Емельян Марков. ВИБРИССЫ

(три рассказа)


ЖИРАФ

1

В своей Варе Сережа был уверен. Но на первом курсе актерского, куда они, по счастью, поступили вместе, - надо же, черт возьми, развернуться, коль скоро юность? Актером все равно вряд ли удастся стать. Хотя, Варе Сережа сказал с трезвой, хоть выпил, одержимостью: «Я - или великий актер, или вообще не актер. Третьего не дано. Это я точно знаю». Но - Варя ему уже не верила. Когда кто не верит, он просто не слушает. Варя больше не слушала.
Сценарист Женя заманил Сережу пузырем белой в соседний от института двор.
Выхватил из кармана джинсов свежий, пахучий, как стружка, спичечный коробок. Выпили, занюхали легендарно коробком. Женя, вознося коробок к дворовому очерченному небу, глядя в коробок, как в астролябию, прочел стихотворение Николая Гумилева.

Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай: далёко, далёко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф…

Женя сам напоминал жирафа. Высотной стройностью и пропорциональной нескладностью. Казалось, у него чешется там, где почесать он не может по природе строения, и он давно сжился с зудом.
В аудитории по левую руку от Сережи сидела русоголовая Варя, по правую чернявая Дина Нуриева. Под партой Сережа держал ладонь на широком колене Вари, а правой ногой притыкался к юркому колену Дины. Смаковал этот коктейль в сердце. Цианистый калий, говорят, сладкий на вкус. Только интересно, кто успел засвидетельствовать?
Динара сама посмотрела на него в коридоре с тем светлым презрением, которым женщина делает свой дерзкий выбор. Дерзость исходит от женщины, мужчина только способен или не способен ее подхватить. Если прошляпит, то женщина немного поменяет вектор своего света, и мужчина уже не попадет в него, как бы он не перемещался. Дина устраивалась на подоконнике в коридоре и ножками из-под черного подола в черных теплых колготках перед Сережей болтала, поглядывала то на Сережу, то на ножки, словно показывая ему на свои ножки.
Динара подружилась с Варей. Влекла ее за собой, увлекала. Варя оглядывалась через плечо на Сережу молящее, но Сережа надменно оставался со своим новым жирафоподобным другом Женей.
Динара с Варей отсели. Сережа теперь смотрел им в спины: на распущенные русые волосы Вари и тугую черную косу Дины. Смотрел, как идиот. Как идиот, потому что он в этом наплыве жизни перестал чувствовать себя идиотом. Варя любила его за то, что он смело чувствовал себя идиотом. Теперь он стал - как идиот.
Однажды Сережа подошел в коридоре к Динаре, предложил ей:

- Поехали ко мне.
- Зачем? - с тенью улыбки поинтересовалась Динара.
Налетел жираф Женя. Подхватил Дину под мышки и поднял ее под потолок.
- Динарка, какая ты малышка! - восторженно просмеялся он и поставил девушку на место.

Та отнеслась к этому фокусу спокойно. Женя ей был симпатичен, приятен, но неинтересен, может, оттого что женат, может еще почему. Скорее так, он был ей интересен, близок, но не вызывал любопытства. Сережа, наоборот, чужд, неинтересен, но страшно, чудовищно любопытен ей. У нее дрожали колени, само смеющееся нутро дрожало, влажнели ладошки от выедающего ее любопытства.

2

Подарил три светло-кумачовые гвоздики. Через свой двор Сережа вел Динару за руку, словно их подстерегала опасность. Опасность заключалась безусловно в самой Динаре. Сережа попадал в комическое положение. Ему нравилось быть в комическом положении, он опять чувствовал себя идиотом, был почти счастлив.

- Вот ты ведь Варина подруга, - все-таки сказал Сережа, - а идешь ко мне. Ничего?
- Чушь! - ответила Динара. - Разуй глаза. Варя уже влюблена по уши, уже забыла тебя, дурачка. И сейчас она, будь уверен, не страдает в одиночестве.
- Отлично! - азартно ответил Сережа.

В этот вечер Сережа был потрясен тем, как это Динара утаивает под одеждой такую полную грудь. Сережу немного смутило крупное родимое пятно у Дины на спине под лопаткой. Пятно сначала смутило, потом опьянило помимо вина, которое стояло на столе лишь початое.
С Варей они не пренебрегали вином, радовались ему, как дети. Динара чуралась вина, то ли потому, что мусульманка, то ли вино ослабило бы ее чары.
Сережа пытался взять ее силой, но в последний момент она, казалось бы ко всему готовая, ускользала, с ядовитой опрокинутой улыбкой выскальзывала, как красивая змея. Вот она уже в прихожей тыкает мизерной ножкой в сапожок.
Пошел провожать, уже она вела его за собой.
Обратно домой Сережа бежал через дворы.
«Что Варя! Вот настоящая женщина! - мыслил он на бегу. - Я и не знал до сих пор настоящей женщины. Вот она, женщина с заглавной буквы. С большой грудью и с маленькими ногами!»

С утра в институте Дина будто не узнала его. Сережа все-таки подошел, пригласил:

- Приходи ко мне на день рождения.
- Я у тебя уже была, - отмахнулась Дина.
- Ты опять приходи.
- Зачем?
- Ты каждый раз будешь спрашивать - зачем?
- Не знаю, меня Варвара зовет. Вы что, с ней близнецы? В один день родились?
- Мы не в один, четыре дня разница. Ты придешь ко мне?
- Что-то я нарасхват, - развела ладошками Дина и тихо захохотала, словно задрожала.
- Какой у нас темный институт, - глянул по сторонам Сережа, - постоянные сумерки.
- Осень на дворе.
- Это уже не осень. Ноябрь - это уже не осень. Ты ко мне приходи.
- Ну что ж… - неопределенно ответила Дина и застучала каблучками прочь по коридору.
- Ну что ж, - кивнул ей вслед Сережа.

Кроме Динары и Жени он позвал человека четыре с курса. Каждый с радостной готовностью принял приглашение.

Сережа купил шесть красивых зеленых бутылок десертного вина «Таврида», одну бутылку водки. Раздвинул стол, расстелил кипенную льняную скатерть. Его бабушка сделала оливье, винегрет, более того - испекла свои козырные пирожки с мясом и капустой, какой с чем, угадываешь и не по запаху, а по духу. Войдя в кулинарный раж, бабушка наварила еще клюквенного морсу из мороженной ягоды. К водке Сережа поставил кровянобурые маринованные помидоры, которые бабушка мариновала по-своему: в открытом ведре на балконе. Они мариновались и бродили, получались сладкие, жгучие и хмельные.
Сережа сел за накрытый стол в предпраздничном оцепенении. Он ожидал гостей в следующую минуту. Назначено было на полшестого.
… Он сидел за столом полтора часа. Никто не пришел. Салатница, фужеры, столовое серебро сверкали в глазах сквозь снежное марево белой скатерти и такие же чистые, как хрустальные фужеры, слезы. Откуда чистые слезы? Что обновило черную душу? Что так убелило, умилило ее?
Сережа уже никого, конечно, не ждал, и решил один напиться, откупорил бутылку вина. Все-таки раздался звонок в дверь.
Сережа кинулся открывать. «Вдруг она? Смерть с косой… Я распущу ее косу, она оборотится жизнью. Смерть, я начинаю понимать, это апофеоз жизни», - подумал Сережа не рассудком, а как-то осязательно, словно ему положили ладонь на живот.
Но пришла не она. Пришел Женя.

- Женя, друг ты мой ситный, - расчувствовался Сережа, - пришел, спас…

Женя в ответ сдержанно молчал, неспешно раздевался. Раздевшись, он распустил длинные волосы, наново забрал их резинкой в хвост.

- Викинг, - потрафил Сережа.
- Молодой викинг, - уточнил Женя, - без бороды, - хотя щетина на его щеках не посрамила бы конунга.

В комнате Женя чуть покосился на стол. Он мужал прямо на глазах. Подарил он бутылку водки, скромно не трогая пока хозяйскую, стал пить свою, Сережа продолжил вино.
Выпили молча, хоть и чокнулись.

- Очко, - сказал Женя, сосредоточенно моргая.
- Что очко? - спросил Сережа.
- Двадцать один год тебе. Очко, - пояснил Женя.
- Да, представляешь! И никто не пришел, ни души.

Женя чуть выпрямился.

- Нет, ты вообще пришел, как бог, - пояснил Сережа. - Знаешь, когда античных героев оставляли люди, к ним являлся какой-нибудь бог, скоротать вечер.
- Кто должен был прийти? - спросил бог.
- Все! Представляешь, все должны были.
- Представляю.
- Я же не знал, что имею дело с актерами.
- А ты думал, с кем ты имеешь дело?
- С артистами. И она должна была прийти.
- Кто? Твоя?
- Нет, она уже не моя. Ты Варю имеешь в виду? Она уже не моя.
- Кто же?
- Нуриева.

Женя не то чтобы не удивился, а словно бы не расслышал.

- Втюрился? - впрочем, спросил он.
- Вмазался. Но главное, что она не пришла.
- Кто, Варвара?
- Нет, Нуриева.
- А причем тут Нуриева?
- При том.

Сережа уткнулся лбом в скатерть и зарыдал. Он представлял себе Динару и рыдал. Но более глубокая обида, похожая на детскую, - страшная обида толкала его из темной глубины снизу.
Из кухни зазвонил телефон. Бабушка спала. Сережа пошел ответить.

- Ну как ты там? - полюбопытствовала Динара.
- Великолепно.
- Поздравляю тебя, если хочешь.
- Премного благодарен. Ты у…
- Ага.
- Поздравь ее от меня, пожелай счастья в личной жизни.
- Так она уже счастлива.
- Да? Свершилось?
- Стряслось.
- Нагрянуло?
- Накрыло. Она сама не своя от счастья. Пока.

Когда всё было допито, Сережа и Женя рухнули навзничь рядом на кровать. Заглянула проснувшаяся бабушка, полоумная со сна, выключила им свет. Они лежали и в голос хохотали, наперебой сочиняя вздорное буриме:

- И пусть покинут я навеки…
- Не требую твоей опеки…
- Как люди все же-таки злы!..
- И похотливы, как козлы…
- Но я прекрасен, как заря…
- И говорю о том не зря…
- Ведь сердце у меня кремень…
- Кулак не всунешь под ремень…
- И все-таки я страшный гад…
- К тому же явный ренегат!..

- восклицали они и хохотали в темноту.

3

Дни учебы текли, как по водостоку, протекали сначала светло и прозрачно, потом вдруг мутно проваливались в дыру.
Сережа сидел с Женей. Смотрел по-прежнему через несколько рядов на затылки Нуриевой и Вари. Ему хотелось выбежать вон из аудитории. Но - что потом? Он держался за стул. Та и другая словно забыли о его существовании. Нуриева еще улыбалась ему иногда механически, странно, враждебно и насмешливо. Раз Сережа с устатку не выдержал, позвонил ей.

- Динара?
- Ага.
- Это Сережа Конин.
Тебе, Конин, надо справить пальто, я хотела подарить тебе на день рождения коверкотовое пальто.
- Отчего же не подарила? Я так тебя ждал, так ждал пальто в подарок. Меня знобило.
- Ты был бы конь в коверкотовом пальто. Ха-ха.
- Отчего не подарила, отчего не пришла?
- Слишком много чести, Конин.
- Ты знаешь, я полюбил тебя.
- Что сделал?
- Полюбил. Ты похожа на дешевый цветок. Я подарил тебе тогда три кумачовые гвоздики с белой каймой. Ты была одна из них, траурно-четвертой. Тебе нужен цветастый платок, он подойдет к твоему смешку. У тебя не смех, а продолжительный смешок. Ты будешь смеяться и в натяг скользить платком по дрожащим плечам.
- Этот дешевый цветок тебе не по карману, Конин. Знаешь, я все-таки не удержусь, подарю тебе пальто.
- Подари, любовь моя.

После телефонного разговора Нуриева и улыбаться Сереже перестала, улыбалась другим, только не ему.
Варвара стала вдруг вызывать у Сережи лютую злобу.

- Актриса, смотрите! Что ты всё дергаешься, моргаешь, словно в тебя песком кидают? Кто так играет? Того гляди чихнешь от избытка чувств! - выговорил ожесточенно он ей в спину во время мастер-класса.

Варя развернулась к нему вся, ответила гневно:

- Какое ты имеешь право меня оскорблять? Я не понимаю, кто тебе дал право?
- Право! - уперся в ее глаза взглядом, злорадствовал Сережа, - право! Поговори еще о правах, поговори мне, оскорбленная чистота, мать твою за ногу.
- Не трогай мою маму! - почти кричала на него Варя.

После занятий Сережа приходил домой, ложился навзничь на кровать, лежал, не шевелясь, хотя спать было рано.

Наступила зима. Динара надела теплый цветастый платок. Сережа прицепился проводить ее до метро. Затащил за руку в тот двор, где Женя осенью читал Гумилева, упал перед ней в снег на колени.

- Я умоляю тебя, умоляю!

Он целовал ей маленькие чашечки колен через черные шерстяные чулки.

- Умоляю.

Динара смотрела на него сверху. Кроме красоты в ее лице ничего не было, одна, какая-то фарфоровая, красота. Сережа завозился в снегу, точно в санях. Нуриева хлестко, как птичка, развернулась и ушла. Сережа шарил в снегу, словно что искал, смотрел Динаре вслед то ли с обожанием, то ли с отвращением.
Дома он опять упал на колени, перед иконой.

- Господи! - рыдал он, - Господи! Помоги, не могу, мерзавец я, без нее. Не могу так больше жить!

Варвара ходила со студентом второго курса, у которого в отличие от Сережи уже было коверкотовое пальто. Он вообще по типу чем-то Сережу напоминал. Сережа недоумевал исподволь: нашла бы себе негра что ли или китайца. Зачем менять шило на мыло? Впрочем, ругать Варю Сережа перестал. Он вообще притих, смотрел на Варю восторженно и нежно, как на красивую сестру.
Варя - всегда была словоохотлива, тут опять разговорилась с «братом».

- Всё было решено в столовой! - рассказывала она ликующе, пристально разглядывая лицо Сережи, нос, губы. - Он прикоснулся ко мне локтем, словно электричество прошло по всему моему телу! Я так влюблена, так счастлива!

Сережа нежно улыбался в ответ. Нежная улыбка не сходила у него теперь с губ. И дома, когда лежал без движения, нежно улыбался в темноту и ощущал блаженство замерзающего в сугробе. Прозрачные валдайские колокольчики звенят в ушах, снежная Русь забирает в объятия свое дитя. Да нет, это звонок в дверь. Кто-то пришел. Бабушка откроет. Нет, бабушка спит. Опять звонок. Странный он, короткий и задорный, словно клювом клюнули, радостный и неуверенный. Сережа встал. В комнате было темно, за окном от снега светло.

- Кто там? - спросил через дверь.
- Я.

Рывком открыл. «Она все-таки поменьше ростом, чем Варя», - подумал Сережа.

- Ты не рад? - спросила Динара, глядя исподлобья, в белках ее струились электрические блики.

Сережа взял ее на руки, прямо в верхней одежде, в сапогах.

----

- Почему ты тогда, в первый раз, не настоял?
- Я настаивал.
- Кто так настаивает?
- Мне тебя связать надо было?
- Мог бы связать. Я бы не обиделась.
- Кто у тебя был до меня?
- Никого, ты первый.
- Не надо, ты меня за идиота не считай.
- Никого не было, ты первый.
- Предупреждаю, я не терплю лжи.
- Можешь не верить.
- Я и не верю. Зря ты так, Динара. Горько это.

Но Динара оставалась непреклонной.

4

Наступила весна. Близился день рождения Динары. Приглашен был Женя с женой. Сережа требовал, чтобы Динара позвала Варвару.

- Всё перегорело, и я с тобой. Она просто друг, мы остались с ней друзьями.
- Как хочешь, - весело и печально согласилась Динара.

Поссорилась она с Варей после Нового года. Варя открыто Динару ненавидела, Динара, как восточная женщина, лишь ухмылялась в сторонку. Все-таки Динара по приказу Сережи подошла к Варе с кривоватой примирительной улыбкой.

- Варюха, приходи ко мне на попойку.
- На какую попойку?! - вздрогнула, возмутилась Варя.
- День моего рождения, - стиснула улыбку и плотоядно прослезилась Динара. - У Сережки празднуем, - Дина глянула на стоявшего поодаль Сережу, тот не выдержал ее взгляда, опустил голову.
- Ну хорошо… - растерялась Варя. Она на Сережу не смотрела, потому что он смотрел на нее.

С коверкотовым двойником Сережи Варя быстро рассталась. Пришла одна наподобие феи: в полупрозрачной накидке с капюшоном; пришла, словно бы воспоминание, не обращая внимания на гостей.
Сережа принуждал Динару пить. Она не умела, выпивка была ее слабым местом, как родимое пятнышко под лопаткой. Динара сразу обессилила, ушла, словно заплутала, в дальнюю, которая за бабушкиной, северную комнату, заснула там.
Сережа танцевал с Варей. Обнялись, расплакались, вжимались друг в друга мокрыми лицами. Жена Жени походила статью на мужа. Они чинно, почти неподвижно танцевали в паре, исполняя роль массовки, исполняя превосходно.

- Как я давно здесь не была! - оглядывалась, плача и улыбаясь, Варя. - Бруно, милый, ты не забыл Варю? - склонилась она к нечесаному пуделю, который трепетно принюхивался к Вариным коленям.

Вдвоем бегали еще за вином. Целовались в лифте. Раньше, с Сережей, Варя не умела так целоваться. Сережа отметил ее новое умение.
Женя с женой удалились, пожелали спокойной ночи.
Динара не выходила из дальней комнаты.
Варя и Сережа, полураздетые, легли вместе. Сережа попробовал взять Варю, но она не далась, не далась, даже если бы он ее связал. Лежали рядом в каком-то забытье, не касаясь друг друга, может час, может дольше. Пока в темноте не вошла темная Динара с длинными распущенными по рукам волосами. Она ткнула Сережу мизерной ножкой. Сережа вздрогнул, молча пошел за ней в дальнюю комнату.
Когда он утром вернулся, Вари не было. На столе лежала записка.
«Сереженька! Я не спала всю ночь, всё думала-думала о тебе. Я поняла, что люблю только тебя, что никто никогда не будет тебя любить так, как я. Теперь я ухожу. До свидания, мой милый, любимый. Всё будет хорошо».




ПЛЕЙБОЙ

У нее совершенно нет чувства юмора. Я шутил, она ноль эмоций.
На работе, или как сейчас принято выражаться, в офисе, моим шуткам тоже не смеются. Но там ограниченные, тупые, аморфные служащие. Они и засмеялись бы. Но им по статусу положено быть ограниченными, тупыми и аморфными. Причем, смех у нас в офисе регламентирован. И когда шутишь, у людей появляется ужас в глазах: вдруг они выйдут за регламент, если засмеются, и тогда вдруг не засмеются, когда это будет необходимо для карьерного роста? Живая шутка воспринимается у нас как провокация, как намеренье подсидеть. Я и сам такой, улыбаюсь шуткам двусмысленно. И только когда вырываюсь из офисных стеклянных хоро́м, хохочу в ночь, выбрасываю в нее весь накопленный за присутственные часы смех. Может, мои коллеги тоже так поступают, не знаю.
Но она-то - звезда!
Она - звезда. Она была такая мокрая, когда я ей остановил, такая промокшая, жалкая, прекрасная, что я не сразу узнал в ней звезду.
Я бомблю редко, по выходным. Да и какая бомбежка на моей таратайке-«копеечке»? Только чистые слезы на лобовом стекле. Ночью уже не побомбишь с таким дырявым глушителем, оштрафуют. Но сыну подкидывать надо, подарки там. Он у меня настоящий мальчик, любит автоматы, пистолеты, солдатиков, машинки, но меняет их часто, как девочка, не прикипает. И правильно, в мать пошел.
Она ко мне тоже не прикипела. Я же к ней прикипел, как «штаны» моей «копеечки» к коллектору. Она меня бросила ради байкера. Летала с ним на харлее по всему Тушино, в черных кожаных штанах в обтяжку, блондинка. Он ей сделал татуировку на плече, заразил венерической болезнью и бросил.
Она думала было, той весной, вернуться ко мне - осенью. Я всё понимаю, сын - это святое. Но я тоже не на помойке себя отыскал. Зачем мне татуировка и венерическая болезнь? Болезнь она вроде вылечила. Но татуировку с плеча вывести почему-то отказалась. Шрам! Пусть шрам, зато это была бы жертва, искупительная жертва. А так… Я уперся в татуировку. Она и вышла осенью не за меня, а за другого, точнее, за третьего. Зажила ничего. Иномарка.
Они обошлись бы и без моих подарков. Но это же мой сын. И что бы ни случилось, сделай его мать себе татуировку хоть во всю задницу, он все равно останется моим сыном.
Еду я значит в субботу, бомблю, потому что, кроме подарков - ему, надо в соответствии с законом платить алименты - ей. А я еще сладкое люблю, в смысле, кондитерские изделия.
Еду. Вот и стоит на обочине промокшее кондитерское изделие, настолько промокшее, что похоже оно не на кондитерское изделие, каковым безусловно является, а на вербу. Я люблю речные деревья с детства. Смеркалось. Как всегда в городе: какими-то точками. Она села ко мне на переднее сидение. Я обомлел. Мать честная, Алена Бояринова!

- Куда? - спрашиваю негромко.
- К тебе, - ответила она.
- Куда? - переспрашиваю.
- Ты первый встречный.
- Это у вас такие шутки в шоу-бизнесе, Алена? - спросил я и сразу предупредил: - только не на того напали.
- Да ладно, - улыбнулась она… нет, такая улыбка не умещается в моей «копейке», - я на самом деле, правда пошутила. Мне в Центр, на Кутузовскую набережную.
- Вам не противно от таких шуток, Лена? - взъелся я.
- Меня зовут Алена.
- Это одно и то же имя. В Центр я вас не повезу, а повезу к себе.
- Зачем?
- Чтоб не так противно было от ваших шуток.
- К тебе ехать, считаешь, не противно?
- Я очень противный?
- Нет, нормальный, точнее, ненормальный. Ты, наверное, маньяк?
- А вы, наверное, дура?
- Обалдеть! - развеселилась она. - Может ты и есть тот принц на розовом коне как в моей песне?
- Он самый. Принц. Принц и нищий под одной кепкой.

Не знаю, что со мной тогда приключилось: почему я ей хамил. Хотя знаю. Наболело. Она, как появилась на экране телевизора со своими короткими плотными ножками, кукольным лицом и неестественно голубыми глазищами, - я сразу ее обругал. И всегда потом, как видел в телевизоре, ругал. Всех ругал, но ее особенно. Вылезла, лимита, говорить бы сначала по-человечески научилась, а она - петь. Детское платьице на свою грудь пятого размера натянет, бантик над ухом подвяжет… Курва! Наш баритон ее из Житомира вытянул на свою баритональную голову, пел с ней пел, десять лет кряду… Раньше-то всё больше песни патриотические: «По лесам, по долам», « Я - самолет», «Поклонись колоску», «Выпьем за Брежнева», «Бам-пам-парам, стройка молодых». А с ней сменил прикид. Стал как Карел Готт, или даже бери выше - Энгельберт Хампердинк... Но у него-то голос! А она чего там мяучит? «Ты мой олень зари!» Что она ему на заре, или там когда, быстро рога наставила, это будьте спокойны. Но долго не расставались. Из него нафталин сыпется, она тоже не молодеет, и как мяукала про принца, так и мяучит… И все-таки разошлись, стряслось. Сколько было вою по телевизору! Он выл и она выла. Он про пятую попытку, она про леденцовый город. Потом наш советский Фрэнк Синатра опять про «пам-бам-бам» и поля стал петь, только грустно, с намеком. А она - долго не куковала, выскочила за чемпиона мира по боксу. Ему на ринге все мозги видать свернули, что он отважился на такое.
Вот так я ее и ругал, как и вся страна. Кто же знал, что я этим пресловутым принцем на розовой кляче и окажусь? Для того меня мама родила?

Привез я ее к себе в «распашонку». И всё ругал, ругал ее, будто она не живая передо мной, а по телевизору. А ей - нравится, что ли? Или все равно ей?

- Как ты оказалась на улице и вся мокрая? У тебя же там телохранители, лимузин белый, пентхаус.
- Мой боксер…
- По шее дал что ли?
- Если б он мне по шее дал, я б уже была на том свете. Ты его видел? Ну вот. Он меня предупредил. «Сейчас я тебя, говорит, убью». Я сразу поняла, что и правда убьет. Он ведь не какой-нибудь Майк Тайсон. Сибиряк, русский мужик.
- А он говорить умеет?
- Оказалось, что умеет.
- И ты наверное опять к своему баритону побежала.
- Придурок ты. В гробу я этого баритона видела.
- Нехорошо! Неблагодарная ты баба.
- Да нет, я благодарная, даже слишком благодарная.
- Так или иначе, тебе, Алена…
- Слушай, знаешь что, называй-ка меня и правда Леной.
- Тебе, Ленка, надо раздеться, простудишься.

Она разделась до лифчика и трусов и села уверенно в мое ободранное мягкое кресло.
Я опустился на колени,  стал целовать ей ноги. Она захохотала, я заплакал. Нет, она не надо мной смеялась. Она смеялась от радости. Честное слово. А я плакал тоже не от обиды или отчаянья, я плакал от счастья. Выяснилось, что я ее люблю, как и миллионы поклонников - всем сердцем. И то, что я плевался в телевизор, было обыкновенной мужской ревностью.

- Ты ангел, - сказал я.
- Ты первый, кто это понял, - ответила она сквозь смех, - и последний.
- А баритон?
- Баритон, тот наоборот, считал меня демоном. Свалил на меня, ребенка по сути еще, все свои грехи, официальные и неофициальные. Но я тоже в долгу не осталась, мигом скрутила его, как пахлаву.
- Хорошо. Первый, это понятно. А почему последний, откуда эта тоскливая горечь? Не для того ты ко мне из телевизора вышла, чтоб и от тебя я получал тоскливую горечь.
- Тоскливая горечь, потому что - финиш. Всё пространство постосоветского пространства я прочесала, что могла, всё вычесала на гребешок. Осталось только в «Плейбое» сняться. Мне боксер не разрешает. Но я к нему больше не вернусь. Снимусь в «Плейбое», и больше нечем будет крыть. Тебе вот я всё показала, надо остальным показать. Они что, хуже что ли?
- Ты мне еще не всё показала.
- Не беспокойся. Только я к тебе все равно не из телевизора вышла. Чтоб я к тебе из телевизора вышла, это, если ты квартиру, машину продашь, и еще себя в рабство, тебе по-любому денег не хватит. Поэтому я к тебе так пришла. Но, как пришла, так потом уйду, - заранее предупредила Ленка.
- Я тебя не пущу, - тоже предупредил я.

Она опять захохотала. Но я уже не плакал.

- Я люблю тебя, - сказал я ей зачем-то через час, и сам себе не слишком поверил. Было темно, рядом лежала просто в меру шикарная женщина. Что она поп-звезда, я больше почти не заморачивался.
- Не надо, - попросила она, - я ненавижу это словно. Любовь. Я проваливаюсь в него, как в щель. Лечу, лечу, Алиса в стране идиотов. Выкрикиваю его в зрительные залы. Но скоро я долечу до самого дна и так шарахнусь, что мама дорогая. И вообще, давай - я для тебя просто Ленка из Житомира, твоя заводная Ленка.
- Как кукла?
- Нет, не в этом смысле.
- Ты еще ко мне придешь? Не мне же к тебе приходить.
- Приду.
- А почему?
- Потому что ты очень красивый.
- Да, мне говорили в юности. Но потом долго не говорили, и я подумал, что это прошло.
- Нет, не прошло. Ты красивей меня. Я ведь никогда не была красавицей. Это всё баритон, как ты его называешь, придумал, раскрутил, что называется.
- Ты чудовищно сексуальна. Я не думал, что у меня такой грубый вкус, но я схожу с ума.
- Да, тебя тоже жизнь поломала, как и меня, жизнь она вообще ломает свои игрушки.
- Но сейчас мы спрятались от жизни.
- В твоей тарахтящей «копейке» мы оторвались от нее, как в боевике.
- И теперь мы счастливы, как киногерои.
- Правда! Я ведь телезвезда, я не вылажу из телика…
- Не вылезаю, - поправил я ласково.
- …Но настоящей киногероиней я чувствую себя только сейчас. Это и есть жизнь, это и есть счастье. Эта халупа, это не очень-то свежее белье в цветочек, пыльное окно… Баритон ведь у меня был первым, он меня сразу и упаковал и ленточкой розовой перевязал. Впрочем, давай не было никакого баритона.
- Без баритона ты не была бы сейчас счастлива.
- Это слишком сложно, не грузи. Поцелуй меня еще. Они, все наши парни из шоу-бизнеса, никто не умеет целоваться.

Я ее поцеловал.

Утром я ее выгнал, сказал, чтобы она больше не приходила. Она криво своим широким лицом улыбнулась и ушла. Я ударился с размаху головой о стенку в прихожей, побежал за ней. Но - поздно, не нашел.
Правильно сделал, что выгнал. Если бы не выгнал, я бы отравился, спился, потерял человеческий облик. А так - нет. И потом… Я же говорю, у нее совсем нет чувства юмора. Я стреляный воробей, был женат и знаю. У меня у самого нет чувства юмора, но у жены чувство юмора должно быть.
Зато теперь у меня есть путеводная звезда. Я не открывал звезду, ее открыл баритон. И я не идеалист, я не обманулся ни на минуту: знаю, что моя звезда, это поп-звезда.
На днях она опять с ним по телевизору пела, старые хиты. Он ей уже как папа. А она ему как мама.
Еще. Вчера увидел ее в журнальном ларьке. Купил номер «Плейбоя», закатил ей сцену ревности. Ах ты потаскуха. Всё уже выставила. Не знаешь, чем еще народ привлечь. Твое время прошло. Видела, какие сейчас девочки в шоу-бизнесе появились? Тебе до них семь верст до небес.
Бросаю журнал на пол. Моя Ленка улыбается мне с пола.




ВИБРИССЫ

Чтобы стать по-настоящему счастливым от алкоголя, нужны вибриссы, усищи, как у моржей. Бивни не нужны, но вибриссы необходимы. У меня же усищи не уродились. Так, что-то, как у моего любимого поэта Лермонтовича. Только Лермонтович кони двинул в двадцать семь, а я подчаливаю к сороковнику. С такими-то усишками. Я ждал-ждал, когда усы у меня загустеют, заколосятся, и не дождался, потерял надежду.
Просыпаюсь, на мне сидят. У Кирилла есть вибриссы, они растут у него даже из носа, вот он и сидит на мне вместе с женщиной. Раньше она была моей женщиной, теперь стала его. За что она его полюбила? Наверное, за вибриссы, без вибриссов пьющий мужчина уже не муж, а мальчик, вечный мальчик, как я, или как Лермонтович.
Вибриссы защищают. В них и на четвертый день запоя выйти на улицу нестрашно. Я вот вышел. Иду по тротуару вдоль нежных акаций. Навстречу мне некто, и этот некто на ходу выбивает мне половину зубов во рту. Что я ему сделал? Ничего. Просто я был совершенно, иначе говоря - абсолютно, - беззащитен.
Стал я, как Дон Кихот, наполовину без зубов. Только я уже не иду в рыцарский поход защищать сирот и вдовиц, а ровно лежу под байковым одеялом. Вдовицы и сироты сами приходят ко мне и садятся на меня. Придет такая вдовица с таким сиротой, сядут на меня и тешут друг друга отборными ласками. И им хорошо, и мне не одиноко.
Одиноко и счастливо человек может существовать только при наличии вибриссов. Он смакует вибриссами напитки, и перед ним открыт весь мир. В любой момент такой человек может стать неодиноким. Своими чуткими вибриссами он, как антеннами, посылает клич другим носителям вибриссов, получает от них ответ, и путь его безошибочен. Для меня же мир закрывается, как занавес, от напитков и от одиночества.
Надо сказать, что вибриссы у Кирилла сформировались не сразу. Когда мы повстречались в ранней юности, у него были уже усы, но прозрачные, золотистые. За эти усы, собственно, я его и полюбил, этими усами он и лег мне на душу. Хотя я и не заметил его поначалу в очередной компании, компании тогда тасовались - не углядишь. Меня и в ту пору быстро смаривало.
Я забылся сном, просыпаюсь вечером, а Кирилл сидит у меня на ногах. Огромный, юный, мечтающий. Я его спросил:

- Ты кто?

Он ответил:

- Извиняйте, батьку.
- Какой-то украинец у меня в комнате, - удивился я.
- Ну, это ты погорячился насчет украинца, - сказал Кирилл, - я не украинец.
- А кто? - спросил я.
- Сие вопрос большой психологической сложности, - ответил Кирилл по-старинному и услужливо накатил мне крупную рюмку «Зверобоя».

Я от «Зверобоя» пришел в себя. Точнее, зверобой стиснул меня изнутри. Снаружи у меня не было ворота, а была светло-синяя маечка, но внутри у меня всегда есть ворот. Я могу его вальяжно расстегнуть или, наоборот, застегнуть на все пуговицы, его можно и порвать, я и сам волен его порвать от куража или отчаяния. У всех ворот снаружи, а у меня внутри…
Так вот, «Зверобой» властно стиснул мне внутренний ворот и сдернул с кровати. Я взял трубу и стал играть Кириллу синюю мелодию.
Я трубач, сочиняю мелодии разных цветов, точнее, все они золотые, как тогдашние усы Кирилла, но фон у них разных цветов. У той мелодии был синий бархатный фон.
Кирилл морщился, двигал в воздухе легкими золотыми усами, похваливал, но больше - отругал. Потребовал не печали, а полета, реяния. Он сказал, что труба его любимый инструмент с детства. Точнее, горн. У них горнист в пионерском лагере сначала - с полетом, реянием, - играл утреннюю зорьку, потом возвращался в палату, зажимал в кулаке мундштук от горна и для верности бил сонных товарищей по отряду кулаком в грудь. Так он вбил в Кирилла любовь к медной духовой музыке.

- Я хочу, чтобы ты стал лучше, - признался мне Кирилл проникновенно, и остался еще на три дня.

В эти три дня я несколько раз путал трубу с бутылкой: дул в бутылку, пуская зеленые тягучие пузыри, и пил медный тяжкий воздух из трубы. Кирилл тогда ликовал и говорил, что так ему даже больше нравится, потому что тут реяние налицо, точнее, на морде лица.
И - повелось. Иногда я выходил в свет, играл в рок-группе «Монстр в галерее». Лидер этой группы Парфинов Витек решил утереть нос, усы и бороду шотландцу Йену Андерсону и его легендарной группе «Джетро Талл», перекрыть его серебряную флейту моей медной трубой. Но у Парфинова Витька удали много, а музыкального слуха чуть-чуть. И я перешел от него в попсовую группу «Тетя». Там я играл гораздо меньше, чем у Парфинова, а зарабатывал больше. Кирилл радовался за меня, что я нашел себя в жизни, сам он устроился воспитателем в интернат. И правильно, у него недюжинные педагогические способности. Сейчас я могу с уверенностью сказать, что именно он, Кирилл, сделал из меня человека.
Он стал авторитетом и для меня, и для моего брата, и для моего отца. Стал, что называется, вхож в семью. Входил в нее и не выходил неделями. Воспитывал Кирюша трудных интернатовских детей всё чаще дистанционно. Говорил, так оно лучше. Они его настолько боятся и любят, что он благотворно влияет на них и отсюда, с моей кровати: стоит перед их мысленными взорами и с мягким укором качает головой. А когда он так начинает качать головой, трудные дети неизменно начинают дрожать, режущие и колющие предметы сами собой выпадают у них из рук. Поэтому, чтобы не пошатнуть свой авторитет на работе, надо ходить туда пореже.
Когда же Кирилл все-таки наведывался на работу, ко мне робко, тоже трепеща при мысли о Кирилле, приходили дамы. Мои дамы, как портрет Дориана Грэя, - я сам не старею - все говорят, а они стареют в стремительных темпах. Приходит днем резвая молодая бабенка с продуктовыми сумками, всеми делами, я так ей рад, что на радостях теряю сознание, отхожу от дел, как метко выражается Кирилл. Когда же я просыпаюсь, у меня в ногах сидит дряхлая старуха. Глаза ее в сумерках горят сухим огнем страсти, она надвигается на меня как голодная волчица.
Я тогда встаю, вскидываю трубу, играю ей зеленую габардиновую мелодию, потому что старухи любят зеленый цвет. Старуха, любимая старуха, плачет, зажав ладонью ввалившийся рот.
Романтика страшна своей необратимостью. Но Кириллу и романтика по плечу. Он приходит и избавляет меня от любимой старухи. Она пугливо молодеет от его грозного, молчаливого появления. Я торопливо забываюсь сном. Просыпаюсь, старуха уже не старуха, а снова бабенка хоть куда. Поверх меня она хохочет в железных, как трубы пружинной кровати, руках Кирюши, как девочка, сучит молодыми круглыми коленями.
Меня эта игра убаюкивает. Когда я просыпаюсь, Кирилл уже один. Как обычно сидит у меня на ногах поверх бледно-розового байкового одеяла.

Со временем я стал замечать у Кирюхи развитие вибриссов. Мои молодеющие старухи, его непререкаемый авторитет среди трудных детей, «Зверобой» с простой водкой и пивом - всё это вкупе, а может, другая, неизвестная мне причина - послужили появлению чаемых вибриссов.
Кирилл мне в молодости обещал, что у него посинеет нос. Наивный мальчик! Он не предполагал, не смел надеяться, что у него появятся густые жесткие вибриссы, бурые, с охряными подпалинами, чудо-вибриссы! Они осязают, щупают, мыслят! Кириллу уже не надо опасаться за свой мозг, потому что у него есть более совершенные и простые вибриссы. Андерсон в «Джетро Талле» полагал, что неприкаянному человеку нужен акваланг, я тоже так раньше думал, я думал, что Кирилл мой акваланг, помогающий мне дышать на родимом бульваре, дальше которого с одной стороны лиственный овраг, где деревья, как парашюты для плавного спуска, а с другой безграничный сон и шкала для звезды автострады. Но акваланга оказалось недостаточно, необходимы собственные природные вибриссы, и на родном бульваре прикрывающие зубы от несправедливых ударов судьбы.
Моя труба давно требует ремонта, замены клапанов. Я выпил ее по ошибке, и она стоит на равных среди пыльных пустых бутылок, гораздо более пыльная. Но кое-что она еще может, и я еще кое-что могу. Я встаю, беру ее и играю розовую байковую мелодию.
Кирилловы вибриссы незыблемы. И я не могу угадать, достиг я, наконец, реяния или еще не достиг. Я спрашиваю Кирилла. Он не отвечает, его вибриссы уже не слышат меня.







_________________________________________

Об авторе: ЕМЕЛЬЯН МАРКОВ

Родился в Москве. Окончил Литературный институт им. А.М. Горького. Автор сборника повестей и рассказов «Волки купаются в Волге», романов «Третий ход», «Маска», «Мирон». Лауреат Царскосельской художественной премии 2007 года. Член Союза писателей Москвы, член Русского ПЕН-центра.скачать dle 12.1