ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Владимир Лидский. БОЖИЙ МИР

Владимир Лидский. БОЖИЙ МИР

Редактор: Юрий Серебрянский


(Рассказ)



Женя познакомилась со своим Жаном на поэтической вечеринке. Их впоследствии так и звали все  — Женя-Жан.
Родители Жана увлекались всем французским; папа его был атташе по культуре в советском посольстве во Франции, где провёл лучшие свои годы с супругой, всю жизнь переводившей Сименона и Селина. Работала она в стол, — ради удовольствия и ради того, чтобы занять себя полезным делом. Лишь годы спустя её переводы знаменитого детективщика увидели свет, хотя  Селин, впрочем, так и остался невостребованным, пролежав в домашнем архиве до самой её смерти, случившейся в 81-ом году.
Младенчество и раннее детство Жан провёл возле родителей в Париже, научившись бойко разговаривать по-французски, и стать бы ему вскоре настоящим парижским денди, если бы не дипломатический скандал, грянувший в начале шестидесятых в связи с какими-то громкими шпионскими разоблачениями. Родителей отозвали и даже не дали вернуться в столичную четырёхкомнатную квартиру, а отправили в большой, но всё-таки провинциальный Куйбышев, где Жан вскоре поступил в обычную советскую школу, где не было не только углублённого изучения французского языка, но даже и обыкновенного, ибо из иностранных преподавали здесь только английский и немецкий.
Золотым медалистом окончил он в своё время школу и поехал покорять столицу, намереваясь поступить в МГИМО и пойти по стопам отца. В институт он, паче чаяния, поступил — и даже с первого раза, ибо знаниями обладал блестящими, хорошо владел французским, самостоятельно осиленным английским и был на хорошем счету ещё у школьных преподавателей.
Взяв первую высоту элитного института, он быстро влился в компанию особенной молодёжи, которой доступны были многие недоступные в обычной юношеской среде радости. Он ходил на закрытые премьеры в Дом кино, посещал подпольные выставки и был завсегдатаем квартирников, где читали стихи Бродского, слушали записи Галича и передавали из рук в руки запрещённые эмигрантские издания. Само собой, случались наряду с подобными культурными заходами и пошлейшие ресторанные загулы, отличавшиеся, как правило, избыточной выпивкой и шумными выступлениями, а однажды Жан умудрился попробовать какой-то волшебной травы, благодаря которой посетил дальнее космическое пространство, как прежде посещал ближнее Подмосковье…
И эта жизнь катилась как-то своим чередом — со всеми своими пьянками, книгами и случайными связями до тех пор, пока он не встретил красивую и немножко странную Женю.
В душной комнатушке, куда набилось десятка два всклокоченных, бледных и огнеглазых юнцов, она читала Гумилёва, Одоевцеву и Георгия Иванова.
Родом она была из какого-то сибирского городка, — он и названия городка не вспомнил, — учится в Текстильном, на кафедре прикладного искусства, изучает рисунок, живопись, на досуге пишет акварельные пейзажи и, конечно, обожает стихи.
После поэтического вечера он проводил её до общаги, а следующей ночью привёл в свою съёмную квартиру. Сошлись они быстро, почувствовав не только родство душ, но и сильное чувственное влечение. И ни с кем не было ему так хорошо, как с ней… правда, он совсем не глядел в даль и не видел перспективы, а она… она просто влюбилась в этого высокого красавца и уж думала, что нашла судьбу, друга, мужа и отца своих будущих детей.
Через полгода Женя преподнесла ему сюрприз. Аборт делать было уже поздно; она всё тянула с сообщением, потому что понимала: сюрприз не будет приятным для него.
Объяснение произошло ночью в маленьком скверике возле общежития; он сказал — ребёнок не нужен, решаешь по-другому — отношения закончены. Женя плакала, умоляла понять, уверяла его в своей любви и даже говорила, что никто и никогда не полюбит его так сильно, как она. Жан был неумолим: ребёнок помешает, следует завершить образование, начать работать, купить кооператив… она чувствовала, что он только пытается оттянуть время, убедить в необходимости аборта, а потом и бросить её. «Ведь ты любишь меня, — шептала она сквозь слёзы, подобострастно заглядывая ему в глаза, — ведь ты не оставишь меня…» — «Конечно, не оставлю, — искренне говорил он, — только ребёнок сейчас не вовремя». Она всё смотрела ему в лицо: взгляд у него был равнодушный, опасливый, лживый и не выражал ничего кроме досады и злости. Женя продолжала плакать и молить его;  лицо её, искажённое светом уличного фонаря, казалось ему уродливым… она попыталась обнять любимого, уткнувшись мокрой щекой в его подбородок, и Жана неприятно поразила эта липкая влага и резко ударившая снизу волна удушливого женского пота… Он брезгливо отстранился и сказал: «Ну, всё, всё… Ты меня поняла… к чему эта мелодрама?»
Через неделю они снова встретились в её комнатушке. Соседки тактично оставили их наедине, и как только дверь за ними закрылась, Женя подошла к Жану, обняла за шею и стала целовать — исступлённо, страстно, отчаянно… она так его любила, так не хотела расставаться… он стоял, холодный, чужой, как будто бы отгороженный от неё ледяною стенкою, но вдруг поддался, стал мягче, расслабленнее, и Женя представила себе слежавшийся кусок снега, плотный, прихваченный со всех сторон ночным морозцем, ноздреватый такой почти лёд, который только что занесли в тёпло, и он потёк, повлажнел, закруглившись на краях бликующими сколами… она могла делать с любимым что угодно, и он слушался её, смотрел ей в глаза уже с какою-то искрою… Женя подумала, что вот, может быть, и появился у неё пускай небольшой, но шанс, пусть маленький, призрачный, невзрачный, но она не должна упустить его, — и стала целовать Жана ещё отчаяннее, а он, поддавшись страсти, кажется, уже готов был на всё и стал медленно, пристально глядя ей в глаза, снимать свитер, расстёгивать рубашку… потом они лежали без сил рядом, влажные, как после бани, а за окном выла пурга и ветер гонял позёмку по ледяным дорогам… Она гладила его волосы, целовала плечи, шею и колючие щёки, а он лежал, остывая, в каком-то задумчивом забытьи и наконец опомнился, встал, оделся и с досадой в лице уселся за пустой стол. Она тревожно приподнялась на локте. «Это ничего не изменит», — тихо сказал он. «Нет,  изменит, — возразила она, — мы же любим друг друга… мы будем жить долго и счастливо…» — «И умрём в один день», — горько усмехнулся он, тяжело вставая из-за стола.
Через минуту он оделся и молча вышел из комнаты.
Слёзы выступили у неё на глазах. Она встала с постели, накинула рубашку, суетливо подбежала к окну и увидела сверху, как он выходит из подъезда в сумерки заснеженной улицы. Женя смотрела, как он понуро бредёт по снегу и вдруг подумала: да ведь я вижу его последний раз, никогда больше не увижу, не обниму, не поговорю с ним… она метнулась к двери, босиком пронеслась по холодному коридору и с налёту распахнула видавшую виды подъездную дверь, украшенную понизу коротким ёжиком голубого инея.
Колючая пороша метнулась за ней… ничего не видя вокруг, кроме тёмной на фоне заснеженной улицы спины Жана, она побежала за ним, пытаясь окликнуть, но ветер жёг лёгкие, и она только хватала ртом воздух и захлёбывалась в своём беззвучном крике. Он остановился и оглянулся. Она бежала босая, в рубашке, волосы её метались по ветру… прохожие замедляли шаг и озадаченно смотрели ей вслед… а она всё бежала, бежала, и наконец добежала, а, добежав, с размаху кинулась ему на шею и… завыла… «Ты что, ты что… — в панике забормотал он, — с ума сошла… а ну, быстро назад!» Он держал её за локти и злоба душила его… что за сцена… дикая какая-то сцена… что же это… что ж ты творишь-то, сука! Руки его ощущали её горячую дрожащую плоть… чуть отстранившись, он глянул вниз: на льду асфальта стояли его добротные кожаные ботинки и рядом — красные, словно ошпаренные ступни Жени… он, слегка оттолкнув её, прошипел: «Быстро домой… быстро!» Но она снова вцепилась в него, рыдая, и всё хватала пальто, пытаясь держать, пока он решительно вырывался. «Пожалуйста, Жаник, пожалуйста…» — шептала она ледяными губами, а он отрывал её руки от своего пальто… наконец она завладела им полностью, обхватив его шею, и он опять звериным чутьём, ещё и обострившимся на морозе, почуял сильный запах женского пота, терпкого, горького, который так нравился ему в минуты любви… «Я повешусь, если ты бросишь меня, — прошептала она в отчаянии, почти теряя сознание, — я просто повешусь…» — «Вешайся!» — ответил он, резко оттолкнул её и пошёл прочь.

Через время Женя родила девочку с ДЦП. Ребёнок был белокожий с чудесными васильковыми глазами, но…
…врачи сказали, что причиной мог быть и сильный стресс, и воспаление лёгких, которое Женя перенесла вскоре после расставания с Жаном.
Скрепившись, она взяла свой крест. Назвала девочку Ликой и принялась выхаживать. Институт, конечно, пришлось оставить и из общежития её поначалу попросили, но потом сжалились и оставили на месяц, переселив в крошечную бытовку на первом этаже. По прошествии месяца Женю забрала к себе пожилая вахтёрша тётя Маня, жившая после смерти мужа одиноко и скучно в однокомнатной квартире на Автозаводской. Тёте Мане хотелось о ком-то заботиться, а не только гонять по коридорам  озабоченных мальчишек, которые вообще в жизни ни к чему не стремились, кроме как к мечтательному уединению с будущими текстильщицами. Её собственные дети давно выросли, жили отдельно и у матери не гостили. Женю с Ликой тётя Маня приняла как родных и обхаживала изо всех сил — насколько хватало у неё этих самых сил и, конечно, более чем скромной  вахтёрской зарплаты…
А девочке много чего нужно было — и  массаж, и специальная физкультура, и физиотерапия со всякими йодобромными ваннами да лечебными аппликациями, позже — бассейн, прогулки, трудотерапия…
Когда Лика чуть подросла, Женя устроилась на работу швеёй-мотористкой на фабрику «Красные текстильщики», а тётя Маня уволилась и стала сидеть дома ради присмотра за малышкой. Жили бедно, но ребёнок был ухожен и получал по крайней мере многое из того, что необходимо иметь.
Выйти замуж у Жени не получалось, — знакомились с ней охотно, ухаживали, пытаясь добиться расположения, но она уж и знала, что всё без толку, потому что, узнав о дочке, ухажёры сразу же исчезали. Только-только успевала она испить горькую чашу своей невозможной любви, скрывая ребёнка и встречаясь с кавалерами в кино, парках, в чужих квартирах, но рано или поздно приходилось рассказывать новому претенденту на её руку и сердце всю правду… наступало время, когда уж и невозможно было молчать и… снова плакала она по ночам в подушку, хотя бы слезами пытаясь погасить огонь своего раскалённого, жаждущего любви тела…
Охотников до неё было много, да не всякого она хотела и, въедливо изучая претендентов, видела каждый раз, что никто из них не относится к ней серьёзно, потому как истинные рыцари уж и в самом деле перевелись в наших палестинах, а о принцах на белых конях говорить в новые времена и совсем неприлично. Только раз, единственный раз за годы показалось ей, что человек, к которому она тянулась, тоже любит и, кажется, поймёт её, ежели она откроет ему душу. Но и здесь не сошлось, — человек был женат, — хоть бы и любил, а семью бросить не хотел…
И вот ценою своего здоровья, ценою лишений и ограничений дотянула Женя свою девочку до пятнадцати почти лет.
Красота Лики была редкой и обращала на себя внимание всех без исключения. Белокожая, с необычным, декадентским рисунком бровей, отсылающим посвящённых к персонажам комедии дель-арте, с безукоризненными, выверенными и взвешенными природой чертами лица, тонким носом, припухлыми губами и умопомрачительными васильковыми глазами, которые казались нарисованными художником, знающим толк в женской красоте, — столько чувства полыхало в них, столько жизни и поэзии!.. и так видно было, что Господь творил это дитя с придыханием и нежностью… а вот вмешались злые силы, произошёл роковой сбой да и не заладилось создание…Зато она была такая способная, что получала лишь пятёрки в учёбе, и учителя, приходившие к ней домой четырежды в неделю, нарадоваться не могли, — так хорошо она училась да так бойко отвечала на вопросы! и в четвертях выводили ей «отлично», и годовые отметки все были у неё как одна. И поскольку времени свободного имела Лика более чем сверстники, потому как не могла ж она бегать да прыгать во дворе, как здоровые дети, то и книжных знаний было у неё столько, что дай, как говорится, Бог, и любому, хорошо образованному взрослому. Она хорошо знала поэзию, живопись, много читала проверенной временем прозы, увлекалась историей, архитектурой, кинематографом и смотрела почти все фильмы, которые крутили по телевизору. Единственная была у неё страсть, которую никак не могла она в полной мере даже и при сильном желании утолить — танцы, которые казались ей несбыточной мечтой, любые, — классические, народные, современные, и замирала девчонка всякий раз, как видела в телевизионной программе какие-нибудь хореографические радости. Танец был её грёзой и, может быть, даже грёзой любви, и уж точно знала она, что никогда, никогда не сможет покружиться по сцене в красивом бальном платье с прекрасным кавалером во фраке, со строгим юношей, подтянутым, галантным, который будет вести её, держа за руку, — уверенно, точно, со знанием дела, так, как может вести только по-настоящему увлечённый человек, понимающий, нет, не понимающий, а лучше — чувствующий душу танца и, конечно, душу партнёрши…
И вдруг… появляется в жизни мамы пожилой Ашот Гургенович, внимательный, обходительный кавалер, высокий, стройный и украшенный благородным серебром сплошной седины, начинает водить маму в театры, концертные залы, рестораны, красиво ухаживать и дарить розы.
А воды со времени рождения Лики утекло уже столько, что из этой утекшей воды образовалось бескрайнее море, в бездну которого канула целая эпоха; уже не было той страны, и цвела пышным цветом оголтелая какая-то демократия, а люди всё чаще попадали под каток нищеты или бандитского сглаза… тётя Маня давно умерла, успев приватизировать квартиру, и завещала её Жене; на швейной фабрике, где ещё кое-как крутилось призрачное производство, явился новый шеф, непостижимо отодвинувший в тень владевшее когда-то мануфактурой государство, все были против всех и бесконечно полыхали на окраинах развалившейся империи бывшие братские республики да гремели криминальные, военные и социальные взрывы… жизнь, впрочем, не убить, и даже в это смутное время люди продолжали любить, рожать детей, петь песни и ходить в театры. Театр, правда, для Жени давно стал недоступен, уж больно билеты вздорожали, но в кино время от времени она ходила и с удовольствием смотрела странные «кооперативные» фильмы.
А тут вдруг Ашот Гургенович!
Он оказался настоящим артистом, в прошлом — танцором Ереванского хореографического ансамбля, а ныне художественным руководителем Этнографического танцевального коллектива в Московской филармонии!
И так деликатно он относился к Лике, так внимательно и осторожно, а главное — заинтересованно беседовал с ней, что становилось ясно — этот человек пришёл не на день. И Женя, чувствовала, конечно, нарастающую симпатию к нему, потому что видела — что-то главное примечает Ашот Гургенович  в ней, простой швее с тяжёлыми руками и печатью стойкой тоски на лице, уже тронутом слегка заморозками ранней осени... примечает и смотрит на неё с тихой грустью и неизбывной нежностью…
Так приходит поздняя любовь, но разумные стереотипы мешали Жене очертя голову броситься в омут чувств, ибо она была опытная дама, испытавшая в жизни слишком много обид, видевшая всякое и прошедшая такие дороги, которые не дай Бог пройти иным… впрочем, они, дороги эти, и позволяют нам почувствовать особенный аромат бытия, когда мы уж и не чаем найти своё призрачное счастье, а судьба неожиданно даёт чудный, иной раз волшебный, не поддающийся рациональному объяснению шанс… мы останавливаемся на бегу, затаив дыхание и, не веря глазам, пытаемся вглядеться в смутные очертания согласно звучащей души, удивительным образом совпадающей… с чем? с какими такими нашими представлениями о гармонии или параметрах счастья… да и можно ли вообще шёпот, робкое дыханье или даже, как говорили в галантную эпоху, трели соловья поверять уравнениями разума? Словом, Женя была в полном смятении; с тревогой ощущая в себе нарастающую влюблённость, но и пытаясь в то же время всё-таки что-то просчитать: во-первых, она слишком проста для заслуженного артиста бывшей Армянской ССР, во-вторых — ребёнок, да больной ребёнок, в третьих — возраст… ведь она была ещё и не пожилая, а Ашот Гургенович недавно отпраздновал шестидесятилетний юбилей… Более двадцати лет разницы…вот попробуй-ка обойтись тут без точных наук! Но уже нежность и блаженное томление заполняли её при едва даже возникающей мысли об этом человеке, и теперь уж никак нельзя было удержать рассуждения свои в рациональных пределах, пытаясь что-то просчитать или рассчитать…
И тут Ашот Гургенович приглашает Женю на концерт своего ансамбля, и она впервые видит танцы, им поставленные. А потом он провожает её домой, заходит… девочка не спит, дожидаясь маму, и через полчаса все трое по-семейному пьют чай и непринуждённо болтают о том о сём. Ашот Гургенович всё как-то взглядывает время от времени на Лику, ища какого-то лишь ему понятного смысла в васильковых глазах подростка, всё что-то читает в этой тайной книге и пытается расшифровать её загадочные знаки; в конце концов, к финалу чаепития становится ясно по его лицу, что разгадку сидящей против него загадки он знает и, более того, разгадку эту может и готов сей час, не рядясь, предъявить хоть бы и всему миру.
«Ты будешь танцевать, — говорит он Лике, а потом, повернувшись к Жене, повторяет, — твоя дочка будет танцевать!» — «Как? — выдыхает девочка, не веря услышанному, — как же я могу танцевать?» — «Ты будешь танцевать!» — уверенно повторяет Ашот Гургенович, быстро собирается и, поцеловав у дверей Женю, уходит домой.
Через пару дней становится известно, что маэстро задумал поставить новый танец, в котором Лика примет самое непосредственное участие. Танец будет коллективным, а Лике дадут сольный выход. Женя только руками водила, слушая увлечённый рассказ Ашота Гургеновича, который после очередного вечернего чая и многоцветных объяснений танцевальных па уже вживую, с трудом кружась по тесной квартирке, показывал, как именно будут двигаться пары, и какие фигуры станет выделывать наша девочка.
Ножки уЛики были слабые, ходила она с трудом, опираясь на ходунки, и Ашот Гургенович придумал для неё персональную партию: танцевать она будет в инвалидной коляске.
Сто лет назад, в непамятные ещё времена купила Женя для дочки подержанную коляску, которая часто ломалась и просила едва ли не ежедневно основательного ремонта. И один раз Женя возила её к спецам, но те скептически осмотрели местами начинающее ржаветь  железо, потёртый дерматин, лысую резину колёс да и посоветовали снести без сожаления на помойку эту доисторическую рухлядь.
Деньги на новую коляску Женя копила с лишком год, но, и накопив, никак не могла приобрести её, — дефицит в те годы в стране был тотальным, и магазины поражали ошалевших от нежданной свободы покупателей пустотой и неосвоенными просторами. Что делать со свободой в отсутствие еды бывшие советские граждане не знали. И уж точно не знала того Женя, а главное, не знала она, где и как приобрести новую коляску для дочки в то время как даже пирамиды вездесущей сгущёнки исчезли из продмагов, а самые дежурные продукты, вроде гречки или растительного масла приходилось выкупать по карточкам.
Так Женя и научилась со временем самостоятельно ремонтировать вечно ломающийся антикварный агрегат, что давало возможность ежевечерне вывозить девочку во двор. Дальних прогулок у них не было, да и не могло быть — метро, автобусы и троллейбусы в столице не приспособлены для людей с проблемами, вот Лика и изучала всю жизнь окрестные детские площадки, песочницы и скамеечки для старушек… впрочем, и это был живой мир, отличный от затхлого пространства их сиротской однокомнатной квартирки…
И вот Ашот Гургенович сказал девочке: «Ты будешь танцевать!» и пропал куда-то без предупреждения и даже без покаянного «прощай»… Более месяца не было его, и Женя грешным делом уж думала, что какие-то обстоятельства вмешались в её отношения с хорошим человеком, — звонила ему, но телефон молчал. Она даже плакала ночами, думая, что Ашот Гургенович, как-то, может быть, стыдясь этих отношений, решил неожиданно и вдруг бросить её на произвол судьбы, и более всего жалела, конечно, не себя, а девочку свою, и так обделённую слишком многим в этой неприветливой жизни…
Женя и в филармонию звонила, где ей вежливо  сказали, что Этнографический ансамбль отбыл на гастроли в далёкую Германию; это её немного успокоило, но и озадачило: а почему Ашот Гургенович не попрощался, уезжая?
Как бы то ни было, через месяц он вернулся. Позвонить перед отъездом поручал, оказалось, заместителю, оставшемуся на кабинетной работе, а тот замотался, да забыл, а о дне возвращения Ашот Гургенович не хотел сообщать, собираясь преподнести Жене и Лике некий сюрприз.
Он был замечательный, этот сюрприз, блестел никелем, а, может, и хромом, матово отсвечивал нетронутым кожзаменителем сиденья, был оснащён электромотором и диковинным джойстиком управления, имел ремни страховки и даже тёплый капюшон для прогулок по дождю. Ашот Гургенович получил заслуженные поцелуи от Жени и Лики и был очень доволен произведённым впечатлением…
Ансамбль принял девочку сдержанно, но скорее равнодушно, нежели враждебно. Репетиции переносила Лика трудно, ей не хватало движения и сил для движения. Подростки, видя, как она преодолевает свой недуг, стали потихоньку помогать ей, — и не только в танце, и через короткое время их отношение к ней стало по-настоящему братско-сестринским.
Танец Ашот Гургенович поставил быстро, и уже назначена была его премьера в одной из ближайших программ.
Накануне Жене была торжественно вручена контрамарка, и она уж прикидывала, какое платье наденет, и какие украшения к этому платью подойдут… «Ну что ж? Готово ли? Нельзя ли поспешить?» — «Позвольте, наперед решите выбор трудный: что вы наденете, жемчужную ли нить иль полумесяц изумрудный?» — «Алмазный мой венец»… И она выбрала всё-таки прекрасную жемчужную нить, подаренную ей ещё в отрочестве матерью, которая умерла уже давным-давно, в тот год, когда Женя заканчивала школу в своём маленьком сибирском городке. А кроме ожерелья у неё и не было ничего, только дешёвенькая бижутерия. Так сходилось, что жемчуг был фамильным, потому что мама в свою очередь получила его от своей мамы, а та — от своей, и дальше  след его вовсе терялся в сумерках времён.
Концерт был назначен на воскресенье и, едва дождавшись торжественного дня, Женя надела тёмно-зелёное платье с декольте; на открытой груди её красиво разместилось жемчужное ожерелье, а дополняли изящный наряд глубокого, оливкового цвета туфельки, в руках же держала она маленькую сумочку в тон обуви и платью.
Место у Жени оказалось самым лучшим — в серёдке партера; усаживаясь, она оглянулась: зал был полон красивых, хорошо одетых людей… сердце её билось в волнении, и она всё нетерпеливо поглядывала на сцену, ожидая начала концерта.
Подростков хорошо принимали, и вот… последним номером представления стоял в программе танец с участием Лики. Танцевали девочки; Ашот Гургенович сделал их птицами в развевающихся тканях, они кружили по сцене, выделывая немыслимые хореографические трюки, и летали по сцене в разных направлениях, — белые крылья метались из стороны в сторону, птицы вспархивали, садились, снова взлетали — то по одной, то все вместе и наконец, рассыпавшись от кулисы к кулисе, присели и словно бы замерли  в нетерпеливом  ожидании…
…тут появилась Лика…
— она сидела в коляске, вся в лёгких, свободно развевающихся крыльях, плещущих на искусственном ветру… только крылья были не белые, а синие, в тон её васильковым глазам… она подняла свои искорёженные болезнью руки и сделала несколько угловатых танцевальных движений…
Зал замер.
Лика кружилась по сцене, самозабвенно выделывая круги и замысловатые петли… вдруг всё вокруг пришло в движение, стая снялась с места и полетела за ней, сначала быстро, потом всё более и более замедляя свой лёт… наконец птицы спустились на землю, только Лика продолжала ещё медленно лететь и…
… неожиданно на сцене явился красивый юноша во фраке, подтянутый, строгий, галантный, взял её за руку и… повёл  — уверенно, точно, со знанием дела, так, как может вести только истинно увлечённый человек, понимающий, нет, не понимающий, а лучше — чувствующий душу танца и, конечно, душу партнёрши… они кружились вместе, и Лика, сидя в стремительно летящей инвалидной коляске, влюблённо смотрела на строгого юношу… искусственный ветер напористо дул им в лица и размётывал волосы, коляска металась по сцене, выделывая затейливую танцевальную вязь… Лика счастливо улыбалась и слёзы стояли у неё в глазах, а зал, затаив дыхание, с состраданием и жалостью следил за сценой… эта счастливая немощь, эта беспомощность, с болью преодолевающие недуг, свой безвинный, непонятно за что явленный укор, эта неуёмная жажда жизни, любви — не могли не тронуть даже самые равнодушные сердца…
А они всё кружились, кружились, не умея и уже не желая остановиться… долго, долго… и вот музыка поднялась крещендо, взлетела мощно под своды зала, застыла на мгновенье и, выдав наконец последний звучный аккорд, замерла!
Зал взорвался аплодисментами… люди не знали, как выразить себя и благодарное неистовство продолжалось несколько минут. Лика сидела в своём кресле, рядом стоял её строгий юноша, а вокруг раскинулся птичий сад, и все танцоры счастливо улыбались…
Через мгновение сцена опустела, включились прожектора и почти сразу же танцоры стали выбегать на финальные поклоны. Сначала весёлым горохом справа и слева высыпали малыши и шумно раскатились по сторонам под оглушительные аплодисменты  зрителей, потом вышла средняя группа, потом — старшие подростки, и в финале из-за кулис вышла… вышла! опираясь на специальные ходунки, Лика…
Зал снова взорвался!
Крики и аплодисменты метнулись вверх, под потолок помещения и, многократно усиленные акустикой, обрушились на застывших от восторга танцоров!
Лика с трудом, превозмогая себя, дошла до середины сцены, и видно было, что ноги совсем не слушаются её, но она дошла и стала посреди своих новых друзей… зрители поднялись с мест…
Женя, плача, поднялась вместе со всеми… оглянулась и увидела, что многие тоже, совсем не стесняясь своих чувств, плачут, и даже некоторые мужчины неловко держат в руках скомканные носовые платки…
Она снова взглянула на сцену: Лика стояла, с трудом держась одной рукою за раму ходунков, а другой, — не умея расправить скрученные болезнью пальцы, неловко помахивала зрителям и маме, стоящей прямо против неё. Женя смотрела на сцену полными слёз глазами и, зажимая ладошкой рот, только шептала: «Деточка моя… деточка моя…»







_________________________________________

Об авторе: ВЛАДИМИР ЛИДСКИЙ

Владимир Лидский (Михайлов Владимир Леонидович). Родился в Москве в 1957 году. Окончил ВГИК. Поэт, прозаик, драматург, историк кино. Автор романов «Русский садизм»,  «Избиение младенцев», «Сказки нашей крови», повестей, рассказов, сборников стихов , нескольких киноведческих книг. Лауреат Русской премии (2014 и 2016 гг.), а также премий «Вольный стрелок: Серебряная пуля» (США), Премии им. Алданова (2014 и 2015 гг., США), «Арча» (Киргизия), драматургических конкурсов «Баденвайлер» (Германия) и "Действующие лица", финалист «Национального бестселлера», Премии Андрея Белого, Бунинской премии, "Волошинского конкурса, лонг-листер "Русского Букера", премии «НОС» и др. Член Союза кинематографистов Кыргызской Республики.
скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
1 221
Опубликовано 13 сен 2019

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ