит?! — стучало в Николае. Неужели и в самом деле лишь для того, чтобы оповестить о своем переезде в Москву?
— А как ты узнал, где я работаю? — спросил он. — Это не домашний телефон узнать.
— Ну, у меня все же возможности. — Голосу Берсенева вернулась прежняя спокойная серьезность. — А домой звонить что же… дом есть дом. Ты запиши мой служебный на всякий случай.
— Записываю — проговорил Николай, не беря ни бумаги, ни ручки. И только Берсенев закончил диктовать, принялся прощаться: — Спасибо, что позвонил. Рад был тебя услышать. — Положил трубку и больше уже, до самого звонка на перемену, не притрагивался к тетрадям. Зачем он звонил, зачем звонил? — все так же стучало в нем метрономом.
Но, может быть, все же Берсенев звонил просто так и ждал предложения встретиться, продолжал Николай анализировать их разговор, возвращаясь домой. Если бы не просто так, а
по делу, то предложил бы встречу сам и настаивал на ней… Николаю стало стыдно, что, по существу, отказал Берсеневу в том, чтобы увидеться, оттолкнул от себя. Но чувство вины жало его считанные минуты и вскоре ушло. Нет, что между ними было теперь общего. Ничего.
Больше Берсенев не звонил, время шло, и Николай забыл о нем.
Умерли один за другим три престарелых генсека, пришел новый, молодой, начались
перестройка и
гласность, можно стало говорить о вещах, о которых раньше невозможно было и помыслить, на улицах стали собираться митинги — в воздухе запахло чем-то таким, что напомнило Николаю начало 60-х, когда был старшеклассником и полетел в космос Гагарин, полетел Титов, а КПСС приняла программу построения коммунизма… Запах перемен, запах новой, лучшей жизни — вот что это был за запах. Николай работал старшим научным сотрудником в одном не слишком значительном, но вполне респектабельном институте, на пороге была защита докторской, дети подрастали, жадно интересовались всем происходящим вокруг, жена здорова, из коммуналки удалось вырваться, переселившись в отдельную квартиру, — все у него было устроено в жизни, все в порядке, грех жаловаться, и каждый день поднимался с постели с ощущением: дождались, дожили, теперь будет только все лучше и лучше, теперь свечой вверх, как ракета.
Того, как все вышло, никто не ждал. Страна раскололась, как глиняный кувшин на черепки, деньги обесценились, от того, что лежало в Сбербанке, через два месяца не осталось и копейки, зарплата превратилась в песок, утекающий сквозь пальцы за неделю, а в месяце их оставалось еще три. Жена вечером каждый день приговаривала: «Чем я вас завтра буду кормить…» — так ему стала ясна этимология слова «завтрак». Ходить обедать в столовую стало не по карману, и Николай теперь, как шахтер в шахту, брал с собой из дома «тормозок» — бутерброд с куском колбасы, бутерброд с куском сыра, бутерброд просто с маслом. Коллеги рядом «тормозили» точно таким же образом. Тормозили год, тормозили другой, тормозили третий… Почему все случилось так, а не иначе? Анализируя происшедшее, Николай приходил к выводу, что прав был сто лет назад его тезка Костомаров, когда говорил, что Россия проходит через периоды смут и выходит из них абсолютно той же, какой была до того. Защита докторской и публикация ее, приспособленной для массового чтения, в виде книги, где Николай, как ему представлялось, вскрыл новые мотивации разгорания Великой смуты, не принесли никакого изменения жизни: камень бултыхнулся в воду и исчез, оставив по себе на поверхности быстро угасшие круги. Всех вокруг интересовало и заботило одно: деньги. Все стало несущественно, кроме звона монет. Все неважно. Все не нужно.
Впрочем, в иных карманах этого звона было в достатке. Открывались дорогие рестораны, невиданные прежде ночные клубы, казино, улицы стали заполняться машинами иностранных марок, вывески «Антикварный магазин», «Ювелирный салон» встречались в людных местах чаще, чем «Продукты».
Незадолго до Нового, 1998 года Николай обретался/торчал в одном из таких антикварных магазинов на пешеходном Арбате, густо утыканном «старинными» фонарными столбами, ждал перед массивной, барски блистающей матовым коричневым лаком дверью с табличкой золотом по серебру «Прием на комиссию» своей очереди зайти внутрь. В кармане, проверенные на исправность в часовой мастерской около метро «Добрынинская», на которую указали в первый его приход в этом же магазине, лежали в мягком чехольчике из коричневой замши доставшиеся ему в наследство карманные золотые часы деда. Под отщелкивающейся задней крышкой по окружности донца затейливой вязью была выгравирована надпись, свидетельствующая, что часы — памятный подарок его деду в день тридцатилетия от сослуживцев. Проставленная дата упрямо напоминала о времени, когда это произошло: 10-й год. Начало века, четыре года до Первой мировой, семь лет до джонридовских десяти дней, которые перевернут мир. Дед тогда был моложе его нынешнего чуть не вдвое. И сохранил часы, не продав их ни во время гражданской, ни в голодное начало 30-х, сумели сохранить их и родители, а он вот продавал. Жене предстояла операция, грядущие траты ужасали своими космическими масштабами, денег по знакомым удалось назанимать сколько нужно, но их же следовало потом отдавать, а отдавать было не из чего. Его зарплаты старшего научного сотрудника едва хватало на еду, заработка детей-студентов едва хватало им на их скромные развлечения.
Он сидел перед приемщицей в комнате, смотрел, как приемщица, быстро бегая по листу квитанции шариковой ручкой, вносит туда его данные, когда дверь растворилась и в комнату, расстегивая на ходу пуговицы длинного кожаного пальто, подбитого мехом, вошел человек — хотя и с улицы, явно свой здесь, даже с такой властной
хозяйскостью в движениях. Его, Николаева возраста, с сухим сероватым лицом, но как-то необыкновенно гладко и чисто, словно бы глянцево выбритым, во взгляде его, брошенном мельком на Николая, прочитался тот безразличный интерес, какой мог быть проявлен к любому вновь появившемуся в комнате предмету. Приемщица, только он вошел, прекратила заполнять квитанцию и, вся распахнувшись в улыбке, поднялась ему навстречу.
— Здравствуйте, здравствуйте, вот неожиданность! — пропела она. — Что же не позвонили?
— Здравствуйте, — назвав ее по имени, сдержанно отозвался вошедший, в отличие от нее без всякой улыбки. — Мимо проходил, решил зайти. Появилось, что меня интересовало?
— Ой, ну что вы, я бы вам тут же сообщила! Нет, пока нет, — все так же пропела приемщица.
Вошедший между тем, подойдя к ее столу, цепко смотрел на лежавшие рядом с заполненной наполовину квитанцией вынутые из чехла часы Николая.
— Нет, тогдашний ширпотреб, — произнес он затем, оторвал взгляд от часов и посмотрел на Николая, сидевшего под ним на стуле. Они встретились взглядами, и Николай прочел в его взгляде прежний бесчувственный интерес, только теперь приправленный знанием того, с чем тут этот одушевленный предмет появился. — И во сколько оцениваешь? — беря со стола у приемщицы квитанцию, проронил он. Впрочем, это был вопрос для себя — для того квитанция и была взята им в руки, чтобы посмотреть, во сколько магазин оценивает часовой ширпотреб без малого столетней давности.
Когда он спустя несколько мгновений вновь обратился взглядом к Николаю, Николай увидел на его лице совсем иное выражение, чем до того. Теперь это было выражение
живого интереса к нему.
— Что такое? — спросил Николай в ответ на этот его взгляд. — В чем дело?
— Да, конечно, — не отвечая Николаю, проговорил вошедший, продолжая глядеть на него, нет, не глядеть — вглядываться. — Это ты. Сколько бы лет ни прошло, а основные черты лица сохраняются.
Через пять минут, получив в обмен на оставленные в магазине дедовские часы листок квитанции со своим именем и паспортными данными, Николай вышел из магазина на улицу в сопровождении Берсенева.
— И что ты, часто здесь появляешься? — спросил Николай, когда они, выяснив куда кому, двинулись в сторону Арбатской площади. — Постоянный покупатель?
— Захожу, — сказал Берсенев. Особо словоохотливее за минувшие годы он не стал, но вот интонация властной значительности, что прежде лишь промелькивала в голосе, теперь словно отлилась в металле. — Столько вещей всплыло, которые раньше по углам пылились. Они людям и не нужны были, а они хранили. Полезли на свет из всех щелей.
— Можешь себе позволить?
— Позволяю, — коротко ответил Берсенев.
Николай вспомнил: так же коротко тогда, тридцать лет назад, на традиционной встрече в школе, отвечал Берсенев на вопрос, когда тот чем-то теснил его. Но удержаться от расспросов было невозможно.
— Все там же работаешь?
— Там же, — подтвердил Берсенев.
— У вас вроде невысокие зарплаты сейчас.
— Это верно, — снова подтвердил Берсенев.
— Как же тогда… — начал Николай, Берсенев прервал его:
— Ты доктор наук, зачем такие вопросы? Докторская степень подразумевает интеллект.
Это было не только высокомерно, но и оскорбительно. Николай остановился, вынудив остановиться и Берсенева.
— Какого хрена? — проговорил он. — Я тебя не просил узнавать меня. Или ты все же генералом стал, привык так?
— Стал, — кивнул Берсенев. Ублаготворенная усмешка промерцала в его глазах. — Форменные брюки с лампасами есть. Редко только надеваю. Такая служба.
— Вот и иди служи дальше, — сказал Николай. Развернулся и пошел обратно, в сторону, противоположную метро, — откуда они пришли и куда ему совсем не было нужно.
Морозило, ветер в лицо, струи поземки навстречу — ужасно ему не хотелось идти в эту сторону, но идти в нужную сторону в компании друга школьных лет не хотелось куда больше. Когда отшагал пару десятков метров, нестерпимо — как зазудело — захотелось повернуться, посмотреть: что Берсенев, стоит, смотрит вслед или двинулся дальше? — однако удержал себя, не оглянулся.
* * *
— Выручи, помели языком за меня, у меня не получается, — попросил директор.
— Что у тебя случилось, почему вдруг не получается? — Желания идти вместо директора на запись к телевизионщикам не было никакого. Полтора-два часа бессмысленной говорильни, да дорога туда-обратно — полдня потерянного времени. — Откажись тогда, и все.
— Отказывался, отказывался! — вознегодовал директор — неизвестно на кого. — Но они на коленях просят замену: запись прямо сейчас, а без историка никак. Съезди. Тем более что разговор какой: русская смута, — твоя тема.
Директор института был приятель еще студенческих лет, и отказать ему Николай не мог. Оставалось только поерепениться для самоуважения.
— Что у тебя не получается? — с ворчливостью повторил он свой вопрос. — Пожар у тебя?
— Пожар! — пренебрежительно отозвался директор. — Что пожар... Опять на нас наезжают. Отдай здание, а то хуже будет.
— А мы куда же? — инстинктивно поинтересовался Николай
— А мы к ним в уголок, как арендаторы. Они милосердные ребята.
— Это кто же такие? — Николай продолжал расспрашивать, но без увлеченности — ему было все равно: в уголок, так в уголок. Его уже давно перестали волновать наезды рейдеров.
— Слишком, к сожалению, серьезно на этот раз. — Директор вздохнул. — ООО «Космическая заря» ничего тебе не говорит? Там у них во главе какой-то крутой чин. Я навел справки — несколько крупных объектов по Москве сожрали и не подавились. Гэбешники! Делают что хотят. У тебя, кстати, нет каких-нибудь влиятельных знакомых в тех сферах? Против лома — один прием: другой лом.
Николай честно покопался в памяти, но нет, память глухо молчала. Лишь неожиданно вспомнилась двадцатилетней теперь давности переделка пушкинского послания декабристам: «Товарищ, верь, пройдет она, так называемая гласность. Придут другие времена. И вот тогда госбезопасность припомнит ваши имена!»
Только уже летя в предоставленном директором служебном «Мереседесе» в студию на шоу, Николай вспомнил, что у него есть знакомый «в тех сферах» — Берсенев. Но не обратишься ведь к нему. Да он уже, конечно, и в отставке: шестьдесят лет — кажется, предельный возраст для службы там.
В разговоре, кроме Николая, участвовали еще двое: молодой писатель — но очень уверенный в себе, с манерами маститого, — и космонавт, которого мало кто знал, и Николай не знал тоже, хотя как раз вполне заслуженный, дважды побывавший в космосе, во второй раз проживший на орбитальной станции вместе с американцами чуть не полгода. Тема была — «Русская смута: закономерность или случайность», при чем тут космонавт — не понятно, видимо, чтобы расцветить шоу, и космонавт его «расцвечивал», постоянно вплетая в разговор свою профессиональную нить.
— Специалист по «смутам», — говорил писатель, небрежно кивая в сторону Николая, — считает, что смуты неизменно наносили русскому обществу колоссальный урон и были непродуктивны. Это замшелый коммунистический взгляд. Оглянемся: сколько нового и необычного мы получили в результате того, что можно определить как нынешняя смута…
— Нет, я не могу согласиться, — торопливо брал слово космонавт, едва писатель смолкал. — Взять даже нашу космическую отрасль. Мы летаем, да. Проводим исследования, выходим в открытый космос, устанавливаем там всякую аппаратуру. Но нет прорывов! Нет новых идей! Новых проектов! Мы не развиваемся. Из-за чего? Прежде всего, из-за того, что недостает денег. А денег почему нет? Известно почему!
— Да потому что идеи «космической эры» были бредом! — попавшись на крючок космонавта, с горячностью бросался обгладывать подсунутого червячка писатель. — Какая «космическая эра»? Слетали на Луну пару-тройку раз — и все, что там делать, на Луне? Здесь, на земле надо обустроиться. Вот вы, — уже напрямую обращался он к Николаю, — немолодой уже человек, вы, несомненно, помните, как эта «эра» начиналась, помните ее атмосферу, вы можете сейчас признать, что все это было утопией вроде коммунизма?
«Немолодой человек» — такое, конечно, ласкало Николаю слух, но ему ничего не оставалось делать, как пристраиваться к тому же червячку, которого уже поглодал писатель.
— Я не вижу, какое отношение имеет ваш вопрос к нашей теме. Но если отвечать… нельзя проводить параллель между идеей движения в космос и идеей коммунизма. Это совершенно разные идеи. Коммунизм — материалистическая по своей сути цель, стремление в космос — можно сказать, идеалистическая. Потому что такой земной, вещной конкретики в ней нет. Исключая, конечно, тех атеистов, которые ставили задачей показать человечеству, что Бога там не обитает.
— Да, бога мы там не обнаружили, — подал, улыбаясь, реплику космонавт.
Он был симпатичный человек, держался в отличие от писателя скромно и, должно быть, хотел поддержать своим ответом Николая, как бы принять его сторону, но в Николае его слова вызвали протест.
— А почему вы должны были его там увидеть? — вопросил он. Уже несколько лет он постоянно ходил в церковь, исповедовался и причащался, это обращение произошло с ним вскоре после операции жены — без его воли, само собой, он даже пытался поначалу противиться ему, но безуспешно. — Вы же были в космосе материальном. За пределами земли — да, но оставаясь в веществе. Вы что, считаете, Бог материален? Бог нематериален. В церкви есть понятие духовного мира. Который никак не материя. И как далеко от земли ни улети в космосе, Бога там не найдешь нигде.
— Так получается, вы считаете, освоение космоса — то же, что построение коммунизма! — уличающе воскликнул писатель.
Разговор пошел вразнос, бесповоротно переключившись на тему космоса, и ведущий с трудом вырулил его обратно к смуте. Однако удивительным образом крючок этот, заброшенный космонавтом, зацепил довольно крепко, и, когда запись шоу, наконец, закончилась, перебрались из студии в редакторскую комнатку и сели выпить перед дорожкой по чашке чая, всех снова потащило на космическую тропу. Словно в каждом было задето что-то сущностное, важное. И почему-то, возможно, потому что был старшим в компании, обращались с вопросами в основном к Николаю. А вы полагаете? А вы думаете? И писатель, очутившись не перед камерами, тоже оказался нормальным парнем.. Сидели, говорили и даже не хотелось подниматься.
Космонавт подвез Николая до метро. И оставшись в одиночестве, качаясь в гремящем поезде, Николай все не мог освободиться от разговора — не о смуте, а именно этого, о космосе, — все вертелись в голове мысли, которые не сумел высказать или высказал не так, как бы следовало, ехал и читал про себя монолог: прав, конечно, этот молодой писатель, человек привязан к земле навечно, как бы ни стремился в космос, но если не произойдет катастрофы, он непременно будет стремиться в космос, как в свою пору, не зная того, что его там ждет, стремился в Америку, свобода, однако, на самом деле, не в стремлении в космос, свобода — в стремлении к Богу, в желании открыть его для себя, а себя ему, и когда это наконец случится с человечеством, то ему откроется по-настоящему и космос, весь, до последних пределов, и человек сможет освоить его, пронзая его пространства за считанные мгновения… Странное было возбуждение, необычное.
И никак не оставляло и дома. Он поужинал, посмотрел новостную программу по телевизору, сыграл с женой партию в «риверси», которые она обожала и принуждала его играть каждый вечер, отправился к себе за стол, включил компьютер, открыл файл с работой, которой сейчас занимался, но нет, ничего не получалось, не мог сосредоточиться, мысли расползались — какая-то галиматья вылезала на экране из-под пальцев. Он встал, прошелся по кабинету, снова сел за стол и вышел в интернет. На работу сегодня рассчитывать не приходилось. Побродить по своему «Избранному», почитать, что где пишут, узнать новости — и ладно, день закончен, можно сыграть с женой еще партию в «риверси».
Главной страницей у него открывался «Яндекс». И когда поисковик открылся, вместо того, чтобы пойти на информационные сайты, Николай, неожиданно и сам для себя, вбил в поисковую строку имя космонавта. Познакомился с его биографией, со статьями о нем, вбил имя писателя — узнал, с кем дискутировал. Поразительная все же была эта вещь — компьютер, интернет — вот уж космос так космос, только виртуальный, но тоже без берегов, без пределов. «Космическая эра» — слова, которые произносил писатель, — пальцы снова набрали словно бы сами собой. Что там писали-говорили об этой «эре», что о ней думали бесплотные обитатели виртуального космоса?
Но на самом деле, когда поисковая система высыпала на экран первую страницу с запрошенным словосочетанием, оказалось, что непонятным образом пальцы вместо «эра» набрали «заря». «Космическая заря» стояло, выделенное жирным шрифтом, в выданных текстах. Почему он набрал «космическая заря», что за странность.
Николай уже собрался убрать в строке поиска «заря» и заменить «эрой», как словно бы некая догадка шевельнулась в нем. Даже не догадка, а промельк ее, истаивающий след. И пока он не истаял совсем, Николай торопливо побежал глазами по строкам. И, добежавши до тех, где выделенные жирным слова стояли в соседстве с тремя «ООО», щелкнул курсором. Ему открылся сайт этого общества с ограниченной ответственностью. А еще через пару-тройку щелчков на экране перед ним было лицо главного учредителя. Если бы тогда они не встретились в антикварном на Арбате, Николай не узнал бы своего бывшего школьного товарища. Но они встретились, отпечаток его лица сидел в памяти, как вбитый гвоздями, и Николай узнал Берсенева мгновенно.
«Надо же!», «Вот это да!», «Твою мать!..» — одним мятым тугим комом стояло в нем, но все это было невозможно выговорить одновременно, как сказать? — и он просто смотрел на фотографию товарища школьных лет, смотрел и молчал.
_________________________________________
Об авторе:
АНАТОЛИЙ КУРЧАТКИН
Родился в Свердловске. Окончил Литературный институт им. Горького.
Постоянный автор, кавалер ордена журнала «Знамя». Автор книг «Вечерний свет», «Радость смерти», «Полёт шмеля», «Чудо хождения по водам» и др. Лауреат премий «Венец», «Москва-Пенне» и др. Проза переведена на немецкий, французский, английский, болгарский, японский, китайский, корейский и др. языки. Живёт в Москве.
скачать dle 12.1
