(рассказ)
Ее окрестили Васькой. В дребезжащей «газели» крепкий, короткостриженный парень спросил:
— Звать тебя как?
— Ась?
— Дура, имя назови! — Свинячьи глазки забегали.
— Ась??
Так и прилипло — Васька.
Маленький рост, сутулые плечи, впалая грудь… Грязные прямые волосы собраны в конский хвост дешевой резинкой. Все такое хиленькое, корявенькое, убогое — то, что нужно. Возраст неопределенно-брезгливый: от шестнадцати до сорока. Близко посаженные глаза, хитрая улыбка.
Купили ее дешево, не торгуясь. Продавал то ли отец, то ли дядя, грустный и спившийся.
— Она не совсем идиотка, все понимает, читать умеет немного… Вы там с ней… — Он не договорил, сглотнул и отвернулся.
— Не ссы, все пучком, — ответил крепыш.
Ящик водки поставили у печи. Васька не выла, не упиралась, покорно села в машину. То ли дядя, то ли отец вышел было в сени проводить, но потом махнул рукой, вернулся в дом.
«Газель» долго ехала по шоссе, затем по вечернему городу, петляла, поворачивала. Мускулистый парень больше не заговаривал с Васькой, играл в какую-то игру на мобильном. Остановилась машина в промзоне, возле длинного ряда кооперативных гаражей. Один из них был приоткрыт, из дыры вываливался свет, покрывая грязной позолотой мартовскую слякоть.
Водитель опустил боковое стекло:
— Принимайте.
Из гаража вышел щуплый мужик. Цепко глянул сначала на водителя, потом на Ваську, произнес:
— Пиздец-холодец.
— То, что надо, — причмокнул водитель.
— Куда ее?
— Пусть потусуется пару дней, привыкнет. Потом «мадонной» будет, на синей ветке. Между «Фрунзенской» и «Удельной».
— Там цыгане работают.
— Ничего, решим.
Мужик сомневался, суетливо закурил.
— Ты определи ее пока, — продолжил водитель, — накорми там, объясни. С народом познакомь.
— Ага… Пиздец-холодец.
— Не нравится что-то?
— У нас мир с цыганами…
— Я сказал, решим.
Оба помолчали. Мужик мялся.
— Еще что-то?
— Ей «реквизит» нужен.
— Будет ей «реквизит».
Водитель сплюнул, поднял стекло и уехал. Мужик поманил Ваську пальцем:
— Меня зовут Колян. Жить будешь в Берлоге. Делать будешь, что я скажу. Поняла?
— Ась?
Колян отвесил ей ленивую пощечину.
— Поняла.
Берлога — три стоящих вплотную гаража с выдолбленным внутренним проходом. Вдоль стен стоят кровати, инвалидные коляски, деревянные каталки. В каждом — газовая буржуйка. В крайнем гараже оборудована кухня: столы, раковина, газовая плита. Там же в углу стоит синяя кабинка биотуалета. Лампочки светят тускло и настороженно. Кровати пусты — после работы люди сидят на кухне, пьют водку, играют в карты, смотрят телевизор. Калеки в военной форме без рук, без ног; один горбун; старуха с пустым лицом сидит в углу, смотрит в одну точку и беззвучно шевелит влажным ртом.
Колян подошел к плите, по-хозяйски снял крышку с кастрюли, навалил полную тарелку макарон, скупо выдавил майонез из пакета, кинул сморщенную сосиску.
— Ешь.
Васька набросилась на еду. В гараже замолчали, с любопытством уставились на новенькую.
— «Мадонна»? — махнул обрубком «ветеран».
Колян кивнул.
— Целка? — калека осклабился.
— Не знаю, сам проверяй. — Колян отвернулся.
Девушка заулыбалась с полным ртом, роняя куски макарон на пол.
— Ничего, проверим.
«Ветеран» приковылял к ней в первую же ночь, завалился на койку, прижал Ваську к стене, зашептал в ухо жарко и тяжело:
— Давай, давай, сама… Тяжело же, блять, с одной рукой…
Два дня пролетели незаметно. С утра людей забирала та же «газель», отвозила к метро. Вечером привозила обратно. Колян объяснил Ваське ее работу — все было понятно, ничего сложного. Ночью к ней ходили «ветераны». По очереди. Васька никому не отказывала. Ей нравилось в Берлоге.
«Ветеранов» было четверо: Медный, Грым, Поплавок и Сергей. Самым нелюдимым был Сергей, сухопарый мужик за сорок. Его так и называли по имени, без кличек, без сокращений и приблатненности. Просто Сергей. Он был похож на человека, сидящего под непрекращающимся дождем. Сидит он день, год, вечность; мокнет, но не может уйти. Еще он был единственным настоящим ветераном. В августе 1991-го — ему, молодому лейтенанту, командиру экипажа танка Т-80 — мельком пожимал руку Ельцин, взбираясь на нагретую солнцем броню. Сергей запомнил это рукопожатие: крепкое, рабоче-крестьянское. Новый вождь громогласно вещал о свободе и демократии, и люди на площади внимали каждому его слову, и сам Сергей вслушивался со страхом и восторгом. На следующий день ГКЧП отозвал войска из столицы. Через четыре года танк Сергея подорвался на мине по дороге к поселку Ца-Ведено. Осколки разрезали днище, искромсали все внутри, отсекли обе ноги и руку. Ни царапины не было на правой, той самой, что пожимал Ельцин.
Раз в месяц у Сергея начинался припадок. Он орал, бился в истерике, пытаясь ударить, укусить любого, кто подвернется, до кого хватит сил дотянуться. В такой день Колян привязывал его к кровати, колол дозу успокоительного. Сергей тревожно засыпал до утра.
Медный оказался под поездом по пьяни. Отсекло ногу и руку с левой стороны. Это он распечатал Ваську в первую ночь. Грыму отрубили руку в тюрьме за воровство. Поплавок провалился под лед на зимней рыбалке. Весь день полз до поселка. Почерневшие ноги ампутировали. Эти трое были на одно лицо: мягкое, вялое, лоснящееся от пьянства. Их жизни были взяты у черта в кредит, и люди просто платили по счету. С процентами.
Горбуна звали Алик. Самый юный, маленький и вертлявый. Что-то кошачье было в его круглом лице. В Берлоге за ним закрепилась роль шута. «Ветераны» стебали его, но как-то беззлобно, по-отечески. Да он и сам принимал правила спонтанной игры.
— Алик, не сутулься, — начинал Грым.
— Отвянь!
— Квазимода ты ебучая…
- Усохни, калич! — огрызался он ломающимся голосом.
— А теперь Горбатый. Я сказал, Горбатый…
Старуха являлась элементом мебели. Каждый вечер она сидела на одном месте, уставившись в стену. Ее никто не трогал. Она ни с кем не заговаривала. Ей было вечно холодно, она заворачивалась в ворох свитеров и беззвучно шептала, шептала… И никто не понимал, ворожит она или проклинает, предсказывает или заговаривается в сумасшедшем бреду.
Про Коляна вообще никто ничего не знал. Иногда он пропадал на несколько дней, вместо него оставался крепыш с поросячьими глазками, тот самый, что ехал вместе с Васькой в «газели». Колян был мамкой, отцом и богом. Пересчитывал выручку, готовил еду, ходил в магазин, опорожнял бак в сортире, заливал туда новую жидкость, раз в неделю отвозил людей в баню. Казалось, он был всегда: порождение Берлоги, ее любимый сын. Не будет его, и Берлога умрет, провалится потолок, рухнут стены, земля разверзнется и проглотит это королевство кривых.
Водитель никогда не заходил в Берлогу. Даже из машины не выходил. А спроси любого, как он выглядит, никто не сказал бы ничего внятного. Внешность его расплывалась, не утрамбовывалась в памяти. Он был призраком, приезжающим по расписанию.
За два дня Васька освоилась, стала частью Берлоги. Прошлая жизнь покрывалась коркой, не тревожила, не звала обратно. Время здесь текло по иным законам; часы растягивались, шли за месяцы. Три стоящих рядом гаража стали Васькиным домом, верным и единственным. Она пропиталась его запахом, вросла не душой — глубинным стержнем. Она вернулась в него, как блудная дочь после долгих лет скитаний, почувствовала себя на своем месте и успокоилась. А на третий день привезли «реквизит».
Человеческий комочек, грудничок, месяцев шесть. Закутанный в пеленки и одеяла, он воспаленно спал. Колян уверенно распеленал его, произнес: «Пацан!», затем протер влажной салфеткой. Васька наклонилась над сморщенным красноватым тельцем, и в нос ей ударил кислый детский запах. Как на диковинную игрушку, глядела она на младенца, как тот медленно дышит полуоткрытым ртом, как шевелятся во сне трепетные пальчики.
— Короче, все просто, — говорил Колян. — Вот бутылочка с молоком. Бодяжишь на стопку водки — больше не надо. Кормишь один раз с утра, а потом, как проснется. Вечером меняешь пеленки, протираешь его, чтобы не вонял. Вот салфетки.
— Зачем водка?
— Пиздец-холодец… Он у тебя орать будет, как резаный. А так заснет себе спокойно. Через месяц он привыкнет, тогда увеличишь дозу. Но это потом. И вообще, аккуратней с ним, чтобы хватило месяца на четыре…
Колян оборвал фразу.
— А потом?
Мужчина внимательно посмотрел на Ваську, остро, вспарывая до души, и внятно произнес:
— Суп с котом.
Так Васька стала «мадонной».
Воздух в метро был сухим, теплым и мертвым. Он пах глубиной и унынием. Васька спускалась по эскалатору, прижимая к груди спящего ребенка, и с первых же шагов улавливала стройный, суетливый ритм, погружалась в него, и время бежало быстрее.
— Люди добрые-е-е… Пода-а-айте на пропитание-е-е… Христа ради-и-и…
С утра подавали мало и неохотно. К обеду люди просыпались, становились добрее и мягче. Вечером мелочь текла обильно, звенела музыкой в полиэтиленовом пакете. Васька научилась выхватывать взглядом потенциальных клиентов. Что-то в выражении глаз, в повороте головы опознавалось, как маяк. Васька замедляла шаг возле таких людей, интонации в голосе становились надрывнее, слова напитывались тоской, густели. Пара червонцев, а то и сторублевка летели в раскрытый пакет.
Чаще всего подавали выпившие работяги и семейные женщины; даже без детей, без мужа угадывалось: семейные. У них взгляд был мудрый и обреченный. С каким-то злобным удовлетворением Васька замечала: ее боятся, поджимают ноги, чтобы не коснуться, отворачиваются, не пускают в свой мир.
К двум часам все собирались на «Проспекте Просвещения». Васька и Алик в два захода поднимали ветеранов, на выходе их ждал крепыш, и они шли к припаркованной во дворах «газели». С наслаждением курили, обедали, закидывали по стакану водки. Выручку за полдня оставляли водителю. Разговаривали мало.
— Много сегодня?
— Обычно. Всем похуй на ветеранов.
— Зато Васька всегда в шоколаде… Смотри, не обляпайся.
Васька зарабатывала в день от трех до пяти тысяч. И это без особого напряжения. Она чувствовала на интуитивном уровне, что люди подают не из жалости, скорее с облегчением, любуясь собственным жестом. А еще они чувствуют фальшь в голосе. Поэтому Васька перестала надрывно подвывать, а просто заходила в вагон, несколько секунд стояла, оглядывая пассажиров, и молча шла вперед, внушительная в своей униженности, держа в одной руке ребенка, а в другой полиэтиленовый пакет.
Есть что-то ущербное в пассажирах метро, жалкое и вторичное. Люди могут весь день работать, куда-то спешить, решать проблемы, назначать встречи, но в вагоне метро некуда торопиться. Душа выталкивает к глазам тоскливое осознание ничтожности жизни. От него не скрыться, не убежать, не отгородиться газетой-кроссвордом-книгой-ридером.
Сначала ребенок орал по ночам, выплевывал отравленное молоко, повинуясь древнему инстинкту самосохранения. Никто не мог его успокоить, он заходился в истерике, задыхался от собственных слез. Васька качала его на руках, злобно шипела колыбельную, закрывала ему рот рукой.
Медный кричал, проснувшись:
— Заткни своего хоббита, дай ему похмелиться…
Потом ребенок привык. Все привыкают. Жадно ловил губами соску, пьяно улыбался.
Прошел месяц. Однажды к Ваське привязалась молодая женщина. Она сначала долго смотрела таким странным взглядом — смесь догадки и отвращения, — потом перешла за Васькой в следующий вагон, все так же продолжая смотреть. На выходе женщина схватила Ваську за руку.
— Почему он спит?
- Ась?
— Почему ребенок спит? Я каждый день тебя вижу. Он постоянно спит… Это твой ребенок?
Васька вырвалась, торопливо зашагала по платформе, но женщина не отставала.
— Э-э-э… Ну-ка стой! Люди! У нее чужой ребенок.
Народ оборачивался, но никто не остановился. Молодая женщина догнала Ваську, порывисто вцепилась в нее, чтобы больше не отпускать.
— Дрянь ты… Дрянь… Милиция!
И тут у Васьки закружилась голова. Мир начал расплываться перед глазами, потускнел, зашатался, ничего не осталось, кроме набухшего яростью лица. Это лицо нависало над Васькой, готовое покарать, раздавить, уничтожить, вытрясти остатки души. Звуки стали медленными и тягучими, и Васька почувствовала, как проваливается в бездонную яму, летит, летит, горькая пустота подкатывает к горлу…
Ее вырвало. Прямо на молодую женщину.
— Блядь! - Та отшатнулась, лицо перекосила гримаса отвращения.
Васька пришла в себя, мерзко заулыбалась.
— На хуй пошла, на хуй, на хуй! — Выпалила скороговоркой и, прижимая к груди молчаливое тельце, юркнула в подошедший поезд. Двери захлопнулись за спиной.
Колян оказался прав. Ребенок выдержал четыре месяца. Умер во сне. Васька почувствовала, как он разом отяжелел. Новый «реквизит» искать не стали — у нее самой оформился небольшой животик.
Один раз Колян пошутил:
— Сын полка будет.
- А может дочь? — поддержал Грым.
— Лишь бы не зверушка.
Калеки засмеялись. И вдруг повернулась старуха, оторвавшись от созерцания ведомой только ей точки. Она громко произнесла одно слово:
— Зря!
Потом снова отвернулась и больше не заговаривала.
Был в этом выкрике намек на забвение. И от того как старуха запахнулась в свои свитера повеяло предостережением и мерзлотой: страшной, неизбывной, существующей до начала времен. Смех застыл в углах искривленных ртов.
Беременность Васьки протекала. Это точное слово. Так протекает вода в кране через подгнившую прокладку. Монотонно, незаметно и раздражающе. «Ветераны» перестали ходить к ней по ночам. Васька погрузнела, разбухла и отекла. Что-то отталкивающее появилось в выражении лица. Новая жизнь, зреющая внутри организма, высасывала все соки. Ваське казалось, что ее обманули, предали, посмеялись над ней.
Ребенка она невзлюбила во время токсикоза, когда целый месяц валялась в Берлоге с позеленевшим лицом, изредка запихивала в себя еду и тут же исторгала ее обратно. Живот причинял неудобства, Васька стала злой и раздражительной, и от этого только крепла ее ненависть. Не себя — его травила она водкой и сигаретами, но матка расширялась, жизнь крепла, сопротивлялась и толкала изнутри, оставляя на животе отпечаток маленькой ладони.
К концу девятого месяца Васька успокоилась, смирилась. Вечерами она гладила себя по животу, а в глазах сияли новые искорки, трогательные и обреченные одновременно.
В конце декабря умерла старуха. Прямо в метро. Сползла по стене перехода, закрыла глаза. Через минуту сердце остановилось. А на следующий день у Васьки начались схватки.
Она смотрела «Дом-2», и вдруг что-то сжалось внутри живота и тут же расслабилось, сжалось и расслабилось. Она доковыляла до кровати, испуганная и удивленная, завалилась на бок. Через полчаса лопнул пузырь и отошли воды. Сразу же стало больно. Между ног словно болт вворачивали.
— Мама-а-аа… Ма-а-амочка-а-а!
Подбежал Колян, все засуетились.
— Рожает, стопудово, — сказал Алик.
— Что делать-то? — подал голос Поплавок.
— А ничего не делать. Пусть сама рожает… Тужься, Васька, все будет ништяк!
Васька тужилась. Орала и тужилась. Еще через полчаса показалась головка, вся в крови и слизи. А потом что-то пошло не так. Васька тужилась, уже не орала, а подвывала по-звериному, на лбу выступили капельки пота, острые пальцы терзали простыню, но ребенок больше не выходил, словно раздумал появляться на свет. Калеки расползлись по углам, Колян нервничал, старался не смотреть на Ваську.
Прошло еще полчаса. Васька глухо хрипела, корчась на продавленной кровати. И тогда раздался голос Сергея:
— Звони водиле, ей в больницу надо.
— Дебил, какая больница?
— Она подыхает.
— Насрать!
«Ветеран» вплотную подъехал к Коляну, замахнулся единственной рукой и хлестко, с оттягом ударил в грудь, в солнечное сплетение. Колян отлетел к стене, лицо его скривилось от боли, ноги подогнулись, но он устоял, выдохнул обиженно:
— Пиздец-холодец…
— Звони!
Водила приехал через час. И это придало Ваське силы, в глазах заплескалась злость. Она снова стала орать, материться и тужиться. Ребенок вышел на пол головы в диковинный морок действительности.
Ваську занесли в «газель», уложили в кресла.
— Я поеду с ней, — сказал Сергей.
Колян закатил и его. Машина тронулась.
Сергей сидел рядом, держал Ваську за руку. Та вцепилась в него побелевшими пальцами, глядела устало, затравленно.
— Давай, девка, давай! Сама. Сможешь. Давай!
Он ничего больше не говорил, только повторял это «давай» с разными интонациями, то подбадривая, то приказывая, то уговаривая. И вдруг без Васькиной помощи, ребенок сам пошел на голос, доверяя ему, зная, что ничего плохого уже никогда не произойдет.
Сергей плечом уперся в кресло, а рукой поддержал ребенка, когда тот выполз на поверхность, мокрый, распаренный. Васька обмякла, расслабилась, счастливая и опустошенная. А «ветеран» захохотал во всю грудь:
— Не зря, мать вашу! Не зря!
Машина шла ровно, и вдруг колеса ее оторвались от земли и сияющая всеми окнами «газель» устремилась вверх. Она поплыла над городом, пугая горластых чаек, благословляя заснеженные крыши домов, устремляясь все выше и выше.
Ребенок выплюнул зеленоватую жидкость, и упала тишина, звонкая, всеобъемлющая, какой не было с самого сотворения мира. Васька взяла младенца на руки, прижала к груди, не обращая внимания на пуповину, Сергей продолжал беззвучно нашептывать: «Не зря, не зря!» Машина проваливалась в фиолетовую яму ночного неба, уменьшалась в размерах, похожая на новую звезду. А люди внизу торопились домой с работы, ныряли в метро, справляли дни рождения, напивались, блевали, влюблялись, спаривались, заводили машины, жевали роллы и пиццы, не мыли руки после уборной, стояли в очереди, смеялись, плакали — жили!
Глаза у мальчика синие-синие. Взгляд чист, прям и прост. И он уже знает, что стоит ему закричать, как мир рассыплется на куски при первом же звуке, с радостью и облегчением, освобождаясь от смысла.
Младенец медлит и смотрит на мать.
_________________________________________
Об авторе:
ДМИТРИЙ ФИЛИППОВ
родился в городе Кириши Ленинградской области. Закончил филологический факультет Ленинградского государственного университета им. А.С. Пушкина. Работал педагогом-организатором, грузчиком, продавцом, подсобным рабочим, монтажником вентиляции. Служил в армии на территории Чеченской республики; старший сапер. В настоящий момент живет и работает в Санкт-Петербурге.
Публиковал рассказы, повести и критику в журналах «Волга», «Знамя», «Нева», в еженедельниках «Литературная газета», «Литературная Россия».
Участник 12 форума молодых писателей в Липках (мастер-класс «Дружбы народов»). Лонг-лист премии «Дебют» 2012 в номинации «малая проза». Финалист русско-итальянской премии «Радуга 2013, 2014»
скачать dle 12.1
