(рассказы)
Хотелось весныСегодня утром, проснувшись от будильника, хотя была суббота, я отчетливо почувствовал, что мне необходим кофе. Я вчера не выпивал, но ощущал недостаток сил, поэтому желания варить кофе у меня не было.
Поэтому я оделся, накинул аляску и вышел в ослепительный свет, благо, что декабрьский день, обычно хмурый и ненастный, был солнечным. В ста метрах от меня открылась теплая забегаловка, где было почти пусто, и только у окна сидела молодая парочка. Я взял эспрессо и сел так, чтобы они не видели моего лица, я же их лица хорошо различал.
Он что-то горячо и отстраненно говорил ей. Это был монолог, не относящийся к сфере чувств, возможно молодой человек просто жаловался на жизнь. Она же смотрела на него любовно и хотела ему понравиться, часто поправляя прическу и постукивая по столу пальчиками.
В этот миг я искренне пожалел, что понимание того, что тебя любят ко мне пришло только после сорока. Возможно, из-за этого я многое потерял. Я даже не знаю, почему это подумал, подсматривая за ними, но вот такие мысли пришли в голову.
В это время за окном пошел снег, вязкие, мокрые снежинки обволакивали пространство, и мне казалось, что мы плывем на подводной лодке и только из иллюминаторов наблюдаем за морским миром, где проплывают рыбы, акулы и человеки.
И вот в этот момент я понял, что именно сейчас мне очень приятно сидеть в компании этих двадцатилетних молодых людей и слушать (или мне просто казалось, что я их слышу) о чем они разговаривают.
Потом молодой человек достал из сумки какую-то книгу, раскрыл на странице с закладкой и стал что-то зачитывать вслух своей спутнице, она же делала вид, что его внимательно слушает, то и дело поправляя свою блузку, которая съезжала с левого плеча, знаете сейчас в моде такие перекошенные блузки.
В конце концов, они собрались и ушли, она помогла ему надеть пальто и даже вставила его руку в рукав, как маленькому ребенку.
Я допил кофе и вышел на улицу. Потом сел в подошедший семьдесят четвертый троллейбус и еще час катался по городу, благо 74-ый ходит по кругу. Я бы не сказал, что мое чувство одиночества прошло, но оно явно притупилось. Снег так и валил, под ногами чавкала вода. Машины, проносящиеся, по улице шипели брызгами, и почему-то хотелось весны.
Розовый заяцКругом носились дети. Бегать они стали не сразу, а только когда зазвучала новогодняя музыка и на импровизированный пятачок сцены вышли Дед Мороз, Снегурочка и сопровождающие их артисты.
До этого дети сидели на стульях рядом с мамами и папами, и казалось, что зал полон, но вот заиграла Джингл Бенглс и сотня дошколят и младших школьников в нарядах динозавров, человеков-пауков, губок-бобов, трансформеров, русалочек, футурам вскочила со своих мест, закричала, захлопала, завизжала и побежала к артистам. Зал опустел, на стульях остались только родители и груднички.
Мне стало страшно и за Павлика, и за актеров, но те не испугались. Спокойно переносили тычки, прикосновения и шлепки детей, словно давно уже свыклись с новым поколением, которое ни за что не хотело сидеть на стульях и наблюдать, как происходит неторопливое развитие сюжета новогодней сказки.
Да, честно говоря, и не было никакого сюжета. Актеры в футуристических голливудских костюмах сменяли друг друга на сцене, и при виде каждого знакомого персонажа дети прыгали и кричали, словно происходит Майдан и сейчас надо его поддержать.
Павлик тоже бегал и прыгал, его покемон оранжевого цвета сначала пнул Деда Мороза, потом взял за руку Снегурочку и куда-то ее потащил. Видя, что девушка попала в сложную ситуацию, я подбежал к Снегурочке и попытался ей помочь, но сын уже отпустил помощницу Деда Мороза и стал гоняться за неповоротливым роботом, который оказался довольно прытким молодым человеком, и от Павлика убежал.
Наблюдая этот бедлам, я постоянно думал, жива ли пластмассовая елка. Её специально для безопасности нарядили пластиковыми шарами, которые то и дело падали на пол. Девочки пытались повесить шары на место, отчего елка угрожающе качалась, а мальчики швыряли шарики, как баскетбольные мячи.
Кругом царил дух свободы, демократии и гендерного равенства!
Единственно, что оставалось во власти актеров — это микрофон, потому что как такового микрофона не было. К каждому актеру была прикреплена радиогарнитура, но из-за гула и гама голосов актеров не было слышно. Ритмичная музыка обволакивала картину творящегося беспредела.
Я отошел в сторонку, в уголочек и стал с умилением наблюдать за развитием событий. Павлик иногда подбегал ко мне, и я пытался, то вытереть ему нос, то поправить сползающие покемоньи уши, но сын быстренько скрывался в бушующей толпе.
Я вспомнил свой детский сад. Каждый Новый год воспитательницы наряжали мальчиков зайчиками, а девочек снежинками.
Зайчику полагались черные короткие шорты, белая кружевная накрахмаленная рубашка, уши из картона и пришитый с обратной стороны к шортам кругляш-хвостик, добытый из зимней прохудившейся отцовской шапки.
Девочки надевали белые платья и белые колготки, из ватманов им вырезали короны, которые бережно надевались на головы. Ходить в коронах надо было осторожно, потому что при резких движениях они норовили сползти на уши и упасть под ноги.
Дедом Морозом и Снегурочкой наряжались наши воспитательницы, им помогал косолапый мишка, самый сильный мальчик из старшей группы. На его наряд смотрели с завистью и восторгом, потому что быть мишкой куда лучше и престижнее, чем влачить жалкое существование зайчика.
Потом преподаватель музыки садилась за пианино, и звучали бравурные марши. Под бодрую почти строевую музыку зайчики и снежинки рядами выходили на сцену и под громкие команды делали гимнастические упражнения, которые назывались новогодними танцами. Кто-то наиболее ответственный зачитывал стихи. Мне читать вирши не давали, потому что я заикался.
Папы, мамы, бабушки, дедушки, если они присутствовали на празднике, долго и восторженно хлопали, а воспитатели сурово наблюдали за зайчиками и снежинками, то и дело поправляя неудачливых зайчиков и снежинок за неправильно сделанные гимнастические упражнения.
Царил дух отваги и военных смотров, казалось еще немного, и дошколята полетят в космос, соберут урожай зерна и пойдут защищать великую Родину.
Всё прерывали Дед Мороз и Снегурочка. Они кричали: «Елочка зажгись». И все кричали: «Елочка зажгись», и от этого крика старый пропитой сторож Евгений Платонович втыкал вилку в розетку, и на елке начинали блестеть гирлянды. Живая пахнущая тайгой лиственница сверкала, как бриллианты Сваровски (хотя мы тогда не знали что такое бриллианты Сваровски).
Дети бросали строй и бежали к елке, где полный важности и ответственности мишка, раздавал коричневые бумажные пакеты с конфетами и, если повезло, мандаринами. В присутствии общественности есть конфеты и мандарины не полагалось. Надо было их донести домой, а там уже вскрыть пакет и осмотреть доставшееся богатство. Особенно ценились шоколадные медальки в золотистой обертке.
Ко мне подбежал Павлик. Он нес пароход, и это был не тот подарок, который я оплачивал. Пароход был красивый, блестящий, крутящийся, но Павлик хотел Порше, я специально беседовал с Дедом Морозом, чтобы Павлику дали Порше, а сейчас модель машинки сжимал какой-то красно-синий супермен, восторженно обнимая подслеповатую бабушку. Пришлось на обратном пути покупать Порше.
Марина задержалась на работе. Без жены я долго раздевал Павлика, Павлик крутил пароход и Порше. Кот Батхед терся под ногами, его миска была пуста, воду он разлил, и я вытер пол выжимающейся шваброй.
Набегавшись и напрыгавшись, Павлик быстро уснул.
В изголовье его кровати сидел розовый заяц.
РахманиновИ вот, когда все собрались и зрители, ожидая начала действия, разбрелись по залу, открыли шампанское, закусили мандаринами и хамоном, включили иллюминацию, а дизайнер Эмиль вышел на крыльцо и закурил пахучий дамский «Парламент», к подъезду особнячка подошли три бездомных в грубых одеждах.
От них исходил тяжелый дворовый запах, упакованы они были луковицами, а рядом кружил черно-белый смешной щенок, припадая на одну лапу. Бездомные открыли заплечный рюкзак, достали бутылку водки, стаканчики, три карамельки и сели на мраморную скамью с миниатюрными сфинксами.
Все стали делать вид, что бездомных рядом нет, потому что никому не хотелось их выгонять, да и не умел этого никто делать (вахтера зачем-то отпустили домой). Бездомные были достаточно крупными мужиками, хотя и мирными и забитыми, что нисколько не умоляло их особой отверженной наглости, которую они демонстрировали с отчаянным вызовом: мы здесь всегда были и имеем право.
Двое из них даже не смотрели в сторону Эмиля и, молча, опрокинули в рот стаканы, а молодой безусый, с наивным и чистым лицом, поглаживая лабрадора за ухом, спросил:
— Концерт платный?
— Да нет, — зачем-то ответил Эмиль и сразу пожалел об этом, потому что молодой вдруг встрепенулся, его глаза засверкали, и в них возник жадный блеск, возникающий у простого человека никогда не слышавшего симфонической музыки, но всегда желавшего посетить что-нибудь эдакое.
Хотя на эти концерты пускали всех, но приходили друзья и близкие, и атмосфера родственного соучастия была необходимым атрибутом встреч. Никто не хотел отказываться от принципа свободного прохода, но в то же время все ощущали подспудное давящее отторжение, которое витало над обществом, тем более что нашлись такие, которые стали заигрывать с бездомными и выносить им на улицу закуску: пармезан и оливки.
Когда заиграла музыка, Эмиль ушел в зал и уже подумал, что все так и пройдет тихо и спокойно, но через полчаса он заметил, как в помещение протиснулся молодой и безусый бездомный и, положив рюкзак на одну из скамей, смущенно и осторожно примостился где-то сбоку.
Ничего плохого не происходило, но так как бездомный сел за спинами у всех и прямо у вешалки, то Эмиль заметил, как зрители вместо прослушивания музыки, стали оборачиваться на незваного гостя, как бы проверяя, на месте ли их шубы, меховые шапки и дамские сумочки. Тем более что за молодым вошли и двое остальных, осмелевшие под воздействием выпитой водки.
Между номерами все выпивали шампанское и наливали бездомным, выходили на улицу покурить, и можно было сказать, что под воздействием алкоголя атмосфера стала терпимой, но Эмиль вдруг понял, что не может найти в кармане пальто пачки сигарет и зажигалку и от этого пришел в волнение.
Подумав на воровство бездомных, он сообщил о пропаже Рите, желая всех предупредить. Рита же – маленькая домашняя красавица – неожиданно стремительно накинулась на бездомных, и если первые двое ушли сразу, молча и с достоинством, то молодой и безусый, сидевший в кресле и слушавший «Турецкий марш» вдруг оказал сопротивление.
Он встал крестом в дверях и никак не хотел выходить, требуя свой рюкзак, отчего Эмилю пришлось схватить рюкзак и бросить его в бездомного, предварительно спросив у зрителей: «Чей рюкзак». От этого на мгновение замолчал оркестр, но потом, когда все ответили «не мой» музыка снова заиграла.
Но бездомный все равно не уходил, ему нравился Моцарт. Тогда Эмиль (хрупкий и дохлый) вдруг схватил безусого за шиворот и вытолкал на улицу, выбросив за ним в снег рюкзак. Хромавший на одну лапу щенок отскочил в сторону.
Дальше вечер прошел тихо, спокойно и весело, всем нравилась музыка, атмосфера была счастливая, все тянули фанты и радовались жизни, целовались, пели песни, читали стихи Катулла и Бродского.
Под утро разъехались на такси по домам, а на следующий день Эмилю позвонили и сообщили, что нашли его сигареты в кармане чужого пальто, он просто перепутал одежду.
Эмиль хотел отыскать бездомных и извиниться перед ними и даже купил в знак примирения бутылку виски «Белая лошадь» и поехал и поискал их в окрестностях, но никого не найдя (ни безусого, ни щенка), выпил виски в одиночестве под звуки Рахманинова, закусывая испанским хамоном.
Не генийЯ его никогда не понимал и не пойму. Мне не нравилось всё. И как он читает, и как двигается его кадык и как он сверкает глазами, смешливо и иронично поглядывая на публику из-под кустистых бровей. Всем нравилось, а мне нет, все смеялись, а я нет. Сидел я обычно в зале где-нибудь в сторонке на креслице и думал: «Почему, почему он, а не я?»
Не скажу, чтобы мне всё не нравилось. Вот, например, роман его «Первый человек», хороший роман, что тут скажешь. Или рассказ «Вятка», отличный рассказ, метафизический. Когда он его читал, я плакал, сидел и горько плакал, потому что и Вятка эта зачуханная достоверно описана, и собака одноглазая смешная слезу вышибает и этот тонкий запах смерти, витающий над страницами рассказа. Но скажу честно, книг я его не покупал, никогда не покупал. Не потому что он плохой писатель, писатель он замечательный, просто не моё всё это не мое и моим не будет никогда.
А тут он выступал в ЦДЛ, зал полон, рукоплескания, радость, славословия, банкетик с водочкой, окорочками, свининкой, огурчиками, оливочками, синий дым сигарет и все хором: «Ты Игорь, гений, ты Игорь гений». А я стою сбоку и вижу: ну нет, не гений, талантливый да, но не гений, вот «Вятка» гениальный рассказ, но не гений, просто талантливый.
А потом какая-то старушенция, купившая у Игоря книгу, положила книгу на подоконник, а сама вокруг Игоря вьется и что-то ему говорит так восторженно и весело, что мне аж сплюнуть захотелось, но вместо этого я подошел к подоконнику и эту книгу в рюкзак себе закинул. Никто не увидел, хотя Гоша может и увидел, но ничего не сказал, мне только насмешливо глазами сверкнул, мол, ага, и посмеялся уголками рта.
Я бегом в раздевалку, пальто схватил и в метро «Баррикадная». Сижу в полупустом вагоне, читаю его рассказы, смеюсь и плачу.
Нет не гений, совсем не гений. Зачем я эту книгу украл?
ЮбилейНа моё пятидесятилетие собрались все родственники и друзья, организовали стол и даже кое-где кое-что об этом написали, но это не главное. Утром я спустился в подземку и почувствовал, что не хочу уступать в метро место женщинам. У нас почти конечная, Марьино, каждый третий поезд идет из парка, и если раньше я никогда не ждал пустого состава, то в тот день решил дождаться.
Прозрачный поезд гусеницей прошлепал по платформе. Я встал напротив дверей, которые должны были открыться. И вот когда их прожорливая пасть раздвинула створки, я как и все, радостно и весело вломился в вагон и стремительно, ребенком, побежал в угол, чтобы первым взгромоздиться в кресло. Я специально выбрал угловое кресло, а не центральное, потому что понимал, что именно в угол, входящие женщины смогут протиснуться с трудом, а вот если сесть в центре, то там встреча с женщинами вполне возможна.
То есть даже в пятьдесят, когда я решил, что теперь никому не буду уступать место в метро, я все равно испытывал гложущее чувство, что уступать место надо и даже возможно придется это сделать, и поэтому выбрал самое отдаленное кресло, надеясь на обыкновенную не встречу.
До Печатников я ехал так, как и предполагал. Рядом стояли молодые люди или мужчины в возрасте, но уже на Кожуховской в вагон вошла приятная женщина и протиснулась в конец вагона, встав напротив меня.
Я стал мысленно размышлять, сколько ей лет и когда понял, что ей еще нет сорока, то немного успокоился. В конце концов, они все теперь хотят феминизма, но где-то на Крестьянской заставе понял: то, что она стоит рядом, а я сижу, вызывает во мне раздражение, причем это было такое нарастающее чувство, словно меня постепенно накрывала паническая атака, и я не знал, что же мне теперь делать.
Неожиданно стала чесаться лопатка, захотелось чихнуть, я вдруг физически почувствовал, как мне становится плохо, но я пересилил эти странные симптомы и все-таки доехал сидя до Достоевской, где и вышел в центр зала, внимательно осмотрев черно-белую мозаику.
Я увидел Раскольникова, я увидел старуху процентщицу, я увидел топор, почему то мне одновременно стало хорошо и нехорошо, как в прочем и бывает на самом деле.
На выходе из метро сидела кошка, я достал из портфеля бутерброды, которые мне завернула с собой жена, и отдал ей вареную докторскую колбасу, но кошка, потершись о мои ноги, от колбасы отказалась.
Норвежский пуховикЛюдей любых сословий считал себе равными, несмотря на образование и служебное положение, но тут решил сменить одежду. Куртка моя десятилетней давности износилась (страшно заходить в метро и смотреть в глаза женщинам), зимние ботинки разъела коварная московская соль, свитерочек с вырезом обветшал, и на локтях появились отчетливые потертости.
Поэтому в один прекрасный день я решил сменить гардероб, купив на последние деньги дорогущий норвежский пуховик, кожаные португальские ботинки и новый лейбловый пуловер в магазине XL. Довершила мой вид клетчатая зимняя утепленная бейсболка, в которой я стал похож на Шерлока Холмса в исполнении Ливанова.
Вначале никаких существенных изменений я не заметил, но где-то через неделю или даже две, я почувствовал, что если раньше меня в общественном транспорте пихали локтями, то теперь стали относиться бережно, словно вокруг меня образовалось защитное кольцо. Я подумал, что наконец-то граждане оценили мой вклад в культуру, но потом понял: магическое действие производит норвежский пуховик.
Я стал немного стесняться, тем более что раньше, будучи в обычной одежде, женщины на меня смотрели теплее, а теперь не глядят совсем, и это меня стало раздражать.
Дошло до того, что увидев, как кассирша в «Пятерочке» обсчитала меня на 32 рубля и сказав ей: «Любезнейшая», — я вместо ответной улыбки и теплого отношения, получил 32 рубля обратно.
Я стал думать, что делать, но вместо того, чтобы вернуть старую одежду, решил бороться с чувством стеснительности. Я человек небогатый поспешил ощутить себя богатым.
Я перестал вытирать ноги перед входом в помещение, повадился тыкать посторонним людям и понял свое превосходство над народонаселением, захотев войти в когорту властьимущих. В довершении меня назвал по имени отчеству сосед и попросил пристроить сына-оболтуса в частную контору, которой у меня никогда не было.
Теперь, выходя на улицу покурить в норвежском пуховике, я сосу сигарету и думаю: «Проклятый пуховик», — но ничего с этим поделать не могу, потому что уже привык к всеобщему поклонению, и без пуховика и кепочки его мне будет не хватать.
Снегопад3 февраля после могучего снегопада я стоял у родительского дома и наблюдал жизнь. В сугробах возились дети и лепили снеговиков, засыпанные по самую крышу машины страдали под тяжестью белых тягучих пластов и никак не могли выехать, где-то вдалеке прорвало теплотрассу, отчего в подъезде отключились лифты, а над двором плыл зыбкий водяной пар. Рядом с аварией суетились бульдозеры в окружении людей в оранжевых спецовках.
Все было как в детстве. Мне хотелось встать на лыжи и пойти в лес, или сесть на картонку и съехать с ближайшего обрыва на ледяную гладь озера, или вывести на улицу пса и пробежаться с ним вдоль футбольного поля, или зайти за угол и выжечь на снегу горячей струёй: «Я тебя люблю».
Откуда-то из-за поворота вышли подростки. Их было человек пятнадцать – мальчики и девочки. Они радостно и громко матерились, кидали друг в друга снежки, курили первые сигареты и посасывали из жестяных банок первый алкоголь. Над всей идиллией плыл жесткий рэперский гон Оксимирона.
Я смотрел на них восторженными глазами и вспомнил: «Я же рокер». Еще где-то в глубине одежного шкафа спрятанная от острых глаз жены и детей хранится моя кожаная в железных заклепках косуха. Где-то в гараже валяется мой стальной юношеский кастет и ждут нового порыва облезлые, но крепкие говнодавы.
Глядя на подростков, мне чего-то захотелось, но я сам не понял чего. Мне просто было очень тепло, радостно и весело, словно это я шагаю по занесенным снегом тротуарам под рэперский речитатив и сжимаю ладонь отвязной подружки.
ВыборыНас электриков в ЖЭКе двое, поэтому новые лифты в поселке стоят уже два месяца. Жильцы, уставшие от физзарядки в девятиэтажках, звонят, ругаются, диспетчер обещает сообщить начальнику, но что нам делать, если нас двое. Только в пятницу и собрались, когда с подстанцией закончили. Подстанция старенькая, автоматы вышибает, мы их меняли.
Лифты оказались как с иголочки, только что с завода, инструкций нет. Сережа полез, его долбануло, я тогда сыну позвонил, чтобы он из интернета схемы добыл. Пока сын качал, пока распечатывал у дагестанцев в фотоателье, пока принес, пока разобрались, ночь и наступила. Постояли мы с Сережой, покурили, подумали: «В понедельник закончим, какого хера мы в свои законные выходные должны вместо жигулевского пива по шахтам лазить». Ну и ушли домой, а буквально в субботу в 12 дня начальник орет в мобильный:
— Если ты, тварь, Гавриков лифты через два часа не пустишь, я тебя, тварь, Гавриков, зарою нахрен!
— Федор Платонович, — отвечаю, — у меня же руки трясутся после вчерашнего, к чему такая спешка?
— Гавриков, — вопит Федор Платонович, — ты хоть помнишь, какой сегодня день? День выборов нашего Любимого Президента! Если из-за тебя, тварь, Гавриков, никто не придет на выборы или не дай бог проголосует не за нашего Любимого Президента, я тебя, тварь, Гавриков обесточу!
Я положил трубку, закрыл глаза, досчитал до ста. Вызвал Сережу. Горестные и грустные мы пошли по поселку в надежде успеть пустить лифты до вечера, потому что это было очень важно для нашей любимой страны.
Мы пускали лифт за лифтом и думали, что из-за нашей безалаберной расхлябанности и привычке к горячительным напиткам мой народ на ближайшие шесть лет может лишиться своего Президента.
У нас тряслись руки, нас три раза било током, мы чуть не раздавили трех кошек и двух старух, но ровно к пяти часам вечера судьбоносные железные машины загудели по высотным трубам нашего рабочего поселка.
Одухотворенный, просветленный народ, полный любви и глубоких чувств, пошел к избирательным участкам, чтобы выразить свою признательность и обожание, и поставить где надо галочки, и опустить, куда надо бюллетени, и пойти потом куда надо для празднования и вдохновения.
Мы стояли с Сережой в промасленных синих ватниках на крыльце пивного ларька, курили «Яву золотую» и вместе со всеми ощущали единство земли и народа и понимали, насколько умен и хорош наш Президент.
А потом наступил вечер, и легкие перистые тучки накрыли рабочий поселок, наступила мгла, из которой в разные стороны из девятиэтажек расходились лучи света. Гудели лифты, плыл запах жареной картошки, где-то ненавязчиво из Дома Культуры играл гимн России, в снегу возились дети.
ПроезднойЕзжу я по перегону Выхино - Куровское каждый месяц, иногда по два и три раза. У меня в деревне Давыдово живут родители.
Население, измученное сытной эпохой стабилизации, за проезд платит редко, да я и сам, честно говоря, с большим сожалением отдаю деньги за билет, но ввиду стадвадцатикилограммового веса бегать не могу. Все же когда идут контролеры несутся к тамбуру. Остаются одни старики, старухи, грудные младенцы и я.
В тамбуре весь вагон замирает и ждет остановки, а когда она наступает, то перебегает в предыдущий тамбур, отчего зайцы оказываются за спиной прошедших контролеров.
Контролеры всё видят, но никогда не возвращаются, наверное, понимают, что могут получить от народа. Народ хоть и любит президента, но на контролеров настроен агрессивно.
И вот вчера я ехал от родителей с Куровской и где-то в районе Вялок зашли контролеры и стали требовать билеты, все люди разбежались. Остались семейные пары, я, и как не странно какой-то юноша.
Когда котролеры попросили у него билет, он полез в карман, и одна из контролерш спросила:
—У вас что, билет есть?
— Есть, — надменно ответил юноша и достал смятую бумажку.
Билет был старый, повертев его в руках, старшая произнесла:
— Затерто, надо платить штраф.
— Я его купил на год, выгорел.
— Кто же в автомате проездные на год покупает. Надо платить штраф.
Вагон ехал, зайцы толпились в тамбуре и злились на юнца. Хотя они и оббежали контролеров, но пока те находились в вагоне, зайцы стыдились заходить в вагон.
— Может по коду проверим, — спросила младшая и показала какой-то кнопочный прибор, в который необходимо было забить код билета.
— Нет, — ответила старшая, — надо платить штраф.
— Я его на год купил, — настаивал юнец.
Зайцы стали наглеть. Некоторые прошли в вагон и уселись на свои места, а самые шустрые бродили по вагону, то и дело подталкивая раскорячившихся контролеров.
— Ну вот, — произнесла младшая, — код вроде проходит.
— Нет, — настаивала старшая, — надо платить штраф.
— Жалко дурачка, на год купил.
— Если мы всех идиотов будем прощать, то развалится государство, — старшая внимательно посмотрела на младшую и поправила фирменную фуражку.
—Может этих погоняем, — младшая грустно обвела взглядом зайцев. Зайцы притихли. На их лицах было написано недоумение.
Электричка подходила к Выхино, я достал рюкзак с верхней полки и двинулся к выходу. Контролеры, что-то нелицеприятное сказав юнцу, медленно прошли в следующий вагон. Штраф с юнца, кажется, не взяли.
БалконЗнаком я с ней давно, и не то чтобы роман пылко проходил, все-таки мы люди в возрасте и у меня трое детей от разных браков.
Любили мы гулять по паркам, бродить по картинным галереям, смотрели картины заграничных мастеров, даже ходили на концерты музыкальные. Ни скажу, чтобы мне это нравилось, но деваться некуда, приходится сидеть, вжавшись в кресло и, чуть позевывая в кулак, слушать симфонию.
Катились эти долгие и мучительные отношения, наверное, к браку, но не хватало последней точки, чтобы встать и крикнуть: «Эта женщина моя, жить без нее не могу». Но случая такого не представлялось, что-то постоянно препятствовало. Бывало, сидим в дорогом ресторане жуем фуагру, песенки слушаем, а она тебе Блока цитирует. Вот думаешь, неужели под фуагру Блок самое лучшее развлечение, но сделать ничего не можешь и смотришь в ее теплые голубые глаза, гладишь ее мягкую ладонь и думаешь: «Лида, когда же Блок закончится».
Но в тот день, то ли я хорошо слушал Шостаковича в Концертном зале Чайковского, то ли фуагра попалась особенная, но Лида чуть слышно прошептала:
— Витя, проводи меня до дома.
Вот, думаю, повезло, а когда подошли к подъезду, меня позвали внутрь, налили коньяку и оставили до утра. Я ситуацией воспользовался, очутились мы в постели, уснул я счастливый и радостный, а когда утро окрасило ярким светом подушку, на которой лежала ее милая головка, я встал и вышел на балкон покурить и был поражен.
Стоял ее дом прямо у стадиона «Трудовые резервы», буквально в тридцати метрах, где как раз происходил кубковый матч «Спартак» - «Луч». Я вытащил на балкон кресло, взял недопитый коньяк, сижу, курю, пот футболистов летит в лицо, смотрю футбол, так близко, как какой-нибудь Абрамович в ложе.
Лида тоже встала, глядит на меня, улыбается, носит мне из холодильника закуски: буженину холодную, сыр пармезан, оливки, корнишоны, испанский хамон.
И вот (я хорошо помню тот миг), когда Промес забил победный гол, я вдруг отчетливо почувствовал: «На такой женщине надо жениться!»
Дождался, когда матч закончится, вошел, как был, в семейных трусах на кухню и говорю:
— Лида, я тебя люблю, будь моей женой.
И Лида вдруг засветилась, засияла, взяла мою ладонь и поцеловала мои пальчики.
Свадьба была веселая и шумная, месяц гуляли, почти сразу же Лида забеременела. Жизнь была прекрасной, и сынишка, и балкон этот, но буквально через год землю под стадионом выкупил столичный банк. Загубили поле, снесли трибуны, построили многоэтажки, никаких футболов.
Но ведь женщина, жена моя любимая, в этом не виновата!
ШустоваВчера сидели с Шустовой в «Шоколаднице» и пили кофе. Я взял американо, даже ни потому что он вкусный, а просто старый я стал для эспрессо, мотор пошаливает, а Шустова заказала себе лате с миндалем, они в него ликер добавляют, что-то вроде «Аморетто», вкусно получается, как-то по-женски.
Шустова художница. И выставки у нее есть, и даже в ЦДХ пару раз выставлялась, в сети можно найти фотографии, где она позирует с Церетели, ездит часто за границу, недавно вернулась из Парижа, что-то там показывала.
Шустова яркая красивая женщина в стиле шестидесятых. Под Софи Лорен, волосы черные пышные назад зачесанные; огромные соблазнительные, не накаченные губы; бедра бутылочные, так и хочется рукой провести.
Я с ней знаком случайно. Как-то раз ее привел в газету мой приятель и попросил пофотографировать и написать заметку, что я с радостью и сделал. Ей так понравился мой репортаж и фотографии, что она стала меня звать на все мероприятия, я и мужа ее хорошо знаю. Богатый человек, что тут скажешь. Солидный и обеспеченный. То ли бизнесмен, то ли чиновник, хотя сейчас это не разобрать.
И вот, сидим мы почти час, и вдруг Шустова говорит:
— Скажи, Игорёк, я хорошая художница?
Я посмотрел на нее странно, помял в руках салфетку со следами сливочного крема от пирожного и выдавил из себя:
— Ир, тебя кто-то обидел?
Шустова, тяжело вздохнула и выдавила:
— Блог завела, картины в сеть выкладываю.
— Зачем тебе это?
— Да так, продажи увеличились, лайки, сообщения поклонников, жизнь бурлит.
— Ну и что не так?
— Понимаешь, Игорёк, мои фотографии собирают больше лайков, чем мои картины, — я впервые оторвался от салфетки и посмотрел в глаза Шустовой. Потом перевел взгляд на ее безукоризненное белое лицо, красные напомаженные губы, золотое колье с брильянтиками, подаренное мужем, на огромную шляпку, которую и шляпкой-то назвать нельзя, такая она огромная и подумал, что же ей ответить.
Картины Шустовой прекрасны, вот тебе корабль, вот тебе импрессионизм, вот тебе сюрреализм, можно и кубизма добавить, но все эти картины «измы», то есть Шустова могла изобразить что угодно. Но была ли она в тот момент Шустовой или находилась в тисках чужой традиции так легко ею передаваемой и усваиваемой?
Я смотрел на Шустову и немного боялся ее. Я смял салфетку и бросил ее в тарелку, хотел встать и пройтись по кафе, но скажем честно, это было бы грубо и вызывающе, поэтому я посмотрел Шустовой в глаза и сказал:
— Ира, ты просто чудо!
Потом мы немного прошлись по бульварам, я говорил о последней постановке в «Театре.дос», а она то и дело присаживалась на скамейки и что-то уверенно и быстро вбивала в айфон, хотя ухоженные, розовые ногти мешали ей это делать.
Солнечная апрельская погода, сменившая унылое царство мартовского снега веселила и радовала. Иногда я заглядывал через плечо Шустовой, что же она пишет в свой милый и уютный бложик. Я не мог понять, зачем ей это нужно, но все равно теплая волна накрывала меня, может потому, что хоть кому-то интересно моё мнение.
ВойнаЯ сидел дома за столом, жевал сосиски с гречкой и ждал войну. Если честно началось это давно, четыре года назад, когда я проснулся среди ночи и не почувствовал рядом жены. Она в это время сидела в соседней комнате и писала что-то срочное на компьютере. Кот в тот момент зачем-то поцарапал мне ладонь.
Именно тогда я стал внимательно смотреть телевизор и перечитывать в интернете новостную ленту. Отовсюду сочилась удушливая слизь, от которой было некуда деться. Пару раз я выкидывал телевизор и компьютер в окно, но пассажиры метро и сослуживцы по работе, как будто сговорившись, возвращали телевизор и компьютер в мой дом и нашептывали в ухо: «Все будет, Славик».
Жить с этим ужасом становилось невыносимо. Некоторые самые бойкие и назойливые предлагали бежать. Они покупали билеты на ближайшие пароходы, получали визы, паковали чемоданы и требовали неизбежного поклонения западным голосам.
Другие не менее юркие и увлеченные утверждали, что только наши голоса самые правильные и поэтому покупали патроны, автоматы и готовили блиндажи. Они мне тоже не нравились, даже не знаю почему. Мне вообще не нравятся убежденные люди. Возможно это мой дефект.
Иногда, когда сгустившаяся мгла накрывала мой городок, я выходил на крыльцо подъезда выкурить сигарету, поднимал голову вверх и наблюдал, не летят ли там ракеты и самолеты с ядерными зарядами, не скачут ли на конях с развивающимися огненными гривами темные всадники Апокалипсиса, неся разрушения и смерть. И, если честно, в сумерках, в удушливых облаках воспаленным мозгом я легко их различал.
Они шептали мне: «Славик, чего ты боишься, жизнь – конечна, смерть – вечна, душа - эфимерна», — но этот тупой гул казался мне таким чудовищным, что я бросал недокуренную сигарету, убегал в дом и залазил под одеяло.
В эти моменты ко мне присаживалась жена. Она гладила меня по голове и шептала что-то тихое и бессвязное, как птичья любовная песня.
БассейнЯ ехал домой на троллейбусе и читал Валерия Попова. И вот когда Анатолий Мариенгоф… Ой, это из Прилепина. На самом деле я читал, как Зощенко отравили газами. И вот когда, значит, Михаила Михайловича отравили хлором, как бедных сирийских жителей, то водитель объявил, что следующая остановка «Бассейн», а я живу в Люблино уже двадцать лет и все это время остановка называлась «Магазин «Оптика».
Услышав, что следующая остановка называется «Бассейн» я испугался, подумав, что сел на другой маршрут, но все автобусы, троллейбусы и маршрутки до меня идут прямо, сворачивать негде, поэтому у меня по лбу потек пот.
Представилось, что я попал в другой район, туда, где находится не моя квартира, а жилплощадь какого-нибудь Евграфа Платоновича Дубикова, и сейчас я войду в чужой дом, сяду за чужой стол, съем чужой борщ, приготовленный чужой женой, за что меня арестуют органы правопорядка.
Мои дети, мои родственники, жена и родители будут рыдать и страдать, не понимая, что к Дубикову я проник случайно, перепутав действительности.
Увидев все это вживую, я выбежал на ближайшей остановке, этой самой «Бассейн», и каково было моё удивление, когда я попал на свою остановку «Магазин Оптика».
Я внимательно рассмотрел мир. Рядом ходили привычные дети и старушки, на лавочке сидела бомжиха Черепаха и требовала законный полтос, над овощным ларьком победно развевался флаг Абхазии, сосед Петрович привычно протянул мне ладонь для рукопожатия. Все было как всегда, но на остановке висела табличка. «Бассейн» вместо «Магазин Оптика». Это ошарашивало и пугало.
Надо признать, что магазин «Оптика» уже года три как разорился. Сначала сдавал в аренду свои площади каким-то прощелыгам по чуть-чуть, а потом прощелыг становилось все больше и больше, а магазина все меньше и меньше, пока весь зал не заняла продуктовая «Магнолия», где из-под полы ночью можно купить водку.
И вот теперь какой-то бесчувственный чиновник, возможно, сам мэр Москвы, не спросив жителей района, изменил название остановки.
«Что же будет с нами теперь», — думал я, бредя к своему дому, готовый ко всему: переименованию улицы, перенумерации дома, перефамиливании меня и даже к переизбранию президента.
_________________________________________
Об авторе:
ВЯЧЕСЛАВ ХАРЧЕНКОПрозаик. Родился в Краснодарском крае. Закончил МГУ имени М.В. Ломоносова. Печатался в толстых литературных журналах. Автор трех книг повестей и рассказов. Лауреат Волошинского литературного конкурса и Премии журнала "Зинзивер". Шорт и лонг-листер различных литературных премий.
скачать dle 12.1
