ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Леонид Костюков. ПЛЮС-МИНУС (Часть 2)

Леонид Костюков. ПЛЮС-МИНУС (Часть 2)

Часть 1 . Часть 2 . Часть 3


(повесть)


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ПЛЮС


Глава 4. Три встречи в Москве-1989


***

Витя Пальцев трясся в автобусе по московской окраине, точнее – по Чертанову в направлении юга. Чей-то портфель прощупывал его печень, а позвоночник Вити извернулся штопором, потому что иначе вся конструкция непременно бы обрушилась (если нашла бы куда). За окнами вздымалось и ныряло будничное мартовское Чертаново.
Автобус, интенсивно воняя бензином, ехал неровно, но довольно медленно, как будто заметная часть горючего расходовалась на аромат. Витя от нечего делать наблюдал чертановских жителей, собак и ворон. В числе прочего его попусту внимательный взгляд наткнулся на длинную очередь за мясом, вьющуюся от дверей магазина далеко по черно-белой дорожке. И вдруг в этой самой очереди Витя заметил свою бывшую однокурсницу Таню Журавлеву.
Рыжеватая, большеглазая, остроносая и длиннозубая Таня, напоминавшая симпатичную белку, иногда нравилась Вите Пальцеву. У него возникло анархическое желание прервать свою умеренно деловую поездку и поздороваться с Таней Журавлевой. В мозгу зашевелились очевидные доводы против, но обладатель мозга уже протискивался к выходу.
Выскочив из автобуса, Витя с наслаждением вдохнул влажный воздух чертановской весны и пошел к очереди за мясом. Таня Журавлева, увидев его, прямо вспыхнула от радости, как лампочка. Витя и не помнил, кто ему так радовался в последний раз.
- Ну, как ты, где? – спросил Витя, улыбаясь широко и бессмысленно.
- Я? Ну, в той самой школе, куда распределили. А ты?
- Аналогично.
- Вы бы еще весь курс сюда затащили, - проворчала тетка сзади в шали и пальто.
- Да я просто знакомую увидел, - оправдался Витя. – Я и мяса брать не буду, не беспокойтесь.
- Много чести мне о твоем мясе беспокоиться, - отозвалась тетка.
- Почему же это ты не будешь?! – в Танином голосе зазвенела знакомая комсомольская праведность. – Возьмешь мясо, как все. Будто тебе мясо не нужно.
- Да бери, конечно, - сказала тетка, остывая. – Какой мужик без мяса? Всё просрали, теперь еще демографию просрем.
Витя так понял, что его мнение теперь стало никому не интересно, вопрос решился большинством голосов. Впрочем, пошарив в кармане, он нашел там только рупь с мелочью.
- Таня, одолжишь немного?
- Немного – одолжу. А пакет у тебя есть? А то у них, скорее всего, нету.
- Есть-то он есть…
- Но что?
- Да так…
Витя прогулялся до ближайшей урны и выбросил прошлогодние засохшие плавки. Оставшись на минуту наедине с собой, он констатировал, что Таня ему нравится, даже очень, и он не помнит - внутренней, настоящей памятью, - как это она могла ему не нравиться.
 Не прошло и получаса, как они вступили практически рука об руку под грязноватые своды магазина, а еще через двадцать минут отоварились сомнительной говядиной и вышли под серое небо Чертанова.
- Ты где-то здесь обитаешь? – поинтересовался Витя.
- Ну… да. То есть скорее нет. Я на Калужской, по ту сторону леса.
- А как здесь оказалась?
- Да… ехала на автобусе, высматривала очередь за мясом.
- Очередь как вторичный признак наличия. Ну что, потопали назад через лес?
Таня с ужасом посмотрела на свои относительно белые сапожки.
- Нет, Витя, мартовский лес… Он не для прогулок. Он для антуража. Ну ладно, ты не пропадай.
- А ты мне дай телефон, чтобы я не пропадал.
- А есть, куда записать?
Бывшие однокурсники вернулись в магазин, в непопулярный отдел с уксусом и горчицей, там скучающая продавщица нашла клочки бумаги и огрызок карандаша. Тепло попрощавшись с Таней, Витя Пальцев подумал, стоит ли переться на маразматическое собеседование в чертановскую школу, да еще с килограммом мяса. Ответ вышел отрицательный. Тогда молодой учитель сел в автобус до Варшавской.


***

Дальше он проигнорировал  пару настолько малых и жалких дел, что лучше бы нам с вами в них не углубляться, потому что это было бы то же самое, что нырнуть в плевок. К шести вечера жизнь вынесла Витю Пальцева на метро Новокузнецкая, приблизительно в центр зала.
- Витенька!
Витя оглянулся на всякий случай и увидел Женю Волховского, молодого московского поэта. Приятели ритуально обнялись.
- О! мясо! – плотоядно и радостно заключил Женя. – Всё в дом! Одобряю.
- Да что мы всё обо мне? – изящно сменил тему Витя. – Как сам?
- Я? – почему-то удивился Волховский. – Ну… вот, например, сейчас штурмуем одно начинание. Кстати, пошли с нами. Может, что-то и выйдет.
- А может, и мыльный пузырь.
Женя, благодушно улыбаясь, широко развел руками: может, и так. Витя подумал около пяти секунд. С одной стороны, Женя не ассоциировался у него в голове с деловой успешностью, с другой – всякое случается, а, не окунувшись, не поймешь.
- Пошли. Там, надеюсь, есть телефон, чтобы мама не волновалась?
- И телефон, и холодильник.
Набрали, прямо не отходя от центра зала, компанию суммарно из четырех человек, ровесников плюс-минус год-два, потом порыскали четверть часа изумительными замоскворецкими переулками – и угодили в какую-то старорежимную квартиру с антикварной мебелью и высокими потолками. Здесь их ждали двое: один постарше большинства и с внешностью тяжелоатлета, другой – еще старше и нервно курящий.
 Курящий как-то мстительно загасил сигарету о блюдце со следами ранее погашенных сигарет, приблизился ко вновь вошедшим и, кратко здороваясь, для начала одарил каждого сотенной купюрой. Так он дошел до Вити Пальцева, пожал ему руку и вопросительно заглянул в глаза.
- Я Витя Пальцев, учитель географии и поэт-любитель, попал сюда за компанию, огляжусь, а там, может, и пригожусь, - примерно так вознамерился представиться Витя, но (уже минуту не) курящий пробормотал «не готов», выудил из кармана 50 рублей и сунул их Вите. Витя хотел было сказать, что здесь какая-то ошибка, но Женя Волховский дернул его за рукав, сделал большие глаза и слегка развел руками. Все направились в большую комнату к большому столу.
- Кстати, кто это? – спросил бывший курящий на ходу.
- Это Виктор, - просто и с достоинством ответил Женя Волховский, - вообще перспективный поэт, а у нас – отдел литературы.
- То есть ты выделяешь отдел литературы из отдела культуры, - уточнил курящий, закуривая.
- Да. Дело в том, что остальная культура, будь то живопись, музыка или балет, у нас может лишь отражаться в материалах, так сказать, присутствовать на метауровне, а литература – это буквы, и мы можем давать образцы.
- Резонно, - отреагировал курящий, нервно курнув, а Витя подумал, что недооценивал Женю Волховского. Все расселись за столом, и Витя рассмотрел узкий круг создателей журнала.
Нервно курящий оказался главредом Григорием, маститым журналистом из «Известий», да не из них одних, как успел шепнуть Вите Женя. Тяжелоатлет с застенчивой улыбкой – замом Геннадием. Женя, как уже догадался Витя Пальцев, представлял здесь культуру, Вася, невысокий парень с обрамленными небольшой бородой тонкими чертами лица, - общество, Оксана – единственная чуть полноватая женщина с чудесными ресницами – какой-то загадочный «особый отдел».
- Из Финляндии, - говорил Григорий, попыхивая, - к нам идет эшелон бумаги для первого номера. Вася готовит интервью с патриархом…
- Я пока с митрополитом, - понизил пафос Вася, - а там… чем черт не шутит.
- Один черт, - поддержал Григорий духовный ход презентации. – Предлагаю сосредоточиться на обложке…
- Пардон, - прошептал Витя на ухо Жене, - а как называется журнал?
- «Французский связной».

Через два часа, чудом не забыв мясо в холодильнике, Витя в числе остальных выбрался на мартовский воздух Замоскворечья. Впечатление у него осталось смешанное. В прошедшем обсуждении явно было что-то то ли пародийное, то ли скоморошье. Но ведь пятьдесят рублей в кармане были настоящие (Витя добросовестно проверил под фонарем, не обратились ли они в бумажку), а это около половины его месячного учительского заработка. Да и  хоромы в центре Москвы что-то о чем-то говорили.
У Жени нашлись ручка и блокнотик, и товарищи внимательнейшим образом обменялись телефонами. Так в кармане Вити Пальцева встретились телефоны перспективной работы и девушки Тани, которая ему снова очень понравилась.
Домой он поспел к фильму «Три мушкетера», который так любил в детстве, но сегодня проблемы верных друзей показались ему немножко картонными. Витя предпочел отойти на кухню и поставить воду для пельменей. Так, чередуя привычные действия, он уже приготовился отойти ко сну, как вдруг с неожиданной требовательностью зазвонил телефон.
- Аллё?
- Старик! Не узнаешь?!
Что-то знакомое сквозило в этом оголтелом энтузиазме, но не до вспышки окончательного узнавания.
- Пардон…
- Да это я! Игорь Зверев!
- А ты разве не в Америке?
- Старик! Всё относительно! Вообще в Америке, а в частности, в Москве!
- Как орет, - с неудовольствием заметила Витина мать, проходя мимо телефона. – Даже мне уши режет.
- Давай встретимся!
- Давай. Завтра?
- Можно!
- У меня шесть уроков… давай в три у Пушкина.
- Договорились!


***

 На шестом уроке склонный к провокациям Гена Гамшин начал было проявлять нездоровый артистизм, но Виктор Эдуардович закатил на последние 15 минут маленькую самостоятельную, а на дом задал ее же проверить с учебником. Теперь он стеклянным взором наблюдал вяло копошащихся старшеклассников, а мысли его витали где-то между Таней Журавлевой и слегка загадочным «Французским связным». С первой миллисекундой звонка, даже с его предвестником – электрическим шорохом – учитель бесшумно и мгновенно покинул класс, а через четыре минуты (не рекорд ли) уже мчался на экспрессе к любезно вырытой «Савеловской». Нет нужды говорить, что такими темпами он поспел к Пушкину без пяти три. Пушкин, впрочем, уже был на месте.
От нечего делать Витя Пальцев припомнил досуговые формы, связывавшие его с эмигрантом Зверевым. Карты, футбол, бесцельное шатание по пустоватому городу. Одна поездка на какую-то невнятную дачу: купание, шашлык, опять же футбол и карты.
Мартовский день выдался солнечный, сухой и теплый. Надо будет встретиться тут с Таней Журавлевой. Эмигрант опаздывал. Небось, там у себя на Уолл-стрит не опаздывает, капиталистическая гнида. Витя заметил газету на скамейке, целенаправленно подошел и сел. И даже прикрыл глаза под теплым ветерком. И даже чуть-чуть задремал: у него сегодня выдался первый урок, вставать пришлось затемно.
Тут кто-то взъерошил Вите шевелюру. Он открыл глаза – перед ним стоял Игорь Зверев в бежевой фетровой шляпе и белом плаще.
- Дремлешь? – спросил эмигрант без своего телефонного напора, а скорее нежно.
- Ну, в паузе. Пойдем в «Лакомку» или прошвырнемся?
- Давай сперва прошвырнемся. Заслужим отдых.
Товарищи пошли бульварами – для начала Страстным.
- Как там Америка? – задал Витя предсказуемый вопрос.
- Америка как Америка, - ответил Зверев с неожиданной вялостью. – Такие же декорации, как… - он широким жестом обвел действительность. – Ну, то есть другие декорации. Я бы сказал так: полезно сменить декорации, чтобы понять, где кончаешься ты, а начинаются декорации.
Витя кивнул в знак понимания, но Зверев почему-то посчитал нужным разжевать свой несложный тезис.
- Понимаешь, вот ты привык брать в пельменной три порции на двоих, немножко поливать уксусом, ну и так далее, и думаешь, что это относится к тебе. А потом оказываешься во вселенной, где… ну не то чтобы совсем нет пельменей, но это как тут ананасы. И понимаешь, что твои пельменные привычки – скорее часть пельменей, чем часть тебя.
- Кстати, может, в пельменную?
- Нет, старик, - ответил Игорь Зверев очень серьезно и слегка печально, - мой желудок меня не поймет. Желудок не знает слова «ностальгия». Он доверчиво перестроился на немного более качественное… скажем, барахло типа фастфуда. Когда мы физически окажемся в кафе, я закорочу его напрямую с глазами, и он сделает заказ.
Витя сосредоточенно кивнул.
- Слушай, а если не секрет, что ты делаешь в этой самой Америке? Преподаешь географию?
- Нет. Американцам не нужна география, она расходится с их представлениями о мире. Первое, что я сделал, - это попытался стереть из памяти и с языка, что я учитель географии. Я предпочел быть никем. Табула раса. Я начал с того, что сел на бухгалтерию одной небольшой фирмы в одном небольшом городке, где я, кстати, и живу. Если бы эта бухгалтерия шла по-русски, я бы умер от тоски. Но она, слава Богу, по-английски, и в этом какое-никакое развлечение.
- И в итоге? – спросил Пальцев.
- В каком итоге?
- Ну… ты начал с того, что сел на бухгалтерию. А сейчас?
- Так я только начал. Ну… в нашем городке есть университет. Я пока подхожу, принюхиваюсь. Вот пару недель назад поиграл со студентами в сокер.
- Во что?
- Ну, по-нашему, в футбол.
- И как?
- Американцы очень доверчивы. Покупаются на любой финт. Вот, думаю зайти на кафедру славистики.
- А ты славист?
- Здесь-то нет. А там… сам не знаю. Может быть, я первый славист на деревне. Я ведь читал «Каштанку».
- И знаешь, как зовут мужика, который ее утопил?
- И не покупаюсь на этот финт. Кстати, если пущу корни в университете, обязательно тебя выпишу. Разумеется, не насовсем, а погостить.
- Тяжеловато будет. Я ведь не забыл, что я учитель географии.
- А ты вспомни еще что-нибудь.
Пальцев едва не сказал, что он молодой перспективный поэт, да прикусил язык. Такое самоопределение отчего-то ему претило. То есть если кто-то так представлял его кому-то, Витя терпел с кривой улыбкой, но самому говорить с кривой улыбкой, согласитесь, глупо и неудобно. Однако эмигрант проявил чудеса памятливости.
- Слушай! Так ты же писал стихи! Задорное такое говно, зато много.
- В том, что ты описал, нет феномена.
- А вот это ты зря. Почему бы тебе не представить молодую русскую поэзию. Давай так: ты потихоньку выпусти книжку, а я тем временем обоснуюсь в университете. И, будь спокоен, прошвырнешься за счет американцев, расширишь горизонт.
- Им или себе?
- Да обоюдно.
И тут Витю посетило странное ощущение – что этот идиотский план сбудется. Он как бы не противоречил ничему базовому в этом слегка скособоченном мире, а остальное – мишура, финтифлюшки. Декорации. Пальцев и Зверев пошлялись по пустоватой весенней Москве, ухитрились выпить кофе и скушать по куску торта – и расстались до лучших дней.
Домой Витя прибыл в задумчивости, но неглубокой. А его карман пополнился еще одним телефонным номером – десятизначным и начинавшимся с единицы.


***

Выйдя из автобуса, Витя Пальцев очередной раз добросовестно изучил бумажку с адресом. Потом географ сверил ее с предлагаемой реальностью, определил четную сторону улицы, прикинул, где примерно может находиться дом такой-то корпус такой-то – и храбро срезал через дворы по диагонали. Танин дом нашелся в ожидаемом месте. Витя залез в карман, чтобы освежить в памяти подъезд, код и квартиру.
- Витя!
Пальцев ошалело оглянулся. Во дворе не было никого, кроме старика с палкой и брезгливым выражением на лице, а также молодой мамаши с малышом. Малыш сосредоточенно ковырял совком лужу.
«Ну, - элегично подумал учитель, - не я один в этом мире Витя. Вот кабы Виктор Эдуардович…».
Тут, впрочем, Пальцев чуть внимательнее присмотрелся к молодой мамаше – и узнал Таню Журавлеву. Ее рыжая шевелюра скрылась под косынкой, а острый нос был все-таки недостаточно остр, чтобы издали бросаться в глаза. Витя подошел к Тане. Малыш поднял на него голову с интересом. Витя присел.
- Как тебя зовут?
- Марат, - ответил ребенок важно и почти не картавя.
- А сколько тебе лет?
- Три.
- Скоро уже три с половиной, - уточнила Таня, улыбаясь.
- А меня Витя.
Пальцев положил пакет с тортом на скамейку. Марат вернулся к луже.
- Что ж ты не сказала? – спросил Витя. – Я бы купил ему что-нибудь.
- Хотела на рожу твою посмотреть. А что-нибудь у нас есть.
- И как рожа?
- Нормально.
- А Марату можно торт? – спросил Витя, возможно, не самое главное.
- Можно, если немножко.
- А кто папа? В смысле, я его не знаю?
- Ты не знаешь. Не из нашего курятника. Папа у нас романтик. Свитер, борода, гитара, горы и леса.
- Я думал, они вымерли.
- Они вымирают. Витя, если тебя смущает Марат… наверное, лучше тебе будет прямо сейчас уйти… вместе с тортом. Незачем ему привыкать… да и мне тоже.
- Меня не смущает Марат, - сказал Витя Пальцев быстро и горячо. – Что ты. Это же прекрасно, что он есть.
А в квартире еще нашелся кот Пушок, действительно пушистый и рыжий, в тон хозяйке. Марат сразу, не снимая ботинок, подлетел к коту и урылся лицом в теплую шерсть. Кот машинально открыл глаза, но тут же, потянувшись, опять сощурился.
- Марат! Разуваться-раздеваться-туалет-руки.
Мальчик стал дисциплинированно выполнять предписания. Витя заметил, что его глаза чуть-чуть повлажнели: так он любил кота.

 

Глава 5. Девяностые, склеенные из эпизодов


***

Витя Пальцев надевает худую шубу и делает шаг в направлении школьных дверей.
- Виктор Эдуардович!
Пальцев оглядывается – сзади огненно-белая завуч, похожая на мифическое существо.
- Педсовет. Добро пожаловать в актовый зал. Тулуп снимите, пожалуйста.
- И рад бы, Галина Спиридоновна, но никак не могу. Сейчас в «Детский Мир», а потом на приработок.
Завуч кратко сверлит глазами учителя географии и понимает, что тот говорит правду. Ложь хотя бы можно разоблачить; что делать с правдой – фундаментально непонятно. Кстати, не только завучу.
- Между тем, ваш рабочий день еще не кончился, - делает завуч дежурный ход. К сожалению, он уже года полтора, как не по позиции.
- Галина Спиридоновна, - говорит учитель без вызова, даже, можно сказать, мягко: - вы можете меня уволить. Я и сам могу уволиться. Мы оба знаем, кто от этого больше потеряет.
- То есть вы пользуетесь нашим непростым положением, чтобы вот так игнорировать…
- Да ничем я не пользуюсь. На уроки хожу за копейки, только чтобы это всё (Пальцев обводит вокруг себя руками) не рухнуло. Но сидеть на вашем ток-шоу сегодня не могу. В другой раз – пожалуйста. Давайте не будем ссориться.
Завуч разводит руками и отступает. Путь открыт. Пальцев выходит в школьные двери, как в открытый космос. Ощущения триумфа у него нет. Хуже того – он прекрасно понимает, что при другом раскладе мог бы оказаться на месте Галины Спиридоновны. Что они как бы в одном окопе. Что добро победило добро.
Учителя практически мгновенно обступает хмурое зимнее Бескудниково. Природа ущербна в большом городе и ущербна зимой, но зимой в большом городе она ущербна до боли. Кривые черные деревца торчат там и сям, как недоразумения. Повсюду не хватает света; в небе, несмотря на раннее время, кривовато висит белая узкая луна, похожая на консервный нож. Порыв ветра кидает в лицо Вите Пальцеву горсть колючего снега, а потом практически разумными движениями ввинчивает часть этой горсти под шарф и за воротник.
Единственный носитель света, тепла и надежды в этом выхолощенном мире – автобус – появляется слева и бодренько трясется к остановке. Перед Пальцевым встает альтернатива: либо пропустить этот автобус и понадеяться на следующий, либо рвануть напрямик – по замерзшей земле, по припорошенному снегом льду… Еще размышляя, он уже мчит по кратчайшей, то и дело оскальзываясь и ловя равновесие с помощью портфеля.
И успевает.  


***

Дела у «Французского связного» тем временем обстоят специфически. Энергии и связей Григория в пересчете на финансовый эквивалент оказывается достаточно, чтобы обеспечивать ежемесячную зарплату коллективу редакции, но не хватает на полиграфию. Это как первая космическая скорость: и на Землю не падаешь, и в просторы галактики не улетаешь, а крутишься себе по орбите. Первый номер выложен до последней запятой, второй существует как сумма материалов. Доводить до последнего блеска второй номер или собирать третий было бы неадекватно. В результате рабочий цикл стабилизируется до неслыханной простоты: товарищи собираются дважды в месяц на частных квартирах или в опустелых редакциях, пьют чай с тортом, обсуждают уже обсужденное и получают по 100 рублей.
- Я договорился в Европе насчет распространения в аэропортах, - говорит Григорий, попыхивая сигаретой. – Также щупаю один подход к министерству связи Франции. Думаю, они должны помочь… в разумных пределах. Мы же их тут раскручиваем. Витя, что нового?
Из нового у Вити Пальцева настольный хоккей для Марата и игрушечная мышь для кота, но он понимает, что спрашивают его не про это.
- Ну… в первом номере стоит рассказ и три стихотворения. Во втором – тоже. В одно из трех стихотворений первого номера автор позавчера внес правку. Звонил, просил меня проследить. Ну, я проследил.
- Там верстка не посыпется? – спрашивает Григорий озабоченно, оглядывая между тем крохотный бычок.
- Не думаю. Он сменил запятую на точку с запятой. В перспективе… с третьего номера можно организовать литературный конкурс.
- Так. Гена, как там у нас насчет голых баб?
Зам, он же по совместительству бильд-редактор, вздрагивает и застенчиво улыбается.
- Гриша, бабы, с одной стороны, есть, и даже в неплохом разрешении…
- То есть всё видно? Или только с одной стороны?
- Ну, не то чтобы всё… скорее, всё, что надо, но мы тут посоветовались с Васей…
- Видишь ли, Гриша, - поспевает на поддержку Вася, - не кажется ли тебе, что голые бабы – это был прорыв 2-3 года назад, а сейчас уже общее место?
- То есть все отдрочили, - уточняет Григорий, энергично куря.
- Ну, образно выражаясь.

И вот учитель географии ориентируется на местности в районе Таганки. В животе у него кусок торта, подмышкой – настольный хоккей, в кармане – мышь и сто рублей, в сердце – любовь, в голове – каша. В целом ситуация диагностируется как нормальная. Как говорил один (будущий) приятель Вити Пальцева, «поводов для отчаяния не вижу».


***

Инфляция потихоньку добирается до халявных 200 пальцевских рублей. Их с Таней учительские зарплаты – просто материал для анекдотов. Пальцев устраивается на курсы, благо работа в городе пока есть. Маленькая загвоздка – география оказывается никому не нужна – возможно, потому что в начале 90-х она интенсивно меняется. Виктор Эдуардович, не моргнув глазом, самоопределяется как преподаватель английского. А что такого?
Между тем, в город пробирается весна, что надо: тает, журчит, лопается и всё такое.
Короткая дорога на курсы пролегает по задам цементного завода и не то чтобы кишит народом, а, скажем так, не зарастает. С высоты она, наверное, напоминает муравьиную тропу. В очередной раз труся по этой самой тропе, Пальцев совершенно неожиданно натыкается на человеческую пробку. Человек семь стоят. Извинившись, Пальцев пробирается в первый ряд и видит причину задержки - это абсолютно пьяный гопник с пистолетом. Оружие не акцентированно умещено в руке, а, так сказать, болтается в пальцах.
Витя понимает, почему граждане опасаются идти, но не понимает, почему они спокойно толпятся перед потенциальным стрелком. Чуть поколебавшись, и еще раз извинившись перед группой товарищей, и лишний раз – перед осоловелым гопником, учитель английского языка проскакивает и торопится дальше по своим муравьиным делам.
После ничем не примечательного занятия по английскому языку (что, если вдуматься, само по себе очередная маленькая победа) Пальцев слегка задерживается в небольшой учительской попить чаю. От нечего делать он излагает крохотный путевой инцидент Володе, химику своих лет. Реакция того эмоциональна и неожиданна.
- Старик, это всё нужно снимать! Это изумительное время, новая эстетика. Понимаешь, изнутри это может казаться утомительным или безнадежным, а иногда даже скучным. Может слегка подванивать. Но снаружи это… нескончаемый парад. В больших дозах, согласен, тоже может утомить, но когда эта пена осядет, мы будем вспоминать ее сквозь слезы. Надо снимать и монтировать. Снимать, резать и монтировать.
Володя говорит так заразительно, что Витя Пальцев практически поневоле начинает глазами снимать, а мозгами резать и монтировать.  Вот просветленный кришнаит радостно впаривает истину хмурому казаку. Вот желтая надпись ПРОДАЕТСЯ на башенном кране. А вот и дядя в красном пиджаке и с золотой цепью. Какой бы он ни был толстолобый, он понимает, что выглядит карикатурно. Стало быть, он охотно играет эту роль.
Снимать, резать и монтировать. Когда перед сном Пальцев, скажем, смежает веки, на их изнанке вспыхивают и гаснут волшебные кадры дивного нового времени – то виденные наяву, то неизвестно как произведенные всё тем же Витиным мозгом, частной кинофабрикой в черепной коробке.


***

Очередной раз вернувшись домой, то есть к Тане на Калужскую, Витя Пальцев ощущает неясную тревогу, вроде тихого гудения трансформатора. Марат уже спит, Пушок сквозь свою обычную лень и флегму все-таки добирается до прихожей, Таня чем-то осторожно шуршит на кухне. Витя скидывает куртку и ботинки, находит тапки, пробирается на кухню. Таня в фартуке домывает невысокую гору посуды.
- Привет.
- Привет.
И тишина. Витя, поневоле кашлянув, начинает снова с тишины:
- Таня, что-то случилось?
- Случилось.
Тишина. Вите кажется, что Таня его разлюбила. Как потеряла ключи: были – и нет.
- Таня, да говори же.
- У Марата аллергия на Пушка.
Сперва приходит облегчение, потом, практически стык в стык, - стыд за это облегчение. Ведь непонятно, что делать.
- Это точно?
- Врач сказал, что можно сдать анализы, но он бы не сдавал. Ему всё ясно, как божий день, это его выражение. Он только взглянул на Марата - и сразу спросил, есть ли у нас дома пушистая кошка.
«И что делать?» - чуть не спрашивает Витя, но сдерживается и просто сидит.
- И что делать? – спрашивает Таня риторически. – Можно отдать Пушка хорошим знакомым и к ним никогда больше не ходить с Маратом, а что сказать Марату? Что Пушок умер?
- Убежал?
- Чтобы он его искал по всем дворам, развешивал объявления, надеялся, терял надежду?
- Умер…
Пушок тут, рядом. Он поднимает глаза на Витю, тот ритуально освобождает колени, садится поудобнее – кот взлетает, располагается на Вите без когтей и невесомо, Витя принимается гладить и чесать Пушка, тот урчит. Таня, не снимая фартука, садится на стул рядом.
- Я сходила к психологу. Одна, без Марата. Он сказал – может быть серьезная травма. А аллергия может привести к астме. Витя, что делать?
- Но ведь есть… лекарства от этой аллергии. И мы объясним всё Марату, скажем ему не зарываться лицом в шерсть. Он ведь уже большой. Чаще мыть руки, всё такое.
- Может быть отек гортани. Ложный круп.
- Думаешь отдать Пушка?
- Я не знаю.
- Давай подождем, поспрашиваем.
- Давай.


***

Настает сводный вечер поэзии, за ним – фуршет с активной фазой 8 секунд. Но ведь, так сказать, не хлебом единым, можно и просто поговорить. Витя с долей удивления примечает среди гостей Васю из «Французского связного» с импозантным седоватым дядей. Хотя… почему бы завотделом общества не интересоваться современной поэзией.
- Садись, садись, - говорит Вася, слегка ритуально привставая. – Нам как раз понравились твои стихи.
- Оба? – интересуется Витя, садясь. – Виктор.
- Эрик, - отвечает седоватый. – Очень приятно. Пожалуй, оба, хотя второе больше. Как вы там из этой кучи мелких неприятностей вырулили на благодарность, я бы не смог.
- А вы, Эрик, пишете стихи?
- Нет. Но если бы и писал, так бы не смог, - Эрик перегибается через стол и заговорщически понижает тон, - вон видите толстого поэта в свитере и бакенбардах?
- Ну, это Славик Волков.
- Вот. Славик. Прекрасно. Вот как он, я бы смог.
Славик, уловив интерес к себе, улыбается и вскидывает руку – Витя отвечает ему тем же.
- Мы тут, - вступает Вася на правах общего знакомого, - обсуждали одну темку. Понимаешь ли, Эрик зарабатывает больше, чем успевает потратить…
- Сочувствую вашим проблемам, - отзывается Витя.
- Пустяки, не стоит, - интеллигентно улыбается Эрик. – Василий Михайлович от стадии сочувствия уже перешел к действенной помощи. Он ищет, так сказать, как бы мне пустить кровь в финансовом аспекте.
- А что если вбухать в нашего «Французского связного»? – интересуется Витя Пальцев гипотетически. Эрик морщится.
- Видите ли, - говорит он, помешивая ложкой пену на кофе, - вбухивать в чужое начинание – это… как бы… расписаться в отсутствии фантазии. Неужели мы с вами такие мозговые импотенты, что у нас нет отдельной мечты?
- Можно снять кино, - вспоминает Витя.
- Кино, мон шер ами, оно, конечно, да. Но там мой избыток очень быстро превратится в недостаток. Будем пороть малобюджетку на энтузиазме. В ролях студенты, у камеры любитель, в кадре Арбат и переулки. А главное – сняли – и некуда девать. Вы когда были в кино последний раз?
- Ну… - Витя практически иссякает, но, раз уж попал в сказку, решает попробовать три раза: - можно издать книгу. На книгу у вас денег хватит?
- На книгу хватит. Даже на вот такую, - Эрик показывает руками что-то вроде среднего кота, - с твердой цветной обложкой. Вы имеете в виду свою книгу?
- Нет, что вы, - благородно возражает Пальцев. – Я имею в виду сборник рассказов.
- Сборник… - морщит лоб Эрик. – А что не антологию?
- Ну, антологию.
- Давайте антологию городской прозы, - предлагает Вася. – Она всё равно вся городская, не деревенская же.
- Более того, - добавляет Витя, - если даже издерганный интеллигент зализывает душевные раны на грядке с укропом, это всё равно городская проза.
- А на обложку, - заключает Эрик, - такой вид Москвы, чтобы все сдохли. Договорились. Приносите мне ворох текстов, вам за составление по триста долларов. Дальше моя забота. – Эрик смотрит на часы. – Ладно, ребята, а то мой шофёр заждался.
И гость из другого мира плавно отбывает.
- Что это было? – спрашивает Витя.
- Финансовая галлюцинация.
- А ты видел доллары? Вообще?
- Да. Но именно что видел. Не щупал. А ты?
- Только в кино. Ну что, теперь на некоторый период времени стоит жить.
- И даже известно, сколько стоит, - задумчиво говорит Вася. – Слушай, Витек, а ты ведь знаешь этот вот поэтический истеблишмент.
- Ну, так, на четыре с минусом.
- Походи, поспрашивай рассказы. Они так хорошо сидят.
- Так они вроде поэты.
- Знаешь, я бы так уверенно не сказал. И потом, поскреби поэта – найдешь прозаика.
Витя решает не спорить понапрасну, обходит помещение и набирает (ну, в виде обещаний) рассказов долларов на 75. Жизнь потихоньку налаживается.


***

Эмигрант Зверев звонит непосредственно из Америки, мама Пальцева переправляет его к Тане Журавлевой. Приятный сюрприз! Зверев превосходно помнит Таню Журавлеву – более того, в узкогрупповом отношении как раз Зверев учился с Таней, а Пальцев – отдельно. Поболтав с бывшей одногруппницей, Игорь все-таки вызывает к трубке Витюшу.
- Старик! Ты женился на Тане?! Я не верю ушам!
- Ну… в общих чертах… свадьбы в полном смысле слова у нас не было: и руки не доходят, и денег не хватает, и вообще. Но… я бы сказал, что женился.
- Как ты льешь! Как льешь… Я тебе задал вопрос, на который десять из десяти ответили бы да слэш нет. А ты – одиннадцатый! – развел философию. Впрочем, у меня был знакомый из Братеева, который на вопрос, женат он или нет, отвечал «очень». А ты, стало быть, не очень.
- Нет, Игорек, я как раз очень, но с одной стороны. А с другой, так сказать, формальной…
- Говори! – немного нелогично перебивает Витю Игорь. – Я слушаю тебя, как пение сирен. Я уже представляю себе, как ты отвечаешь залу, а зал млеет.
- По-моему, ты мне льстишь. И потом, по-американски я вряд ли смогу так убедительно… как ты там определил? Капать?
- Капать… Лить! Да такую звезду, как ты, я переведу с любого языка. Кстати, как там книга?
- Как кафедра?
- Уже ближе. Я всё еще сижу на бухгалтерии, но уже в университете. Кафедра славистики на моем этаже. Полтора инвалида. Я обедал с ними. Шкловского знают, Тынянова знают, а Олешу – уже нет. Не удивлюсь, если стану завкафедрой. Кстати, видел Петра?
- Какого Петра?
- Да Танькиного бывшего мужа. Редкий мудила. Нет, интеллект сохранен, думаю, генетически это не передается. Но сумма взглядов…
- Нет, не видел… пока.
- Ну, получишь удовольствие! Давай, выкладывай книгу не спеша.
- ОК.

Химик Володя за чаепитием на курсах показывает Вите клочок газеты с объявлением насчет других курсов – киношных.
- И что мы там будем преподавать? – скептически интересуется Пальцев.
- Мы не будем там преподавать, - очень серьезно отвечает Володя. – Мы будем там учиться. 
Очень серьезно – не то слово. Он отвечает так, что у Пальцева мурашки строем идут по спине.

Мама Вити Пальцева ворчит, не любит Таню Журавлеву (в основном, за наличие Марата) и любит Марата (потому что ребенок не виноват). Впрочем, ее временно устраивает, что Витя не женится на Тане.
После очередного мгновенного фуршета Витя остается немного перетереть с Борей Ежовым, небездарным поэтом с Авиамоторной. Боря угощает Витю порцией анекдотов, сулит ворох рассказов для антологии и зовет поторговать с ним на пару в ларьке антикварной книги – и для заработка, и вообще.
Во «Французском связном» руководство из каких-то налоговых соображений просит Витю перенести к ним трудовую книжку. Витя соглашается, но не торопится.
Марат пьет лекарство от аллергии и не урывается лицом в кошачью шерсть. Вроде бы получается. Первого сентября ему идти в школу.
Витя помимо курсов набирает частных уроков. Все – по английскому языку, но один – по математике на английском. Ну… почему бы нет. Ведь на английском.
Когда Витя Пальцев засыпает, успев сделать все дела, а те, что не успел, отложив на завтра, ему кажется, что через него идет электрический ток по многим проводам. Как ни странно, ощущение приятное. Потому что ток и должен идти.


***

Оттянув до упора, Виктор Эдуардович все-таки является к директору школы за трудовой книжкой. Директриса сидит в своем кресле, как императрица в изгнании.
- Надежда Степановна… чистая формальность. Я никуда не деваюсь, ни физически, ни душевно, просто перемещаю трудовую книжку. Так сказать, рокировка… из тактических соображений.
- Предпочитаете, Виктор Эдуардович, резать хвост по кусочкам?
- Ну, зачем вы так… Я же говорю: оставляю всю нагрузку за те же деньги.
- А за те же деньги не выйдет.
- Ну, давайте за меньшие.
- Благотворительностью занимаетесь, Виктор Эдуардович? А это, между прочим, буржуазное понятие. Нет, и за меньшие не выйдет. Выйдет только за большие. Позвольте вам объяснить. Чтобы пригласить учителя на договоре, нужен веский повод. Например, шестнадцатая категория. Допустим, мы вам ее нарисуем. Но после этого мы будем вам платить из внутренних резервов. То есть взамен ремонта унитаза. Зарплата ведь, сами понимаете, идет, - директриса делает энергичный жест в направлении потолка. – А вот контрактные нам надо изыскивать. А их изыскивать негде. Так что большое вам спасибо за благородные намерения, но, что называется, умерла, так умерла.
Витя извиняется и прямо из кабинета звонит на работу заму «Французского связного» Геннадию. Тот говорит без своей обычной милой застенчивости, отрывисто и лаконично. Работает, что ли, на работе.
- Гена, это Витя насчет переноса трудовой…
- Да.
- Можно без него обойтись?
- Нет.
Витя ждет секунду расшифровки этого «нет», чтобы иметь возможность ввинтиться в малейшую щель, но «нет» цельно и неделимо. Витя прощается и вешает трубку. Потом в вязкой тишине пишет заявление по собственному желанию.
Конечно, он заработает эти деньги иначе и быстрее. Витя иссек из своей трудовой жизни самую уродливую составляющую. И все-таки ему немного кисло на душе.


***

Мало-помалу очерчивается антология городской прозы.
Из пальцевской половины:
Рассказ о том, как высшие дворянские чины из окружения царя организуют коррупционную схему на основе подпольной продажи ржи. Хорошо узнаваемые подробности перемежаются словечками типа «сударь», «не извольте беспокоиться» и тому подобными. Местами получается очень смешно. Однажды Витя буквально взлаивает, пугая Таню Журавлеву, сидящую неподалеку с кипой контурных карт.
Рассказ о том, как деревенский паренек грызет гранит школьных премудростей, с помощью местной учительницы осваивает различные тонкости и всё такое. Проза бесполая и даже, можно сказать, бестелесная, пронизанная надеждой и… да нет, скажем, надеждой, со множеством фиолетовых закатов, звездных небосклонов, босоногих травяных лугов и всего такого. Мальчик мечтает учиться в Москве. Ирония автора проявляется в полном отсутствии иронии на локальном уровне; читатель, недоверчиво хмыкнув, поневоле начинает болеть за героя, тем более что его стремления чисты, невинны и не так уж амбициозны. Эпоха не читается – возможно, это двадцатые годы, а, может, и позже. Чем ближе паренек к своей цели, тем сильнее нарастает тревога. Это что-то вроде мая 41-го или типа того. Даты проясняются на последней странице. Это perestroika. Открытый финал.
Жесткое женское порно, которое Витя Пальцев невольно воспринимает в сочетании с автором – высокой мускулистой теткой средних лет со взглядом одновременно строгим и влажным. Сочетание убеждает.
Кровавый и грязный рассказ репортажного плана об афганской войне, как бы безоценочный, с обилием простых глаголов: встал, пошел, прицелился. Люди здесь выходят как зубы – либо крепкие, либо тронутые кариесной гнилью. Погибают практически все.
Рассказ о начальнике цеха металлических болванок, который, несмотря ни на что, продолжает строить коммунизм. Оказывается, что за рамками плановой экономики болванки никому не нужны, на свободном рынке для них даже нет номинации. В финале начальник в опустелом цеху тачает болванки в одиночку и складывает прямо там, потому что на складе уже нет места. Рассказ смешной, но есть в нем что-то смутно религиозное.
Незамысловатая вещица о первой любви, в самом конце которой становится ясно, что эта любовь однополая. Тут понимаешь, что вещица довольно замысловатая, вроде танца на минном поле, перечитываешь и оцениваешь изящество танца.
В пандан к ней искренняя и просто написанная новеллка о двух парнях, влюбленных в одну девушку, терзаниях между чувством братского долга и сердечным влечением. Тут Витя уже ждет подвоха, но тот (если можно так выразиться) подкрадывается с неожиданного боку. Пареньки оказываются системными модулями, а девушка – длинной и стройной программой.
Еще один текст приглянулся Вите тем, что был как бы развинчен, а потом свинчен обратно с явными забавными ошибками типа «Возьмите еще кусочек, - яростно прорычал он». Самые обычные сцены оказываются разыграны сумасшедшими актерами – и это завораживает.
Ну, и еще пара рассказов, выделяющихся из фона разве что трудноуловимым качеством текста – то же, что у всех, да немного лучше.


***

Дня за три до штатной встречи коллектива «Французского связного» Вите звонит Вася.
- Старичок, как дела?
- Твоими молитвами.
- Значит, превосходно. Слушай, ты собрал эту… антологию?
- Практически да.
- Расшифруй слово «практически».
- Ну… есть рассказы, задающие планку уровня, а есть те, что до нее недотягивают. Если их отбросить, немного недостает до критической массы. Потом, я думаю, Эрику надо оставить некоторую свободу маневра. То есть дать ему немного больше, внахлест.
- Слушай, это всё очень трогательно, особенно если учесть, что мы не обговаривали объем. Сколько сейчас есть?
- Тебе в страницах?
- Да зачем… всё равно шрифты разные. Просто взвесь на ладони.
Витя, любуясь со стороны на весь этот бред, проходит в свою комнату и взвешивает на ладони.
- Ну, полкило первосортной прозы, - резюмирует он в трубку. – Навскидку. Правда, там пара папок.
- Насрать на папки…
- Ты уверен?
- Ну, в хорошем смысле слова. Слушай, понизь немного планку. Добавь грамм сто из отвергнутого.
- Хорошо. Я принесу всё на наши посиделки.
- Нет, - отвечает Вася с неожиданной твердостью. – Когда ты сегодня свободен?
- У меня урок-урок-курсы.
- Похвально. Нива, так сказать, просвещения. Приятно получить пулю в затылок в цивилизованной стране. Извини. Шучу. Когда кончаются курсы?
- В полдесятого.
- Можешь быть в десять на Театральной в центре зала?
- Ну, в четверть одиннадцатого. Если автобус…
- Я дождусь. Только не забудь это всё дома или по дороге.
- Хорошо.
В двадцать минут одиннадцатого передача 600 г прозы происходит в штатном режиме. Пальцев с неудовольствием замечает, что в спешке не выстроил папочки, и одни перпендикулярны другим.
- Ерунда, - говорит Вася с твердой беззаботностью, - мы с ним и договаривались на ворох текстов. Фух. Ну, пожелай мне удачи.
И, не дожидаясь пожелания, Вася отбывает на север.
Через три дня после Гришиной передовицы насчет нефтяных вливаний и газовых  вдуваний коллеги выходят размять ноги в прихожую. Витя подходит к Васе.
- Ну, как там наша антология? – спрашивает он.
- Боюсь, - отвечает Вася, - что не будет… в многообразии мира нашей антологии. Эрик Германович нас, так сказать, позавчера покинул… безвременно. Нет-нет, Витя, ничего такого фатального. В Лондон… пока что.
- То есть зря спешили?
Вася, загадочно улыбаясь, залезает в карман джинс и вынимает оттуда то, что Витя до сих пор видел только в кино, а именно триста долларов – три зеленые бумажки.
- Во всякой неудаче, - говорит Вася, назидательно подняв указательный палец, - есть доля удачи. Так что спешили не совсем зря.
Витя Пальцев берет доллары. В его пальцах приблизительно два месяца жизни с Таней, Маратом и Пушком. Карман джинс оттопырен журнальной зарплатой – она в порядке борьбы с инфляцией удвоилась, потом ушестерилась, потом еще и еще… адекватен ли этот ответ Чемберлену? Смотря в переводе на что. Доллар не догнать, а в батонах или пакетах молока – более или менее.


***

- Нет, представляешь, какой порядочный человек? – очередной раз восхищается Витя шепотом под одеялом. – Уже понимал, что никакой антологии не будет, а деньги Васе отдал.
- Я не пойму, Витя, - неожиданно энергично отзывается из-под того же одеяла Таня Журавлева, - ты действительно малахольный или ваньку ломаешь?
- А?
- Твой красный пиджак уворовал у народа – заметь, у нас с тобой! – больше допустимой нормы и смылся в Лондон. Когда твой сомнительный Вася пожаловал к нему, он паковал чемоданы. Если бы не расплатился, Вася бы обиделся и из первой же будки вызвал ментов. Караул, граждане, сейчас у вас жулик сбежит. Уверена, он твоему Васе даже чаю не налил. Сунул на бегу бумажки в рожу – и дальше паковать.
- Про чай я выясню. А про… отъезд ты, мне кажется, преувеличиваешь. Ну, настали у человека проблемы, он от них дистанцируется. Очень милая как раз чисто человеческая реакция. Тем более что те, кто его преследует, не такие уж белые и пушистые. И далеко не народ. И их претензии могут быть абсурдны и противозаконны. В конце концов, презумпцию невиновности никто не отменял.
- Так ее и в отношении преследующих никто не отменял.
Этот довод застает Витю немного врасплох, и он его переваривает около минуты. Но молчание – признак поражения, поэтому он заходит с другого боку.
- Тебя послушать, - говорит он Тане Журавлевой, - так что ж Эрик не убил Васю? Так и доллары бы сберег, и на самолет успел. И ментам никто не стукнет. Или он револьвер уже запаковал?
Таня молчит, но от нее исходит негативная энергия. Несправедливо, если вдуматься, ведь Витя принес в дом $300. Добытчик, блин.
- Ладно, - говорит Витя примирительно и трогает Танин упругий бок, но Таня только дергается в ответ и даже, кажется, слегка ударяет Витю током.
Витя всерьез озадачен. Ему очевидно, что вот прямо сейчас Таня его не любит. Как же это. Ну, остается надеяться, что к утру всё каким-то волшебным образом восстановится.
К утру кухонное окно высекает в комнате многогранник света. В многограннике пляшет мелкая пыль. Таня в фартуке жарит сырники. Витя осторожно здоровается – Таня здоровается в ответ.
- Таня, а ты меня любишь? – спрашивает Витя. Таня, не оборачиваясь к нему, переворачивает сырник и кивает. У Вити интенсивно щиплет в глазах.
- Слава Богу… Слава Богу… а то мне вчера показалось… - Витя подходит к Тане и прижимается щекой к ее рыжей шевелюре.
- Вчера ты меня просто взбесил.
- Чем?
- Давай не будем.
- Ну… конечно, не будем, но давай разминируем эту мину, чтобы больше на ней не подрываться. Без эмоций, уныло и сухо.
- Уныло и сухо? – Таня задумчиво выгружает сырники на большое блюдо. – Давай. Давай больше не будем восхищаться тому, что человек обещал – и сделал. Что твой Вася не оставил все 600 долларов в кармане, а отдал тебе половину. А ты, в свою очередь, не пошел в казино, а пошел домой. А твой этот Гоша…
- Какой Гоша?
- Ну, Гриша, как его?
- Если главный, то Гриша.
- Вот. Что он берет у спонсора вашу зарплату, а потом едет к вам на чаепитие и ее раздает. А мог просто рвануть на Кипр с полковой кассой. По-моему, если мы будем слезливо восхищаться нормой, у нас всё расползется по швам.
В коридоре слышны шаги – и вот появляется Марат в пижаме.
- Так орете, - говорит он неодобрительно.
- А ты привыкай, - улыбается Витя. – Скоро начнешь в школу вставать.
- Вот тогда и ори.


***

Витя Пальцев приезжает в школу за трудовой книжкой. Ему выдают ее в кадрах молча и без проблем. Идет урок, то есть в школьном здании временно пустынно, тихо и как-то застенчиво. Собственно, путь к выходу открыт – вон они, двери, а дальше, извините, порция всё того же зимнего Бескудникова… ну, не в последний раз: жизнь долгая, и неразумно в ней зарекаться от Бескудникова или Марьина, скажем так: в последний раз за исторический период на регулярной основе. Пальцев бессмысленно вздыхает и еще более бессмысленно бредет в учительскую. Его зипун… то есть этот… тулуп расстегнут; его (тулуп) одинаково легко/трудно застегнуть и снять. Промежуточное положение верхней одежды хорошо иллюстрирует внутреннее состояние Пальцева. Ему – ни одной молекулой его сложного организма – не хочется здесь оставаться, но всё равно неизъяснимо жаль уходить. Добавим, что чаю при этом не хочется совсем, то есть наотрез.
В учительской сидит только биологиня Олеся, женщина, забавная своими размерами. У нее всё как у людей, только больше. А характер, кстати, легкий и покладистый.
- А, Витя! У тебя окно?
- А? Нет… Точнее, у меня очень широкое окно. Я, Олеся, увольняюсь.
- Нет вопросов. Нормальный поступок. Заявление пишешь?
- Нет… заявление написал две недели назад. Сейчас вот взял трудовую, и…
- И мы больше тебя не увидим?
- Ну, почему… город тесный.
- Не скажи. Вот я живу на Войковской и встречаю как-то знакомую на Университете. То-сё, спрашиваю, где она живет, представь! – на Войковской. Живем на одной станции и не встречаемся. Как географ, объясни почему.
- Одна выходит из задних вагонов, другая – из передних.
- Слушай, а ты гуру географии. Ты снимай шубу, а то стоишь, как вешалка. Чай будешь?
- Н-нет, спасибо.
- Спешишь?
- Да нет, не спешу. Просто чаю не хочется.
- Бывает. Слушай, мы с тобой, получается, шесть лет вместе работали…
- Семь.
- Семь лет! И так и не поболтали толком.
- Надо это исправить, - вылетает из Вити Пальцева с машинальной куртуазностью.
Олеся пишет на обрывке бумаги телефон.
- Вот… звони, если что, чай ты не любишь, значит, кофе попьем, поговорим.
- Хорошо.


***

В зимние каникулы ударяют морозы. Витя, Таня, Марат и Пушок, натыкаясь друг на друга, слоняются по компактной двушке в Зюзино. У Вити постепенно крепнет ощущение, что он всем мешает. Какая-то, извините, архаика. Типа, мужчине прилично охотиться на мамонта, а остальным – грудиться у очага. В общем, Витя принимает приглашение Бори и выходит к антикварному лотку.
Если быть точным, они стоят парой – ларек и лоток. В ларьке можно отогреться, около лотка приходится плясать. Но обоим греться в ларьке – халтура, если не саботаж. Точка со стороны прохожих выглядит брошенной и мертвой.
Цены на книгах и альбомах не стоят. Цены в голове у Бори. Боре и Вите отходит 10% прибыли + бесплатный обед в ближайшей столовой. Точнее, за обед они расплачиваются казенными деньгами.
В конце рабочего дня книги с лотка и сам лоток заносятся в ларек, тот запирается, а в магазине неподалеку подельники сдают выручку и получают в негнущиеся пальцы свою долю. Таща ее в гастроном, Витя понимает, что до сей поры он скорее наблюдал окружающую измененную реальность, а сейчас в нее окунулся.

На второй выход случаются мороз и солнце. К лотку подходит молодая восторженная иностранка в веснушках. Боря затевает с ней непринужденный разговор на безупречном (ну, с Витиной точки зрения) английском. Уже в состоянии сближения иностранка приценивается к альбому Дега. На секунду мир замирает.
Витя помнит, что альбом стоит пятьсот рублей, но понимает, что отдал бы его за четыреста, то есть себе в убыток. По завязавшейся дружбе.
- Тысяча, - отвечает Боря легко и мгновенно. Иностранка без проблем расплачивается и растворяется в легкой московской метели. Боря сосредоточенно кладет тысячу в пачку, вынимает оттуда пятьсот и переносит в другой, личный карман.
- Вот, Витек, - говорит Боря, болезненно щурясь против солнца. – У нас с тобой по 250. Куплю Павлику шарф, а то ему в горло дует.

На третий раз пасмурно и серо. Кажется, что небо лежит непосредственно на породистых темных домах центра Москвы. Хуже того, кажется, что ты в огромной выстуженной квартире с улицами-коридорами, а на настоящий воздух выхода нет.
К лотку подходит заядлый библиофил – страшно близорукий, с витым носом и брезгливым ртом, в шляпе и пальто. Библиофил склоняется над лотком и начинает буквально сканировать его, держа лицо в 5 см от книжного слоя.
Тут с визгом тормозит иномарка, и из нее выходит розовый и жизнерадостный тип в красном пиджаке, поигрывая ключами на пальцах.
- Есть Маринина? – спрашивает он, не отходя от машины. И пока Витя с Борей подыскивают слова, чтобы объяснить красному пиджаку, насколько здесь нет Марининой, библиофил, не разгибаясь, оборачивает к автовладельцу лицо и внятно говорит:
- Этого здесь нет. Иди на х.й, - после чего возвращается к своему занятию. В этом ответе нет ни грамма хамства, а только лишь лингвистическая адекватность, вроде как спросили по-португальски – ответили по-португальски. Красный пиджак, не обидевшись и не растеряв жизнерадостности, всасывается в автомобиль и уезжает.
Ближе к вечеру известный артист предлагает книгопродавцам 1 доллар за 150 рублей. Доллар примерно столько и стоит, но это не повод его покупать. Если только сберечь на черный день. Доллар как 150 рублей на предохранителе. Черный день, видимо, впереди. Пока длится серый.
Топчась у лотка, Витя Пальцев совсем не прочь встретить знакомых, но отчего-то опасается наткнуться на учеников или бывших учеников, хотя, если вдуматься, кому какое дело.

На четвертый выход в вязкой и склизкой оттепели к лотку подходит Володя, химик с курсов.
- Какая встреча! – радуется Пальцев.
- Это не случайная встреча, - признается Володя после скупых мужских объятий. – Мне твоя жена сказала, что ты здесь. Я был на киношных курсах. Пора писать эту вступительную хрень. Сроки подходят.
Товарищи обстоятельно обсуждают род и жанр вступительной хрени – и Володя чавкает по снеговой похлебке в направлении метро.
- Ну, иди, пиши, - говорит Боря, потирая ладонь о ладонь. – Карьера дороже денег. Да я и поделюсь.
- Счет не на часы, - отзывается Витя. – Сегодня достою.


***

Очередная встреча французских связистов случается в выходной день в редакции одной спортивной газеты. За окном – резко ныряющий вниз переулок Китай-Города, солнце преломляется в сосульках, прохожие осторожно скользят вниз и угрюмо скользят вверх, нарушая законы физики. В помещении всё дышит СССРом – и докомпьютерные папки в старообразных шкафах, и сами шкафы, и стулья, и паркет, и чайный сервиз, и насыщенный сладкой пылью воздух. Геннадий на правах хозяина режет и разливает. Григорий делает три жадных всасывания сигареты и говорит:
- Я нашел второго спонсора. Он был готов платить нам вторую зарплату. Но я подумал и отказался, потому что это трудно провести через бухгалтерию.
Аудитория предсказуемо встречает эту новость молча и без энтузиазма.
- Надо подумать, - продолжает Гриша в похоронной тишине, - сколько будет стоить готовый номер журнала.
Товарищи начинают довольно живо обсуждать цену экземпляра, привычно абстрагируясь от вопроса его возникновения. Сходятся на довольно символической десятке: во-первых, потому что надо привлекать читателя, а не отпугивать; во-вторых, потому что здоровее зарабатывать рекламой; в-третьих, потому что неважно, что говорить о том, чего нет.
- Бумага из Финляндии стоит 250.000 (Григорий не уточняет чего, но никто и не спрашивает), а в Югославии – 220.000, но слегка похуже, - он закуривает сигарету от умирающего бычка. – Есть охотники купить наш оригинал-макет. Как вы думаете, сколько может стоить макет?
- Я думаю, - шепчет Витя Васе, - если готовый номер стоит червонец, то макет – рублей шесть.
- Плюс-минус пятьдесят копеек в зависимости от страны, - отвечает Вася серьезно.
- О чем это вы там шушукаетесь? – строго спрашивает Гриша.
- Да так, о своем, о девичьем.
Гриша сосредоточенно кивает и затягивается.

Выйдя на улицу, товарищи делятся на две группы – кто вверх, к Китай-Городу, а кто вниз – тоже к Китай-Городу, но к другим вагонам. Витя решает прошвырнуться по всем этим наклонным переулкам, мимо усадеб и монастырей, и очень скоро остается один. Как обычно, он вынимает из кармана стольник – когда-то единственный, теперь – один из умеренно толстой пачки. Купюра играет роль удостоверения реальности. Стольник неприятно удивляет своего обладателя: какой-то он мятый, засаленный, не праздничный, а трудовой-мухлевой, нет в нем шелеста и хруста, а есть какой-то потный опыт, унылая история. Стоит, кажется, поднести его к уху – и услышишь шум моря «ништяк, братан!». Витя решает разменять некрасивую купюру и покупает орбит в ближайшем магазине. Магазин из числа тех, где невольно ищешь глазами таракана. Сдача такая же помятая жизнью, за исключением одного бумажного червонца. Он нов, тверд и полон смутных хрустящих надежд.  


***

В порядке вступительной хрени на киношные курсы Витя Пальцев пишет короткую историю нового времени. Она, можно сказать, буквально выскакивает из автора.
По нелепой случайности жизненный путь рядового и типового московского интеллигента пересекается с путем среднего калибра братка. Здесь надо заметить на полях, что сам Витя Пальцев лишь касался этих новых русских реалий или наблюдал их вчуже, никто на него лоб в лоб пока не наезжал, но отчего-то браток стоит перед глазами абитуриента как живой, со всеми наколками, с немигающим взглядом, с едким запахом пота и лосьона, хотя запах автоматически не визуализируется. В общем, оппонент интеллигента бычит и прессует его. Тут бы уступить – и интеллигент уступает без боя и даже без особых терзаний, свойственных интеллигентам, но весь конфликт начался с такой мелочи, что уступка не разряжает накопившейся отрицательной энергии. Браток, ликуя и празднуя победу, назначает поверженному врагу ворох унизительных штрафных акций. Тот вроде не спорит.
Вместе с тем интеллигент занимает среднюю сумму у такого же исторически обреченного интеллигента, а потом обращается к соседу, тот – к шурину, то ли к куму, вдоль цепочки индекс интеллигентности быстро падает до пренебрежимых величин, и в итоге наш герой нелегально приобретает ствол с патронами и глушителем. Тренируется на даче, потом с ненавязчивой интеллигентностью выслеживает пресловутого братка, получает полное представление о его регулярных маршрутах, находит хороший участок вдоль брошенной советской автобазы, подбирает подходящее помещение с просторным окном, проникает туда и ждет. Бандит идет – интеллигент тщательно прицеливается – история заканчивается.
Витя как бы предоставляет читателю спустить курок. При этом он бы спустил, и герой его – тоже.


***

Таня Журавлева вдруг становится очень красивой. То есть… как бы объяснить… она всегда была очень красивой для Вити Пальцева, а теперь ее красота вспыхивает и открывается всем. Кажется, что она не ступает по земле, а между асфальтом и туфлей сквозит крохотная щель. Вите становится тревожно. При этом Таня часто в порыве нежности обнимает и целует Витю, иногда – при Марате или Пушке. Это всё тревожит Витю Пальцева. Во всём этом есть какой-то накал и надрыв, свойственный кратковременности, - так лампочка вспыхивает ярче перед тем, как перегореть.
Женщины интуитивны; ни разу не увидев Таню за этот период высокого напряжения, мать Пальцева считывает обстановку и как бы вскидывается. До сих пор она плохо отзывалась о Тане – теперь ничего о ней не говорит. Мать молодеет на глазах, она становится внимательной и даже предупредительной в отношении сына. Много спрашивает о Марате.
Марат – крайне не вовремя перед школой – начинает слегка заикаться и снова урывается лицом в Пушка. Пушок много спит, но часто вздрагивает во сне.


***

На очередном собрании «Французского связного» завязывается интересная и плодотворная дискуссия: всякую ли рекламу брать или только добросовестную? Ну, например, приходят к нам с рекламой печенья – пожалуй, лучшее печенье в Москве. А мы пробуем – говно. Не отвернется ли от нас обманутый читатель?
Мнения разделяются. Максималисты считают, что коллектив отвечает за каждую букву в журнале. Минималисты дистанцируются от рекламы; чуть полноватая женщина Оксана с чудесными ресницами из всё еще загадочного особого отдела образно сравнивает рекламный призыв с репликой персонажа. Мало ли что ляпнул отрицательный герой. Довод веский. Объема дискуссии добавляет Женя Волховский, предлагая такую ситуацию: печенье – ничего особенного. Есть можно, но явно не лучшее в Москве.
Гриша в своей стихии: похохатывает, кивает, возражает, интенсивно курит. Время, в общем-то, проходит хорошо. И тут Вася открывает рот и спрашивает:
- Гриша, так выйдет первый номер, или нет?
Как бы вам объяснить неуместность этого вопроса во всей ее мощи и полноте… Ну, представьте себе, что вы в зале, а на сцене «Гамлет». И вдруг актер, к примеру, играющий Горацио, оглядывается вокруг, потом, прищурясь, вглядывается в зал и нормальным человеческим голосом говорит:
- Ребята, а вам не кажется, что никакой это, блядь, не Эльсинор, а какой-то театр с кучей народу в темном зале?
Понимаете, по существу ему трудно возразить. Но хрупкая магия условного действия может рассыпаться.  
Что касается встречи редакционного коллектива, неловкость как-то была переварена, пошутили еще немного – и разошлись по домам с пачками наличных в карманах.
Но осадок остался.


***

Постепенно наступает торжественная весна, с пением птиц, таянием снегов, голубыми небесами и другими подробностями, известными Пальцеву как бывшему учителю географии, да и вообще. Вступительную хрень он отправил куда надо в срок. Частные уроки идут своим чередом – географ бороздит Москву, увы, по довольно стандартным маршрутам. Повторяются лица в окраинных автобусах.
Таня блистает и летает. Очень странно, но теперь Витя редко видит Марата с Таней. Даже когда они оба в квартире, они отдельно. Марат старательно учится читать, хотя в школе, куда он пойдет с осени, Вите рекомендовали в это особо не упираться: если первоклассник сильно обойдет сверстников, ему будет скучно на уроках, и он не научится работать в классе. Витя принял к сведению и даже внутренне согласился, но не запрещать же ребенку учиться.
Очередная встреча «Французского связного» отменяется/откладывается/переносится. Всё как-то зыбко впереди, ясно лишь, что вот послезавтра точно ничего не будет.
- Дурной знак, - говорит Вася во время совместной прогулки по бульварам.
- Почему? – переспрашивает Витя – но не потому, что внутренне возражает, а потому, что внутренне соглашается.
- Потому, - печально объясняет Вася, - что вот столько денег (он показывает пальцами щель) можно выдать в одно рыло просто так, а вот столько (щель расширяется) – неизбежно задумаешься. Один мой знакомый программист делал что-то важное для бизнесменов… ну, это эвфемизм. Как бы тебе объяснить… ну, красный пиджак уже в шкафу, а золотые зубы на месте. В общем, получал деньги большими порциями, и вот одну задержали. Я говорю: так не страшно, выдадут вместе со следующей. А он отвечает: чем отдавать такие деньги, дешевле меня убить.
- Ты намекаешь…
- Да нет, нас убивать никто не станет, естественно. Другие обстоятельства, другой круг, наконец.
- А твоего знакомого?
- Да и там всё кончилось относительно хорошо. Ему просто не заплатили, и все остались довольны.
- А что сказали, - зачем-то интересуется Витя Пальцев, - ну, когда не заплатили?
- У нас изменились планы. А тебе зачем?
- Сам не знаю. Коллекционирую красивые фразы – вдруг когда-нибудь блесну. Мой шофёр заждался. У нас изменились планы.
- А. Ну-ну. Знаешь, я, подумав, тоже подал на киношные курсы. Ты так их расписал.
- Давай, вместе веселее.
На Чистых прудах еще лед, но тоненький-тоненький, практически прозрачный.
Весна неуклонна.


***

Пальцев возвращается из магазина. Марат и Пушок сидят в детской, Таня летает по прихожей и гостиной, собирая небольшую сумку.
- Витя! Ты такой хороший… - горячий поцелуй.
За окном всё искрит, звенит и капает. По подоконнику ходит какой-то особенно сизый голубь.
- Почему ты не открываешь окно? Открой…
Таня сама открывает окно, хватает паспорт и сует его в сумку.
- Я ухожу, - говорит она счастливо и тихо. – Ни о чем не спрашивай. Объясни как-то Марату. Ничего ведь страшного не происходит.
Вите Пальцеву и самому довольно паршиво, но он представляет себя Маратом – и вообще летит вниз с большой высоты. Ему хочется, чтобы Таня, раз уж такие дела, поскорее ушла. Потому что это не Таня.
- Вот телефон, - Таня быстро пишет семь цифр на плотной бумаге для рисования. – Евгений, Женя. Ну, позовешь меня… если что.
- Если – что? – отзывается Витя эхом.
- Ну… если что. Ладно. Пока-пока!
И Таня исчезает в дверях.
Витя входит в комнату. Марат и Пушок поднимают на него глаза.
- Марат… мама срочно уехала в командировку… срочно-срочно. Не беспокойся, с ней всё в порядке.
- Витя, она бросила нас?
- Марат, дорогой, она бросила меня. Всё остальное постепенно образуется.
- Витя, не бросай меня.
Витя Пальцев, в общем, не склонный к пафосным жестам, встает на колени перед мальчиком и целует его руку.
- Никогда, - говорит он пересохшим ртом и повторяет уже в нормальном режиме: - Никогда.


***

История со «Французским связным» заканчивается, как и должна была закончиться. На последней встрече нет ни Гриши, ни денег. Геннадий молча выдает Вите Пальцеву его трудовую книжку с двумя новыми записями, датированными неприлично близко. Мысль, что можно взять очередную зарплату у спонсора и не раздать ее сборищу тунеядцев, все-таки просочилась в Гришины мозги.
- И отбыл в Южную Америку? – иронично спрашивает Женя Волховский Геннадия.
- Говорят, в Мурманск, - отвечает тот хмуро.
- Почему в Мурманск? – спрашивает Женя скорее риторически.
- Потому что в Сочи, - предполагает Вася, - мы бы организовали погоню. А в Мурманск…
Бывший коллектив выходит на улицу.
- Кто куда? – спрашивает Вася.
- Да к метро, - отвечает Женя без энтузиазма.
- Нет, я вообще.
- А. Ну, я на некоторое время залягу в келье, буду зализывать душевные раны и вспоминать цветущую молодость.
- Конструктивненько, - замечает Оксана. – А ты, Вася?
- А мы с Витьком на сценарные курсы.
- Снимите там про погоню в Сочи.
- Ну. А ты, Оксана?
- Я подамся в буржуазную прессу.


***

- Так, значит, эта прошмандовка сбежала от тебя? Этого следовало ожидать.
- Потому что меня нельзя любить? – отзывается Пальцев, вкушая материнский плов.
- Потому что бабам нельзя верить.
Пауза.
- И когда ты вернешься?
Пальцев пожимает плечами.
- Будешь сидеть в чужой квартире с чужим ребенком и ждать, пока эта змея нагуляется?
- Еще с чужим котом.
- Кота можешь привезти сюда.
- Да нет, спасибо. Буду сидеть и не ждать.
- Ну, как знаешь.

Кривая благосостояния Вити Пальцева лихорадочно колеблется около нуля, то больно ударяясь об этот ноль, то невысоко взмывая, то ныряя ниже нуля (если уместно так интерпретировать небольшие долги). В относительно тучный день Витя с Маратом едут в Детский Мир и покупают форму немного на вырост, тетрадки, замечательный пенал и темно-синий ранец.    
Среди ночи Витю ударяет мысль, а что если Марата будут обижать в школе. Минут сорок он не может уснуть. Практически бесшумно Витя заходит в комнату Марата. Комната кое-как освещена уличным фонарем. Марат беззаботно спит. Пушок улегся у него в ногах. Он подмигивает Пальцеву обоими глазами, потом со вкусом потягивается и перекладывается еще удобнее. Витя Пальцев в виду своего простодушного мужского экипажа отчего-то вспоминает материнский завет «Бабам нельзя верить». И возвращается в наполовину опустевшее супружеское ложе.


***

Проходит полгода.
Марат теперь первоклассник. Витя, Вася и Володя – слушатели киношных курсов на содержании отечества. Таня не появлялась. Первого сентября Витя поискал глазами, не наблюдает ли мать за сыном из укрытия. То ли нет, то ли укрытие качественное.
Витя устроился в ту школу, куда пошел Марат. Учителем русского и литературы, потому что его не хватало.
Если его просят описать внутреннее состояние (такое случается), Витя нащупал пару слов: здоровая усталость. То есть стоит ему смежить веки на секунду – например, нерасторопно моргнуть, - и Витя проваливается в прекрасный крепкий жизнерадостный сон.


***

Витя поднимается по лестнице к Таниной квартире и краем глаза замечает мужской силуэт на пол-этажа выше, у мусоропровода. Хуже, что силуэт поднимается с подоконника и спускается к Вите. Это мужчина приблизительно Витиных лет располагающей наружности, смазливый и беззлобный.
- Добрый день, - говорит гость и доверчиво протягивает ладонь. – Петя. А вы, я полагаю, Танин муж?
- Ну, в какой-то степени.
- Скажите, Таня действительно слиняла от вас?
- А я правильно понимаю, что вы отец Марата?
- Да. Биологически.
- Да. Слиняла. Вы пришли повидаться с сыном?
- Да? Да, думаю, нет. Я, вы знаете, его до сих пор видел только однажды… да и то скорее нет. Мы с Танюшей разругались в жопу, когда она еще была беременна, а хвост этого всего… выяснения состоялся уже после родов. И когда я ей передавал ключи – от этой, кстати, квартиры, она была внизу, во дворе, с коляской. Я видел только коляску, но, логически рассуждая, она ведь не была пустой.
- Я понял. Так, извините, Петр, по какому вы вопросу?
- Я, так сказать, вас успокоить. Чуть-чуть упорядочу свою жизнь, личную и материальную, и заберу Марата к себе. А то вы мучаетесь с чужим ребенком, вам, наверно, уже невмоготу. Я вас очень понимаю.
У Вити темнеет в глазах.
- Петр… Можете не беспокоиться, я обеспечиваю Марату…
- Да я охотно верю. Но я ведь тоже порядочный человек.
- А алименты вы платили?
- Тоже, кстати, хороший вопрос. Я однажды приехал с деньгами… небольшими, но все-таки. Танечка мне швырнула их в лицо. С тех пор как-то мы не поднимали этот вопрос.
- Давайте больше вообще не поднимать вопросов, хорошо?
- Я порядочный человек, - бормочет Петр. – Что ж мне, вот так вот бросить своего сына?
Витя жадно всматривается в Петра, тем более что Петр не проявляет лично к нему никакого интереса. Какая-то вязкость… будь он уголовник, алкоголик или законченный меркантильный подлец, с ним можно было бы договориться. Но этот человек сам не знает, чего хочет, а иногда хаотично вспоминает отвлеченные принципы и правила поведения.
- Петр, давайте не будем беспокоить мальчика. Хотите отказ от алиментов?
- Ну… поймите правильно, не ради денег, а чтобы задним числом не обвинили в непорядочности. Я ведь не отказываюсь, просто их… видеть не хотят.
- Хорошо. Я оформлю. Позвоните, мы встретимся. И, пожалуйста, не приходите сюда больше.
- Да пожалуйста. Мне и самому без удовольствия сюда приходить. Только учтите: отказ должна подписать Танюша. Вы-то симпатичный, видимо, человек, но юридически во всей этой истории никто. Извините.
- До свидания.
- До свидания, - и Петр удаляется, даже не узнав имени собеседника. Витя входит в квартиру упругой походкой ягуара.
- Марат, ты помнишь, где твои летние рисунки?
- На окне.
Витя находит Танин телефон – поверх него теперь бой авиаторов с драконами, но все семь цифр превосходно видны. Доделав уроки, Марат выходит во двор погулять. Витя набирает номер на кнопочном аппарате, буквально пальцами ощущая сопротивление кнопок.
- Слушаю вас, - звучит в трубке роскошный баритон альфа-самца.
- Евгений?
- Да, - подтверждает самец без удивления.
- Позовите, пожалуйста, Татьяну.
- Сейчас, - и слышно, как баритон говорит мимо трубки «Тата, тебя».
- Алле?
- Таня, это…
- Что-то с Маратом?!
- Нет, нет, не волнуйся. Всё в целом хорошо, но есть одна проблема…
Витя излагает Тане визит Петра, Таня стонет и охает.
- Вот, в общих чертах…
- Какая скотина! А откуда он узнал?
- У вас, наверно, есть общие знакомые. Ты проболталась…
- Светка… Вот сучка! Пришла с тортиком, щебетала тут на диване.
- Таня, это второстепенно, и я не хочу обсуждать с тобой Светку. Ты подпишешь отказ от алиментов?
- Зачем? Ты хочешь отдать ему Марата?
- Да ты что! Ты с ума сошла? Я хочу отвадить его раз и навсегда.
- Отвадить? Да успокойся – он никогда не возьмет Марата. Это ему… дай-ка, дай-ка, я всё вспомню: э-э ярмо, хомут, спиногрыз… А если он что-то где-то вякнет, мы эту гниду задавим как раз алиментами, да и не только. Я, если что, в суде всё расскажу. Так ему и передай. Всё. Нет! Я сама передам. Как вы там? Марат не скучает?
- Да нет.
- Ты настраиваешь его против меня?
- Нет, что ты…
- А что ты ему сказал?
- Что ты уехала в командировку.
- Хорошо. Ты не волнуйся, мы устроимся, и я его заберу. Ты, наверно, устал.
- Таня… вспомни то хорошее, что у нас было. Ты ведь понимаешь, что я люблю Марата, и он – вся моя жизнь. У тебя есть любовь, и у меня есть любовь. Пожалуйста, не добивай меня.
- Хорошо, - говорит Таня в трубке практически беззвучно.


***

Ближе к середине 90-х кинопроизводство в стране падает практически до нуля. Точнее, каждый может снять малобюджетное кино, если уговорит очередного инвестора с золотыми зубами, но традиционные источники обмелели. Кинотеатры превращены в торговые точки. Киношные курсы в этот странный переходный период выглядят сказочно: по ним бродят, никуда не спеша, звезды первой величины в состоянии легкой растерянности. Они по-прежнему уважают умное отечественное кино сильнее, чем голливудский вал, потому что иначе им следовало бы приобрести стволы и застрелиться. Но, с другой стороны, они уважают доллар больше, чем рубль, и во столько раз, сколько указано на обменном пункте. Уважение к доллару вынуждает их анализировать то, в чем ничего нет. Уважение к собственному славному прошлому склоняет их к божественной ностальгии.
- А надо сказать, что И.Д. всегда был очень красив, не вполне бездарен, но невероятно глуп. И вот однажды под свою рафинированную внешность получил роль профессора, и ему пришлось в кадре думать. Он так и сяк морщил лоб, тер виски, чуть не вспотел. Режиссер терпел, терпел, потом не выдержал и говорит: «Игорь, умному человеку думать легко».
- Ловит меня Б. в коридоре Мосфильма за пуговицу, а в это время навстречу летит З. Б. ловит и З., долго с ним что-то выясняет, потом отпускает, смотрит на меня и говорит: «Тебе чего?» Я говорю: «Мне-то ничего, это ты меня за пуговицу держишь». Он говорит: «А. Слушай, дарю гениальный замысел. Трилогия. Первая часть – про рабочий класс, вторая – про крестьянство, третья – про интеллигенцию. А? Каково?» - «А дальше что? Суть в чем?» - «Дальше детали. Садись и пиши».
- Я. попал в кино уже сложившимся театральным актером. Подходит к режиссеру и спрашивает: «А в чем сверхзадача роли?» Тот сперва не понял, переспросил. «Ах, сверхзадача! Ты играй в кадре, что я скажу, а сверхзадачу я потом смонтирую». 
Отчего-то эта история глубоко попадает в Витю Пальцева; он видит в ней религиозное содержание. Скажем больше, в 90-е она дает какую-то надежду на общую осмысленность.

Финансово киношные курсы начала 90-х отражают кашеобразность и межеумочность текущей эпохи. То есть часть слушателей учится за деньги, часть – бесплатно, а часть, наоборот, получает стипендию. Стипендия (по какому-то устаревшему циркуляру) равна последней зарплате слушателя. Геннадий, у которого сохранилась печать «Французского связного», мстительно выдает Вите и Васе справки о зарплате, где она, так сказать, еще раз посмертно удвоена. Сумма получается не новорусская, но, скажем так, элитарная для наемного работника. Новое пальто для Марата, новый лоток для кота.
Витя приспосабливается готовить жаркое из курицы (или кролика) с картошкой, морковкой, луком и специями. Марату очень нравится. Пушку перепадают куски мяса, предварительно обмытые под краном.
У Марата нормальные отношения в классе. Начавшееся было заикание пропадает. Аллергия не вспыхивает – лекарства на полке ее сторожат. Спокойный период вызывает у Пальцева две эмоции – благодарность и тревогу.


***

Получая неплохие деньги просто так за учебу, Витя Пальцев с удовольствием урезает свою учительскую активность, оставляя (помимо Маратовой школы) только самые лакомые кусочки – и по оплате, и по локации, и по интересу. Но какие-то лампочки на карте Москвы остаются гореть.
Во вторник выдается окошко в районе Войковской. Домой на Калужскую вообще не поспеть, к матери можно было бы, но что-то не хочется. Пальцев нащупывает в кармане куртки среди перенесенного еще весной из тулупа бумажного мусора телефон биологини Олеси и начинает привычно колебаться. Но тут ему на глаза попадается телефонная будка.
- Аллё.
- Аллё, Олеся, это…
- Витя, ты, что ли? Я думала, ты быстрее соберешься с мыслями. Ты где?
Витя Пальцев считывает сквозь пляшущую желтоватую листву название улицы и номер дома.
- Так это в минуте от меня!
- Ну, выходи, пошляемся по району. Погода – последний писк осени.
- Я бы вышла, - говорит Олеся душевно, - но, если честно, зареклась просто так таскаться с мужиками по району. Ты извини, Витя, но вы все ниже меня на полголовы. Я-то к этому привыкла, а вы буквально деревенеете. В общем, никакого удовольствия. Лучше поднимайся ко мне, попьем кофейку.
Витя уточняет адрес, поднимается и звонит в дверь. Действительно, не больше минуты.
- Сейчас, - доносится изнутри, - халатик накину.
Витя успевает подумать, что можно было прихватить шоколадку к кофейку, как открывается дверь, и Олеся, слегка нагнувшись, целует гостя в уголок губы. А потом происходит какая-то неразбериха, Витя Пальцев всасывается внутрь квартиры и падает в упругое, горячее, душистое, влажное, мягкое, большое, темное, опять упругое, душное, двойное, белое, огромное, еще раз упругое… потом в  поле его зрения попадают настенные часы, и он видит, что пресловутое окошко захлопнулось две минуты назад.
- Олеся… мне пора.
- Даже кофе не попьете? – иронично спрашивает специалист по биологии, запахивая халатик и завязывая поясок.
- В другой раз. Спасибо.
- Не за что. Приходите еще.
Уже внизу, у подъезда, Пальцев производит инвентаризацию организма. Член стоит, как металлический огрызок, указывая владельцу направление к метро. Видимо, до вот этого самого в узком смысле дело не дошло, потому что ствол не разряжен. Строй мыслей Пальцева наводит его член на ненужные ассоциации, и тот начинает мелко вибрировать. Словом, если не углубляться в чистую медицину, перед учителем английского языка стоит интересная задача – за сорок минут добраться до курсов, при  этом аккуратно приведя аппарат в постное положение. Пальцев решает задачу, суетливо спеша и отвлекаясь на бестелесное – листву, асфальт, провода.
К вечеру визит к Олесе воспринимается Пальцевым скорее юмористически, как сюжет для короткометражки. Кинематографический гость отличается от реального Вити двумя деталями – (все-таки) шоколадкой и галстуком. В итоге они находятся в неожиданных местах.
Снимать, резать, монтировать… По ходу позднего вечера, когда Марат с Пушком уже спят, Витя Пальцев натыкается на свое отражение в большом зеркале в прихожей и задумывается о своей карьере как мужчины. Ему нет еще тридцати, вроде бы – согласно типовым рекомендациям – самое время жениться… на порядочной женщине и завести детей. Но как ей (порядочной женщине) объяснить про Марата… и про это вот житье-бытье в чужой квартире, а как потом объяснить про нее Тане, ее самцу, этому аморфному Петру, а через их головы – различным инстанциям… Они скажут жить свою жизнь – и будут статистически правы, а чего еще можно ждать от инстанций? Но моя жизнь – этот мальчик и этот кот.
Так, резво облетев немалый круг, рой пальцевских мыслишек возвращается к жанру приключений наподобие сегодняшнего. Он (рой) одобряет его (жанр) с теоретической точки зрения. Он (рой) одобряет никуда не ведущие тупики, потому что и не надо никуда вести. 


***

Среди учеников по английскому Вите всё чаще встречаются юноши и девушки, собирающиеся отсюда свалить. Если вдуматься, это статистическое наблюдение логично со всех точек зрения.  Латентных эмигрантов отличает единообразное отношение к окружающему миру – не то чтобы брезгливость, как раз нет, скорее ровная терпимость через отстранение. Это всё а) временно; б) сырье для воспоминаний, которым здоровее быть трогательными. Можно, сглатывая промежуточные слова, обобщить, что это всё трогательно? Ну… в каком-то смысле, в каком-то ракурсе.
Все эти красные пиджаки и золотые цепи против всякой военной логики сгинут прежде и вернее их невинно убиенных жертв, потому что жертвы во всей своей растерянности и неприспособленности к жизни воспроизведутся в следующих поколениях, а пиджаки – нет. Как зубры и трава.
- Я собираюсь уехать из этой страны и попробовать организовать свою жизнь в одной из стран цивилизованного мира (англ.).
- Вы уверены, что цивилизованный мир нуждается в вашем присутствии (англ.)?
- Я готов(а) предпринять усилия, чтобы принести пользу обществу, и если это удастся (англ.)…
- Я понимаю. Но почему бы не попробовать принести пользу обществу здесь (англ.)?
- Здесь правила (англ.)… Виктор Эдуардович, как будет по-английски «прозрачный»?
- Clear, transparent…
- А как будет «понятия»?
- Я думаю, так и будет -  «ponyatiya».

Чрезвычайно далекий от идеи эмиграции, Витя Пальцев глубоко понимает обучаемых им юношей и девушек. Он увлекается поэтами-эмигрантами первой волны, русским Парижем 20-х и 30-х годов уходящего ХХ века.
В контексте этого самого людоедского века Москва 90-х не выглядит страшно. Это классический фарс, дискотека на кладбище. Это трогательно.


***

Очередной раз выскочив из подъезда за хлебом и картошкой, Витя Пальцев натыкается в собственном дворе на Петра. Вокруг заканчивается зима, но – плавно, постепенно. Снег собирается растаять. Петр сидит на пустой детской площадке, подняв воротник пальто и нахохлившись.
- Вы ко мне?
- Ну а к кому же? Вы в магазин? Давайте я вас провожу и изложу по ходу…
- Что именно?
- Ну, наверное, проблему.
У Пальцева отчетливо и одноразово ёкает сердце. Мужчины месят снег по дороге в магазин, как два товарища.
- Ко мне несколько дней назад обратилась Танюша. Мы встретились. Они с этим ее новым…
- Понятно.
- Да тут понимать нечего. В общем, они намылились в Германию, и нужна моя подпись, чтобы отпустить Марата. Ваша, заметьте, не нужна.
- Так не давайте, - Витя с ужасом понимает, что вся его жизнь висит на этом ненадежном гвозде. – Вы же понимаете, что мальчику лучше здесь, на родине, в своей языковой среде.
- Ну, это спорно. Родины бывают разные. Таня мне очень красочно расписала прелести жизни в Германии. Если ее послушать, так они только для Марата и едут.
Впереди уже белеет грязнеет магазин, и Витя останавливается, чтобы не комкать разговор.
- Петр, надеюсь, вы критически воспринимаете ее рассуждения. Вы понимаете, что она бросила ребенка… ради животной страсти.
Тут Витя соображает, кому он расписывает подробности родительской ответственности, и растерянно умолкает.
- Я понимаю… Вы порядочный человек. Чудесно. Но позвольте другим людям исправить ошибки и тоже быть порядочными людьми.
- Хорошо. Давайте начнем с себя. Не подписывайте – и проявите порядочность.
- Клуб брошенных мужей Тани Журавлевой. Шарман. Есть еще одна деталь.
- Ну, давайте свою деталь.
- Этот ее здоровяк…
- Евгений.
- Очень может быть. Он отозвал меня в сторону и обещал 800 долларов, если я подпишу.
У Вити темнеет в глазах.
- Хорошо. Петр, если я вам дам 801 доллар, мы можем считать тему исчерпанной?
- Это лишнее.
- Что лишнее? Деньги?
- Нет, 1 доллар. В нем сквозит какая-то издевка.
Витя наблюдает облака, и в голове его постепенно проясняется, как в небе.
- Хорошо. Петр, будьте здесь… ну, на площадке перед домом завтра в четыре. С паспортом, пожалуйста.
Придя домой с картошкой (про хлеб он забыл), Витя звонит умеренно богатому умеренно другу.
- Юлик, можешь мне дать в долг 800 долларов, а я буду отдавать по 200 в месяц?
- Могу, - отвечает Юлик, подумав около полсекунды.
- Тогда я заеду?
- Через полтора часа. Мне надо обналичить.

Назавтра Витя подхватывает Петра на детской площадке и уверенно ведет вглубь квартала.
- Паспорт не забыли?
- Нет. А куда это мы?
- К нотариусу.
У нотариуса готов шикарный договор. Петр любознательно вчитывается. «Обязуется не давать согласия на выезд несовершеннолетнего…» «Получает от Пальцева Виктора Эдуардовича 800 (восемьсот) долларов США» «В случае, если на документах на выезд несовершеннолетнего Журавлева Марата Петровича появится подпись… предусмотрены штрафные санкции…»
- Однако, - говорит Петр, прочитав санкции.
- Это обычные страховочные коэффициенты, - охотно объясняет нотариус. – Здесь же идет речь о том, чего не должно быть. За прыжок с парашютом вы платите клубу вот столько (он показывает пальцами). А если парашют не раскрылся, клуб платит… вашим родственникам в сто раз больше. Форс-мажор.
- Ну, форс-мажор, - говорит Петр и подписывает договор. Такое впечатление, что он искал повод подписать его с достоинством. Нотариус удостоверяет подпись биологического отца, потом 8 сотенных купюр проходят проверку на специальной машинке и отходят в карман Петра.
Петр отбывает. Нотариус деликатно задерживает Витю Пальцева за рукав.
- Вы помните, Виктор Эдуардович, что я только удостоверил его подпись. Вся сделка в строгом смысле слова вне правового поля, я вам говорил.
- Да, да, спасибо. Он достаточно испугался.
Чтобы соотнести суммы. Витя не угодил в долговую яму – он лишь на 4 месяца вперед расстался с неправедно приписанной Геннадием второй зарплатой из «Французского связного». Как говорится, Бог дал – Бог и взял.


***

Приходит пора подавать заявку на курсовой сценарий, и у Вити Пальцева возникает проблема. Он видит, как одна, вторая, третья истории, зарождаясь в глубоко ненормальном, но стабильном прошлом, ныряют в кислую (или щелочную?) среду 90-х, и происходит чудесное преображение: героев, стилистик, языка. Это прекрасно и трогательно, но – никакая история не заканчивается в 90-х. То есть авторы (и на бумаге, и по жизни) старательно ставят точки, например, в затылок антагонисту или главному герою, но точки превращаются в многоточия и запятые. То ли надо суметь заглянуть вперед лет на 10… но это вряд ли возможно, то ли надо отвлечься от бурного и привлекательного здесь и сейчас, подождать, когда оно станет вчерашним днем.
На курсах окошко, и они – Витя, Вася и Володя - сидят в крошечном кафе на Тишинской, практически занимая его целиком. 
- Знаете, - говорит Володя, - у меня впечатление, что мы находимся в квантовом мире.
- Поясни, - говорит Вася с барской ленцой.
- Охотно. В квантовом мире практически нет невозможного. Есть либо маловероятное, либо требующее специальных условий. Ну вот…
Володя со всей вежливостью подзывает к столику кавказского бармена. Тот делает шаг и оказывается в круге разговора.
- А, скажите, у вас есть корица?
- Есть.
- А жасмин?
- Есть.
- А мак?
- Нет.
- А за тысячу рублей?
- А за тысячу рублей будет, - величественно говорит бармен и собирается удалиться на сбор мака.
- Погодите, погодите… А за пятьсот?
- Нет. Нужен мак за тысячу?
- Нет, спасибо… это я для примера.
Пример, пожалуй, впечатляет. Мака нет. Но за тысячу есть. Квантовый переход.


***

Очередной раз придя домой, Витя видит бегущего к нему сияющего Марата. Настолько сияющего, что вся жизнь кажется Вите идущей в единственно правильном направлении.
- Витя! Мама вернулась!
Главная эмоция Вити – счастье за Марата. Вторая – благодарность Тане за это беспримесное счастье. Третья – трудноразложимая смесь.
- Витя, ты рад меня видеть? – рыжеволосая красавица раскрывает объятия – Витя осторожно туда вписывается, как многоугольник в круг. Таня добавляет шепотом: - Прощаешь меня?
- Конечно, - отвечает Витя тоже шепотом и на автомате. Неужели она не понимает, что я готов хоть весь вечер простоять, не шелохнувшись, только бы не спугнуть счастье Марата?
К вечеру общий градус спадает до выносимых величин. Все празднуют возвращение мамы из долгой командировки чаем и тортом.
- Марат, тебе пора спать. Завтра в школу. Можешь быть уверен, что мама никуда не денется до утра. Я ее постерегу.
Марат смотрит на Витю, словно собирается спросить, что ж в тот раз не устерег, но сдерживается, еще раз обнимает Таню и уходит в свою комнату.
Витя отмечает, что это прежняя Таня, одолевшая свое безумие.
Пушок, впрочем, остается при особом мнении. В туфту о командировке он не поверил с самого начала, и теперь его походка, перемещения по квартире, выражения лица, красноречивые взгляды отчетливо складываются в «бабам нельзя верить». Таня ловит его и сажает на руки, но кот, проведя на коленях хозяйки полминуты, стекает на пол.
- Ну и ладно, - говорит Таня.
В постели шепотом Таня спрашивает у Вити, как они жили этот почти что год. Витя начинает отчитываться скучновато и перечислительно: о Маратовой школе, о его товарищах, о педсоставе, о кончине «Французского связного», о курсах, о жарком из кролика, о новом Маратовом пальто – в общем, обо всем, за исключением, пожалуй, антикварного лотка и визита к Олесе.
- Обо мне не скучал?
- Да как-то некогда было скучать.
Если бы это была просто встреча бывших однокурсников в городском парке, Витя бы спросил просто и светло:
- А ты?
В смысле: как провела этот год? Не скучала? Но у Вити челюсти сводит это спрашивать. И, подождав из вежливости пару минут, Таня начинает сама:
- Я, Витя, влюбилась. Меня просто поволокло. Если бы ты его видел, ты бы меня понял. Он из тех, кто может идти сквозь стену. И я каждый день ждала, что это кончится. И вот кончилось. И я увидела обыкновенного качка с кучей комплексов, натренировавшего волю, как очередную мышцу. И я встала и ушла со своей сумкой. И когда я стояла на остановке, я поняла, какое я чудовище. И меня так потянуло к тебе и Марату… и даже к этому неблагодарному коту, что я поймала такси.
- Таня, - отвечает Витя после паузы, - извини, конечно, но кот благодарный, он просто каждый раз понимает, кого и за что благодарит.
- Витя, не заводись. Пожалуйста. Всё ведь вышло по-твоему.
Витя лежит и то закрывает глаза, то открывает и глядит в совершенно темный потолок. Результат, грубо говоря, один и тот же. Он не ощущает себя тем человеком, у которого всё вышло по-его.
- Витя, а ты меня любишь? Или только Марата?
- Таня… я не делю. Это моя жизнь. Я не знаю, как объяснить… чтобы ты поняла.
- Ну, хорошо… хорошо.
Лежа рядом с красивой женщиной, Витя не испытывает желания. Ему тревожно. И только когда Таня (усталая и счастливая) засыпает и начинает тихонько сопеть носом, тревога Вити рассеивается, и даже возникает легкая нежность. Витя обходит Таню по периметру, утыкая одеяло, потом ложится и засыпает – встает по будильнику. Заспанные Витя, Марат и Пушок вполнакала завтракают. Витя проводит Марата в большую комнату – мама на месте.


***

Звонит Игорь Зверев – вы будете смеяться – всё из той же Америки.
- Старичок! Как дела? Всё по-старому?
Так как в прошлый раз Игорек звонил больше года назад, Витя обобщает, что всё в общих чертах по-старому.
- Ты стоишь? Если стоишь, сядь!
Витя дисциплинированно садится.
- Я на кафедре! И угадай, чем я тут занимаюсь.
- Приглашениями разных неудачников со всего света.
- Проницательный поэт! Сбавим накал. Из бывшего СССР. Но, сам понимаешь, тычась в эту простыню, я неизбежно вляпаюсь в Москву. В общем, издавай книгу к осени и welcome. Надеюсь, ты там освежаешь английский? Залу-то я тебя переведу, но ведь надо еще доехать.
- Я его преподаю.
- Классический новорусский ответ. С захлестом. У вас не будет таблетки анальгина? У меня фармацевтический комбинат. Всё, старичок, тут какая-то гнида ползет на кафедру.
Витя, всё еще улыбаясь по инерции, листает телефонную книжку и набирает номер Карины Михальской.
- Аллёу?
- Карина? Это Витя Пальцев, если помнишь такого.
- О! Загадочный Витя Пальцев, который постоянно спешит и даже кофе с дамой не выпьет.
- Карина, наша цистерна кофе впереди.
- Учтивый ответ джентльмена. Ну что, Витя Пальцев, ведь ты звонишь, не чтобы меня угостить кофе?
- Не только. Правильно я помню, Карина, что ты знакома с Веней Листопадом?
- В миру Дорофеевым. Смотря что понимать под словом «знакома».
- Простое бытовое знакомство.
- Звучит как преступление. Ну, пусть будет знакома.
- А ты не могла бы при очередной встрече, ничего не форсируя, вскользь, можно сказать, впроброс…
- Ты чего, хочешь у него издать книжку? Так и говори, а то я потеряла нить.
- Ты ее нашла.
- Давай я не буду ждать этой романтической случайной встречи, а позвоню Вене прямо сейчас и спрошу в лоб?
- А это «в лоб» не будет слишком в лоб? Мы его не огорошим?
- Это будет совершенно в лоб, и мы его огорошим.
- Ну… давай рискнем.
Витя кладет трубку, и через пару минут телефон звонит. Пушок поднимает ухо.
- Аллё, Карина?
- Витя, это Веня Листопад. У меня такая ситуация: один кент дал мне бабок на три книжки, а у меня в работе полторы. Если он увидит, что поток иссяк, или я подсовываю ему явную некондицию, он прикроет кран. Так что ты меня очень обяжешь, если завтра принесешь книжку на 48 страниц.
Они договариваются на завтра на вечер, и Витя аккуратно кладет трубку на рычажки.
Завтра днем, отказавшись от дальнего урока, Витя на паях с Женей Волховским выкладывает книгу стихов. Жене не всё равно, он то и дело с одинаковой мрачностью говорит «это нельзя» или «без этого нельзя». Наконец, книга готова. Называется она «Чуть гудят провода».


***

Важная подробность: Таня Журавлева вернулась в семью (поаплодируем, товарищи), но не к исполнению служебных обязанностей. Нет у нас больше в Москве такого учителя географии, зато есть менеджер… продюсер… администратор модной индустрии. Пару раз Витя (с искренним интересом) пробует выяснить, что здесь к чему, но оба раза картина только растворяется и плывет, как будто Таня рисует ее шлангом на водной поверхности.
Технически это выглядит так: Таня хорошо высыпается, да и после полудня никуда особенно не спешит, но много и энергично говорит по телефону, переходя при этом из комнаты в комнату, а изредка срывается и куда-то мчится, непременно опаздывая и спеша.
- Гляди-ка, Таня, - флегматично говорит Пальцев в одну из минут такого лихорадочного старта, - часы либо опаздывают, либо спешат, а человек – одновременно.
- А? – Таня замирает на полудвижении. – Ну да. Это игра слов? Счастливый ты человек.
- Наверное.
- Приготовь ужин.
Внимательный читатель вправе поинтересоваться, приносит ли такая активность Тани Журавлевой деньги в семью. Как сказал бы осторожный на язык Боря Ежов, и да, и нет. Однажды в доме появляется огромная пачка денег, насилу скрепленная резинкой, но Таня всех предупреждает, что это деньги казенные, «в работе». Пушок пробует поиграть пачкой, но она оказывается тяжеловата для домашнего изнеженного кота. Казенные так казенные, но однажды Витя увидел, как Таня, выскакивая в ближний магазин, отщипывает от пачки тонкий слой. Витя, как пишут в романах, не преминул спросить: а, собственно, я извиняюсь – и далее по тексту, на что услышал очень уверенное по интонации объяснение, что пачка казенная в целом, но это не распространяется на ее мелкие составные ингредиенты, и если она за время пребывания в доме Тани слегка похудеет, то ее бизнес-партнеры – как порядочные воспитанные люди – и пасти не раскроют.
- Не думаешь же ты, - спрашивает Таня наконец саркастически, - что они будут эти деньги пересчитывать?
Это звучит так же абсурдно, как если бы машинист метро вдруг взялся пересчитать пассажиров. Но Витя, не боясь показаться скучным буквоедом, всё-таки уточняет:
- А вдруг?
- И что?
- Ну… не знаю… сличат с первоначальным значением.
- А оно есть?
- А его нет?
- Естественно, нет. Не будь таким свежим идиотом, Витя. Они мне выдали на представительские расходы, сколько влезло в резинку. Феликс так и сказал: дали бы больше, но резинка лопнет. Кстати, чтобы я не околела с голоду, это тоже представительские расходы.
- Резиновый Феликс…
- Что?
- Да нет, просто пришло в голову. Тот Феликс был железный, а этот… эластичнее. Как ты думаешь, корм коту может вписаться в представительские расходы?
- Почему нет?! Если кот хоть раз будет в кадре.
- Или хотя бы не исключена такая возможность.
- Вот видишь, Витя, ты постигаешь азы модной индустрии. Это тебе не сталинские колоски: тут твое, а тут казенное – и стена с колючей проволокой. Тут иначе.
- Тут диалектика. Взаимное перетекание сущностей.
- Ну.
Витя пару раз подбрасывает пачку на ладони, потом аккуратно высвобождает из-под резинки две-три денежные чешуйки.
- Так я за кошачьим кормом?
Таня сосредоточенно кивает. Ее мозг в работе.


***

Не то чтобы непосредственным наблюдением, а по вторичным признакам Таня распознает, что ежемесячно куда-то утекают 200 долларов. В итоге краткого выяснения на общее обозрение выходит история с Петром и его патриотическим отказом на вывоз сына в Европу, для начала в общих чертах, в формате заголовка новости. Возмущение Тани не знает границ.
- То есть этот хорек нажился на собственном сыне?! Нет, постой, постой! Сына у него нет и не было. Он нажился на плевке спермы. Я его убью.
Последняя фраза сказана тихо и повествовательно, но Вите становится страшно за Петра.
- Танюша, мир не рухнул. В конце концов, восемьсот долларов – это всего лишь…
- Восемьсот долларов! Боже мой. Боже мой. В чьем воспаленном мозгу могла возникнуть такая цифра?
- В мозгу твоего… знакомого Жени.
Витя излагает первоначальное предложение, задавшее финансовую планку сделки.
- Витя, Витя… Кому ты поверил. Да Женя скорее бы удавился, чем отдал этому ничтожеству хоть стольник. Или его удавил.
- То есть ты имеешь в виду, что Петр мне наврал?
- Нет. Думаю, ему не хватило бы фантазии. Особенно на такую сумму. Думаю, Женя ему и впрямь обещал. Но это ничего не значит. Потом спустил бы на тормозе. Этот романтический лох подписал бы, а потом: старичок, в другой раз… спешу… нет мелочи…
- У нас изменились планы.
- Именно! А ты откуда знаешь?
- Я художник слова, держу руку на пульсе эпохи.
- Ты бы лучше держал ее на кармане.
- Видишь ли, Таня, - говорит Витя Пальцев, и тут бы он закурил, если бы курил, - можно обманом вытянуть из человека подпись. Он понял, что его на.бали, - а поезд уже ушел. Но нельзя обманом вытянуть из человека отсутствие подписи. Он понял – и подписал. Поэтому, извини, конечно, но мы были по разные стороны баррикад, и у нас… по эти разные стороны… была разная погода. Извини еще раз, но я не мог отдать вам Марата.
Таня вдруг замирает посреди комнаты, как будто ее выключили из сети.
- Сумасшедшей бабе и скользкому мужику, законченному эгоисту и твари, - говорит Таня отчетливо и раздельно. – Витя, обещай мне, что никогда не бросишь Марата. Ты видишь – я не надежна.
Витя, сдерживая слезы, кивает.
- Ты всё правильно сделал. Даже этот ублюдок Петр всё правильно сделал. Пусть он подавится этими деньгами, но он не подписал.
Витя кивает, роняя пару слезинок на джинсы.
- Я у тебя в долгу. Я сделаю всё, как ты скажешь.
Витя кивает.


***

Что там у нас за окном? Ах да, весна. Шелестит листва, журчат ручейки, щебечут воробьи и вороны, оживляются уличные кошки. Приходит пора слушателям делать заявки на сценарии.
Володя представляет крепкую историю противостояния двух московских группировок с вожаками не без понятий. В истории находится место и хитрости, и отваге, и предательству, и благородству, и даже жертвенности. Где-то на задах мелькают обрусевшие Ромео и Джульетта, но не в них суть. Всё увязано возле денег, но дело и не в деньгах, дело в поводе прожить свою жизнь коротко и ярко. Развязка наступает на Силикатном заводе. Немногие оставшиеся в живых скорбят по погибшим.
Мэтры одобряют историю и особенно Силикатный завод.
Вася пишет о человеке, уходящем внутрь себя. Суетливая торговая жизнь отторгает его – он не борется с этим отторжением, а ускоряет его. Он находит 365 знакомых, к которым ходит обедать 1 раз в году. Копеечная зарплата инженера уходит на оплату счетов. Если бы у него был компьютер, он провалился бы в виртуальный мир, а так он вынужден мастерить форточки в него из подручных средств. Он видит поразительные места и сюжеты, но не дает себе труда их записать. Фильм, по сути, есть фестиваль фантазии одинокого и гордого человека.
Мэтры сетуют, что это трудновато снять. Что нет магистрали, которой надо держаться. Что нет кризиса, поворотной точки и кульминации. Нет пространства для актера, ориентира для художника, установки для композитора и стержня для режиссера. А так нормально.
Витя одолевает тягу написать про себя, Марата, Танюшу, Евгения и Петра – потому что история еще не окончена, а заканчивать ее наперед страшно. Он пишет о заядлом интеллигенте, доценте сопромата Илларионе, который пытается встроиться в новую действительность и открывает в себе неизъяснимый талант к продаже любых билетов – от железнодорожных до входных стоячих на концерт Васи Зуева. Сперва Илларион использует свои способности, так сказать, напрямую, для вялого обогащения, потом власти начинают обращаться к нему для рассасывания нежелательных сгущений народа. Умелец внедряется в сердцевину недовольной толпы и обилечивает граждан в Воронеж или на вечер Алены Апиной. История кончается кризисом идентичности и вообще; Илларион сам себе продает плацкарту во Владивосток и с сумкой денег отбывает всерьез и надолго.       
Мэтры просят уточнить концовку и горячо советуют прикончить главного героя для ясности.

Лейтмотив большинства остальных историй – пуля в затылок. Резко выделяется замысел одной очкастой флегматичной девушки. Называется он «Свидригайлов едет в США».
Обескураженный нелюбовью Авдотьи Романовны, Свидригайлов предпринимает ряд странно-благородных поступков, мрачно шутит насчет отбытия в Америку и спускает курок. Но – представьте себе – осечка. Суеверный шулер смотрит на положение дел по-новому. Дуня ему теперь безразлична, а вот жизнь как мероприятие опять интересна и мила.
Преступление Раскольникова и медлительность следователя очевидны Аркадию Ивановичу, как Божий день. Проследив один из маршрутов убийцы, Свидригайлов находит его тайник и присваивает для начала скромные сокровища старухи-процентщицы. Потом отбывает в Саратов, где продает свое имение, а за время жительства в городской гостинице наблюдает персонажей Островского. Потом со слугами Антипом и Еремой держит курс в Сибирь, где, подпилив ось государственной кареты, проворачивает грандиозную аферу по спекуляции душами, основанную на том, что информация о реформе 1861 года распространяется неравномерно.
В остроге Свидригайлов знакомится с потомками декабристов (интеллигентами), соседями Достоевского по каторге, а также дожидается Раскольникова с Соней.
В Хабаровске Свидригайлов невольно обращает в христианство буддистку-бурятку и называет ее Марией. Мария присоединяется к экспедиции. В Чукотке Ерема, прельстившись Марией, покушается на жизнь Свидригайлова, но того спасают постоянная подозрительность и физическая мощь. Защищаясь, Аркадий Иванович убивает Ерему и меняет его на алеута Фому. В иллюзорном шаманском мире, подозрительно напоминающем Землю Санникова, Свидригайлов с товарищами дожидается зимы и переходит по льду Берингов пролив.
На Аляске он знакомится с русской эмиграцией и критически воспринимает идеи западного либерализма. Он советует русской миссии продать Аляску США, а также успевает принять участие в Гражданской войне на стороне Севера, потому что любит свободу.
Фильм кончается долгим разговором героя войны Свидригайлова со старым негром. Их удивительные биографии складываются в фантастическую картину мира. Разговор прерывается явлением алеута Фомы, который сообщает Свидригайлову, что Мария родила ему дочь.
Мэтры называют это «роуд муви» и долго спорят о декорациях. По их словам, в данном случае декорации решают всё.


***

В очередной момент зрелой поздней весны, то есть практически лета, но без удушливой жары,  у Вити Пальцева не выдается окно, да к тому же не в районе Войковской. Его городские дела на сегодня исчерпаны, и он вполне может ехать домой, а, впрочем, может и не ехать, поскольку там прекрасно управляется Таня Журавлева, да и что пропадать такому дню. А насчет района… ну, относительно… сместиться влево на полчаса – а там и до Войковской рукой подать. Терзаясь сомнениями, Витя звонит биологической Олесе из телефонной будки. Та, как на грех, дома и рада будет повидаться. Витя освежает в памяти адрес и, всё еще терзаясь, едет на него.
На сей раз он решает прикупить в пути шоколадку, что, если вдуматься в историю первого визита, нелогично. Но шоколадка обеспечивает всё еще молодому поэту типа алиби перед самим собой. Вот… имел в виду попить кофе.
Витя (терзаясь) звонит в дверь – оттуда тапки шлепают открывать. Настроенный на габаритные очертания Олеси, Витин мозг для начала истерично сигнализирует владельцу и отдельным членам коллектива его организма, что это не она. Потом, отступая в прихожую, женщина попадает под мягкий свет люстры – и Витя видит, что это Марина, учительница русского и литературы из бескудниковской школы. Витя, в общем, рад видеть Марину: она ему всегда была издалека симпатична. Слегка зудящая совесть учителя оказывается посрамлена, а вот шоколадка приходится как нельзя кстати. Все чинно пьют кофе под старорежимным абажуром, говорят о Трифонове, обскурантизме нового поколения и перспективах России как проекта. Ну… интересно. За окнами постепенно сгущается мгла, извините уж за такой оборот. В какой-то момент Марине пора – и Витя берется ее проводить.
На улице ощутимо пахнет то ли сиренью, то ли непосредственно озоном. В вышине чуть гудят провода (как там, кстати, книга стихов). Марина и Витя идут сквозь район, явно получая удовольствие от такой вот компании и никуда не спеша. В виду продолговатой лужи Витя упреждающе подхватывает Марину под локоть… локоть кажется ему каким-то родным. У метро приходит пора расставаться, потому что Марине не в метро, а тут рядом. Витя (потерзавшись) спрашивает у нее телефон.
- А зачем, Витя? – спрашивает Марина просто и спокойно. – Попить кофе?
- Например…
- А скажи честно, ты сегодня шел к Олесе попить кофе – или еще за чем-нибудь?
- Ну, ты же видела, я принес шоколадку.
Шоколадку нечем крыть – и Марина вынуждена улыбнуться.
- Извини, но ты ведь женат.
- Формально, кстати, нет.
- А неформально?
- В какой-то степени… как бы объяснить? ну, Марина, я более отец, нежели муж.
- Понятно. Зов крови много значит для мужика.
- Нет. Наверно, не для меня. Биологически это не мой ребенок.
- Тебе удалось меня удивить, - говорит Марина после маленькой паузы.
- И что это значит?
- Ничего. Ладно, Витя, удачи тебе во всех начинаниях.
- И тебе.
Спускаясь по лестнице в метро, Витя пытается вспомнить Олесю, но Марина забивает ее. Приехав домой, Витя отчитывается о вечере как о кофепитии с бывшими коллегами. Таня Журавлева слушает его невнимательно. Он мог бы сказать, что проходил собеседование в Звездном городке; вряд ли бы это кого-либо удивило.


***

Как-то проходят весна, лето и кусок осени. Что говорить о них, если даже зимы в наших выстуженных краях как-то проходят. Один мой знакомый доцент провел в октябре опрос среди своих коллег, кто сколько на этот раз вынесет зимы. Ответы были скромные: от «нисколько» и пары недель до календарных 3 месяцев и ни копейки больше. А по жизни, явочным порядком, все опрошенные вошли в мероприятие в середине ноября, а вышли из него в середине марта, как если бы их не опрашивали. Мораль этой истории в том, что многое в нашей жизни похоже на русскую зиму, и лето здесь не исключение.
Ранней светлой осенью Витя Пальцев попадает на вечер Карины Михальской. Карина сегодня надела длинное платье до полу, а под ним (вероятно) – туфли на какой-то зверской платформе, в результате чего становится похожа на памятник самой себе в нечеловеческий рост. Ее иронично-мягкие стихи в таком устрашающем контексте звучат неожиданно и контрастно. Аплодисменты не смолкают минут восемь; статуя поэта смущенно улыбается залу. Витя, насилу охватывая взглядом это статное чудо, растерянно думает о том, как ей звонил и так запросто разговаривал. Ну, платформа. Не ходули ведь…
В таких мыслях Витю настигает внезапный фуршет с активной фазой около полуминуты с последующими посиделками. Пальцев подсаживается к Боре Ежову, с которым уже сидит, судя по язвительной речи, ехидный лингвист среднего возраста.
- Уверяю вас, голубчик, - говорит он быстро и дробно, - «клен» - всегда эвфемизм, хочет того автор или нет. Это типа чиха подсознания.
- Клен ты мой опавший, - припоминает Боря, не споря.
- Это зияющий пример, воспетый народом. А «там, где клен стоял»? А? Как прикажете понимать? Клен-то, ну, буквально клен, где стоял, там и стоит, не на дрова же его рубить, дорогой вы мой. А тут о молодости.
- Здесь, у клена, мы расстанемся с тобой, - умеренно кстати раскрывает рот Витя Пальцев.
- Ну, коллега! То есть на время войны табу. Вплоть до клена, но исключительно. Первым делом, батенька, самолеты, ну а девушки? А девушки потом.
- Позволите? – над столом склоняется статуя Командора Карина Михальская. – Уф.
- Карина, - спрашивает откровенный Боря Ежов, - почему ты такая большая?
- Я большой русский поэт.
- Это понятно, но почему так буквально?
- Ну, я нацепила каблуки. Так-то обычно я в кедах и немного сутулюсь, а тут, думаю, распрямлю спину. Все-таки стихи. Что будем обсуждать, Ежов, стихи или сантиметры?
- Чего стихи обсуждать. Хорошие стихи. Смешные, но не для смеха, а так, между делом. Мы тут, кстати, обсуждали то, где ты тоскуешь о родимых кленах, вот товарищ филолог подкинул нам гипотезу.
- Интересно.
- Да нет, просто всегда любопытны сдвиги. Тут по золотому стандарту обычно береза, а у вас клен. У одного моего знакомого вместо руки на пульсе, что, согласитесь, слипшееся словосочетание, «рука на вене». Чуть сдвинул – и ожило.
- Ребята, - говорит Карина, - сейчас я стану ближе к народу. – Она снимает под столом туфли на каблуке. – Фух, какой козлина выдумал все эти платформы и шпильки.
- Осталось ссутулиться, - мрачно говорит Боря Ежов.
- Не надейся. Пальцев, пошли со мной, представлю тебя нужному человеку.
Витя, заинтересованный, шагает за босоногой поэтессой. На пути его приветствует Веня Листопад и говорит, что «книга на подходе». Пальцеву нравится вся мизансцена: и то, что вокруг знакомые симпатичные лица, и то, что так походя, по-богемно-цеховому, вершатся дела, и то, что они шагают к нужному человеку.
- Оксана, - говорит Карина Михальская, - нужный человек. Витя, поэт и гражданин.
Витя улыбается Оксане в ее чудесные ресницы и целует в чуть полноватую щеку.
- Кариночка, мы знакомы.
- Вот тебе раз, зря тащилась через весь зал. Ну, Пальцев, возвращайся.
Оксана отливает Пальцеву немного вина в пустой фужер.
- Что, Витя, ты теперь гражданин?
- Да это Каринка шутит.
- А где ты не шутя?
- Понемногу. Мелко рассказывать. А тебе удалось протыриться в буржуазную прессу?
- Да. Буржуазнее некуда. «Русский почтамт» - слыхал?
- Что-то где-то…
- Слушай! Напиши нам. Только не эссе о своем богатом духовном мире, а конкретно о жизни.
- Чисто конкретно? – переспрашивает Витя с гопническим акцентом, расставляя пальцы веером.
- Нет, Пальцев. Грязно конкретно.
- Да про что, Оксана? Я ведь настоящей жизни не нюхал. У меня девственный затылок. В него и не целились ни разу… толком.
- Ты летом отдыхал?
- Ну, отдыхал. В Евпатории.
- Вот про это и напиши.
Витя получает от Оксаны визитку и отваливает за свой столик.


***

Осень вступает в свои права. Очередной раз так желтеет листва на фоне всё еще голубого неба и благородных фасадов, что остается только снимать, резать и монтировать. Ироничная и набитая деталями статья Вити про Евпаторию как нельзя лучше встраивается в буржуазную прессу. В сумме гонорара он не сразу схватывает глазом количество нулей, а временами нули имеют значение. Ну, чтобы понизить пафос: таких гонораров Витя Пальцев еще не видывал, а в два раза меньшие – бывало. Так как у Вити нет пластиковой карты, деньги он получает в конверте в помещении газеты – и впрямь в двух минутах от Почтамта. Вите нравится контингент – улыбчивые приветливые люди с хорошо налаженным интерфейсом. Возникает впечатление, что здесь, в этом стеклянном офисе, 90-е досрочно завершены. Ничего нового, правда, не настало; в воздухе пахнет не временем перемен, а скорее временем школьной перемены.
Хваля Витину статью, его новые знакомые (вроде бы искренне) просят его писать еще. Витя ощущает в своих пальцах что-то вроде дара Мидаса: вот он отправится в ДЕЗ… на оптовый рынок… к стоматологу – а потом легко и непринужденно это всё превратится в конверты с неплохими деньгами. Так жить можно.

- Я дам тебе один совет, - говорит Вите мать.
- А стоит? – отзывается Витя. – По-моему, я его знаю.
- А, может, послушаешь для разнообразия?
- Послушать можно.
- Женись на своей Тане, пропишись к ней и оформи отцовство над Маратом.
Витя не верит своим ушам.
- Мама, повтори, пожалуйста.
Мать повторяет.
- Так и сделаю. Так и сделаю. А если она…
- Она не возразит.

- Старик! Как книга?
- На складе.
- Блестящий ответ. Планируем визит на апрель. Я высылаю тебе ворох всех этих приглашений, инструкций, твое дело – получить визу. Деликатный момент. У вас там в Москве будет, где перехватить деньги на билет? Тут-то мы сразу вернем.
- Перехватим.
- Ждем.

Замыслом Вити насчет выстрела интеллигента интересуется молодой режиссер Артур – молодой не только в отношении лет, а такой же слушатель курсов, как и Витя с Володей и Васей. Но учащимся режиссерам страна выделяет столько-то километров пленки плюс камеру с оператором впридачу. Надо спустить курок и выдумать что-то вроде эпилога. Витя делится с Артуром своим глубоким ощущением, что эпилог этой истории вынесен за рамки 90-х.
- Так вынеси, - говорит Артур.
- Но как?!
- Да просто вынеси – и всё. Представь будущее. Ну, перестреляли бандиты друг друга.
- А они перестреляли?
- А это важно?
Витя пробует всмотреться в будущее, но видит лишь рассеянный свет.

- Таня, знаешь, меня зовут в штат.
- Витя, ты говоришь непонятно. В какой штат? Ну… для начала – штат США или, например, газеты?
- Ты будешь смеяться – в оба. Таня, выходи за меня замуж.
- Это нужно для поездки?
- Это нужно для меня.
- Давай. Сыграем свадьбу.
Пушок, потянувшись, переворачивается на другой бок. Он осоловело открывает глаза и вхолостую жует два раза. Потом, спохватившись, умывается со вкусом. Потом встает и выгибает спину дугой. Витя и Таня с удовольствием наблюдают этот парад. Витя проходит за Танин стул и целует Таню в макушку.
- Витенька… Ты меня все-таки любишь?
- Да.
- Только не говори «конечно».
Витя действительно чуть не сказал «конечно», но удержался в последний момент.
- Почему?
- Потому что «да, конечно» - это отговорка. Это как начало письма «К нашему глубокому сожалению». Мы оба знаем, что не конечно.
- Да.
- Что да?
- Я тебя все-таки люблю.
- Вот и хорошо.


***

В марте свадьба. Она вписывается в малогабаритную квартиру Тани Журавлевой, поэтому гостей минимум. Со стороны невесты – пара смешливых подруг, (резиновый) Феликс и родители из Челябинска. Со стороны жениха – мать, Женя Волховский и Боря Ежов.
Настает время, когда можно, по словам отца невесты, «расслабить галстук». Личный состав разбивается по интересам. Смешливые подруги с Борей отрываются в пустынной второй комнате под старье типа «Аббы»; Марат и Пушок наблюдают за ними с разной степенью восторженности. Старшее поколение с Феликсом, не вставая из-за стола, обсуждает особый путь России. Таня вовлечена в перемену блюд. Женя с Витей выходят на балкон покурить (в лице Жени).
- Ты счастлив? – озабоченно спрашивает Женя между двумя затяжками.
- Наверно, - отвечает Витя, пойманный этим вопросом врасплох. – Да(?). Это важно?
- Ну, мне важно, раз спрашиваю.
Витя замирает, стараясь уловить сигнал своего организма – счастлив ли он? Ну… смотря как Марат. Клиника какая-то.
- Знаешь, Женя, счастье – минутное состояние души. По большому счету… стратегически лучше говорить о гармонии. Это ведь при царе свадьба что-то там открывала в будущем. Теперь ведь сто процентов женятся те, кто и без того живут вместе, извини за банальное наблюдение. Это как бы повторный вопрос: «Вы уверены?» И, разумеется, правильный ответ: да.
- Да? Ну, хорошо. Я сам тут не образец. Я два раза был кратко женат, еще однажды сбежал из-под венца… такая вот оперетта.
- Дети?
- Пока нет. У тебя, кстати, чудесный мальчик.
- Да. Технически это сын Тани.
- Да я понимаю. Ну, пошли к народу?
Как-то стягиваются все одновременно к обиженной фразе Таниного отца «Красть надо меньше». Лозунг вызывает единодушное одобрение.
- Верно! Не то чтобы не красть. Зачем требовать невозможного? В меру. Не увлекаться.
- Жри в одно горло.
- Один мой друг, - вспоминает Боря Ежов, - выдвинул такую инициативу: красть только готовый продукт. То есть вместо того, чтоб украсть пропитку для бисквитов на сто тортов, а потом не знать, что с этой пропиткой делать, просто своровать два готовых торта. А остальные пропитаны, граждане довольны.
- Делай так, чтобы самому было приятно украсть. Как для себя.
- Без «как».
- Но в меру.
- Вам всё хи-хи да ха-ха, - обиженно говорит Танин папа, - а у нас в Челябинске своровали завод. Поставили директора, молодого мудака…
- Вася! – раздельно и тихо говорит Танина мама.
- Люба, это хорошее русское слово. Я бы хуже мог сказать. Так они три трактора на ходу обменяли на грузовик жвачки. Ну, то есть на жвачку, грузовик-то уехал. Я понимаю – просто слева. Так они официально, через бухгалтерию провели.
История упирается в молчание. То есть здоровая реакция – поржать, но неудобно: нам же не всё хи-хи да ха-ха. Можно было бы углубиться в реальные нужды молодой страны: что ей милее, три трактора на ходу – или грузовик жвачки. Впрочем, ответ получен самим ходом мироздания. Явочным порядком.
В голову Вити откуда-то тычется фраза «Печальной будет эта свадьба». Да нет… нормально. Впрочем, сравнить особо не с чем: Витя не только первый раз брачуется, но и в качестве гостя посещал лишь два аналогичных мероприятия в принципиально другие времена. Была бестолковая студенческая свадьба в общаге… не вспомнить чья. В нетрезвую голову Вити поступает каверзный вопрос: а не Тани ли и Петра? Нет… мозг под воздействием адреналина восстанавливает жениха и невесту – одногруппников Вити. А откуда у Тани эта московская двушка, если ее папа и мама приехали из Челябинска? Ну… купили дочери еще до всего… вот этого.
Печальной будет эта свадьба. Пальцев упирается взглядом в смешливых подруг, пытается вспомнить их в студенчестве… это удается наполовину – не в смысле, что одну вспоминает, а другую – нет, а в смысле обеих наполовину. Интересно, знали ли они Петра, посещали ли Евгения. Судя по именам, суки Светки среди них нет. Тут поэта и гражданина настигает всеобщее ГОРЬКО – и он, встав и по-хозяйски обхватив теплый стройный стан Тани, целует ее по-взрослому.
Сев, Витя прислушивается к разговору. Теперь солирует Феликс. Его генеральный message (а что вы хотели от представителя буржуазной прессы) в том, что меняются местами первая и вторая необходимость. Что в трудные дни сегодняшний человек предпочтет остаться без кефира и хлеба, но с йогуртом,  кока-колой, компьютерной игрой и жвачкой. Витя открывает рот, чтобы поспорить, но вовремя соображает, что мысленно согласен с Феликсом, и закрывает рот. Повод уесть излишне умного гостя всегда найдется.
Печальной будет эта свадьба… В какой-то момент Пальцев не без легкого ужаса обнаруживает себя стоящим и произносящим замысловатый тост. Впрочем, видимо, до сих пор тост проходил нормально, потому что обращенные к жениху столько-то пар глаз доверчиво улыбаются. А теперь вообще под контролем.
- Как говорил Оскар Уайльд… красота выше, чем талант, ибо (Витя вкручивает указательный палец вверх) не требует понимания. Таня красива… как оказалось, товарищи, очень красива, и она… выше понимания. Она женщина (Витя карикатурно разводит руками, типа - так уж получилось) – и этим многое сказано. Жизнь… подносит нам патроны, а мы стреляем. Так выпьем же за то (общее движение)… чтобы всегда – понимаете, всегда! – и в горе, как говорится, и в радости припадать друг к другу. Извините за пафос.
- Ура! – гремит над столом. – Горько!

- Да иди спать, - говорит Таня, - я справлюсь.
- Нет, - нетрезво упрямится Пальцев, тря тарелку губкой, - и в горе, и в радости…
- Ну, подвинь тогда задницу.
- Это можно.
За окном ночь, летит одинокий самолет. Где-то далеко-далеко начинается робкий рассвет, горизонта отсюда не видно, скажем, не рассвет, а отсвет. Не вполне черно.   


***

Генеральное отличие «Русского почтамта» от «Французского связного» в том, что он выходит. Служебные обязанности Вити Пальцева – два явочных дня с неназойливой редактурой чего придется + два материала в неделю. За это Вите на специальную карту ежемесячно капают бешеные (по его представлениям) деньги. Пару раз Витя в кулуарах газеты простодушно дивится контрасту между выработкой и, так сказать, отдачей. Дело кончается тем, что в очередном кулуаре Витю отлавливают Оксана и новая подруга Ирина.
- Витя. У нас свобода – слова, в частности. Мы тут все настолько либералы, что ты можешь даже не быть либералом. Ты можешь быть – в известных рамках – патриотом, гомофобом, коммунистом, педофилом, каннибалом. Это типа как милая особенность. Нельзя говорить только одно: по-моему, мне многовато платят.
Витя дисциплинированно кивает. Он вспоминает Васину фразу-детонатор, безвременно обрушившую «Французского связного». Витя Пальцев замыкает уста и приглядывается к буржуазной газете.
У «Русского почтамта» четкая стилистика типа мы не грузим, а стебем и расплывчатая, но всё-таки позиция типа это можно, а вот это всё-таки нельзя. Впрыснуть стиль в бесстильный материал практически невозможно; проще писать заново. А вот скорректировать вектор позиции иногда до смешного легко. Витя наблюдает, как над статьей склоняются два аса буржуазной редактуры, потом один другому говорит: вставь вот сюда «якобы». Статья готова.
Помимо пластиковых карт и вспыхивающих там многозначительных цифр, у «Почтамта» есть белая бухгалтерия. Раз в месяц на втором офисном этаже выдается зарплата. Соотношение сумм таково, что по собственной воле никто не тащится на второй этаж. Приблизительно к пяти оттуда спускается кассир и с высоты 2-3 ступеней слёзно просит контингент хотя бы расписаться в ведомости – если уж деньги им так безразличны. Члены коллектива идут навстречу кассиру, потому что они не звери, а, уж поднявшись, берут и официальный нал – для смеху, детям показать.
Тот объективный факт, что тебе платят в 20-100 раз больше, чем среднестатистическому школьному учителю, надо как-то переварить. Самые элитарные буржуазные журналисты полагают, что они в 20-100 раз интеллектуальнее и талантливее школьного учителя, и чего тут обсуждать. Немногие совестливые, но склонные к фантастическому мышлению (в частности, сухопарая Ирина), считают, что вкалывают в 20-100 раз больше пресловутого школьного учителя, и действительно очень устают. Самые умные говорят: просто временно повезло. Витя Пальцев осознанно примыкает к самым умным – не потому что самый умный, а потому что достаточно умный. Кроме того, личный опыт мешает ему избрать другие варианты ответа.
Когда заходит речь о распределении отпусков, Витя Пальцев невзначай роняет, что в апреле у него небольшой деловой визит в США. Информация воспринимается ожидаемо благосклонно: это вам не картошку у тещи окучивать. Более того, главный просит Пальцева рассматривать это всё не как отпуск, а, так сказать, как совмещенную командировку. Ну, билеты дважды никто не оплатит, но суточные (сверх зарплаты) на карту капнут. А ты уж, брат, напиши, как там у них оно, в сочных деталях.


***

Американский экипаж в самолете. Вместо ожидаемой постной предупредительности – здоровое веселье. Седовласый стюард вступает с пассажиром в шутливую перепалку и смеется:
- Crazy Russian guy!
Слоновий перелет от Франкфурта до Чикаго. Расстояние измеряется количеством фильмов на небольшом мониторчике. Пересадка на местную линию. Откровенно провинциальный рейс до Кедрового Ручья. Мужики и тетки с баулами в узком салоне. Стакана лимонада не предложили.
В деревенском аэропорту Витю встречает коренной американец… ну, не то чтобы индеец, а более коренной, чем Игорь Зверев. Крепкое рукопожатие, веснушки, белозубый смайл. Легкий ужин в забегаловке на шоссе. Невозможность абстрагироваться от того, что это Америка – каждой щепкой деревянного стула, каждой молекулой (не Бог весть какого) гамбургера. Витя Пальцев встречается глазами с абсолютно мытищинской по лицу и одежде, но темнокожей бабушкой – та автоматически улыбается – Витя улыбается в ответ. Так, с улыбкой, и едет дальше в постепенно укрепляющуюся ночь.
Придурь часовых поясов – вылетел к вечеру, летел, летел, летел – и прилетел тоже вечером, хотя и более поздним. Ворованное время.
Мили на указателях.
Автомобиль подчаливает к Игорю Звереву, буквально к ноге. Бывшие однокурсники ритуально обнимаются. Американец, простившись, тает во мгле. Русские, отбирая друг у друга чемоданчик, бредут к коттеджу. После ознакомительной экскурсии от плиты до унитаза Зверев отваливает до утра, а Пальцев, соблюдя ряд гигиенических процедур, с наслаждением заворачивается в хрустящее белоснежное и падает в сон.

Утром за окном чирикает, благоухает и припекает. Витя для пущего счастья отворяет окно – все эффекты усиливаются. В небе висят совершенно симпсоновские облака. Опасаясь разминуться с Игорьком, Витя всё же решается погулять возле коттеджа, по периметру – и тут же встречает зайца под кустом. Витя даже фотоаппарат еще не вынул из чемодана. Встреча взаимно бескорыстна. Заяц не боится человека, но и не лезет к нему с амикошонством. Просто сидит под кустом в профиль к московскому гостю.
Жарковато для апреля. В небе – гусиный клин. На периферии взгляда снуют туда-сюда американцы. Витя бесцельно заходит в коттедж, инспектирует холодильник. Находит там йогурт, в ящике кухонного стола – ложку. Съедает йогурт – мозг воспринимает его как законную добычу. Находит мусорное ведро – выбрасывает оболочку. Гештальт закрыт.
Проходит около получаса без событий – и в двери возникает силуэт Игоря Зверева.

- Так… носки сними. Рубашку… есть футболка? Шорты?
- Шорт нет.
- Ладно, прикупим. Красавец! Выдвигаемся.
Русские идут сквозь кампус, слегка улыбаясь и здороваясь с американцами.
- Башку не печет?
- Да вроде пока… не особо.
- Не особо – значит, печет. Соломенную шляпу… так! Пока: шорты и соломенную шляпу. План на утро: завтрак и ознакомительная экскурсия по городу.
- Одобряю…
- Замечательно.
В студенческой столовой приятели набирают примерно на четверых москвичей; у кассы Пальцев ритуально обозначает движение руки к карману – Зверев делает страшные глаза. Пальцев отдергивает руку, как будто у него в кармане капкан.
- Надеюсь, - говорит гость из России, - это изобилие не за твой счет?
Зверев саркастически улыбается.
- Это за счет Конгресса США. Позволь тебе прояснить механику до конца. На эту неделю ты – моя работа. Если мы с тобой до 17.00 восторгаемся Ходасевичем, это моя работа. Я подаю реплики как честный добросовестный американец. Если мы не перестаем после 17.00, я становлюсь загадочным русским на самообеспечении.
Пальцев сосредоточенно кивает в знак понимания и одобрения. Надо проследить, как изменится направление разговора в 17.00.
- Теперь по жратве, шортам и тому подобному. Это представительские средства. То есть, чтобы понятнее, ты хаваешь за счет Конгресса, а я за счет тебя, потому что моя голодная рожа может потенциально испортить тебе аппетит.
- А моя голодная рожа не испортит ему аппетит? – раздается по-русски с соседнего стола.
- Нет, Сеня, он сидит к тебе спиной.
Пальцев, изогнувшись, мило улыбается Сене, потом спрашивает вполголоса:
- Игорек, сколько тут русских?
- Не считал. Но в феврале тут слегка обледенело, и я, скажем… ну, поехала нога, и я приложился жопой… к Америке. Сказал «блядь».
- А что тут еще скажешь?
- Совершенно верно, коллега. Так вот, меня явно поняло неожиданно много народу. Я бы сказал так: тут русских больше, чем кажется, и чем ты ожидаешь. Что не ешь? Невкусно?
Витя возвращается в свою тарелку. Да нет… вкусно! И белоснежная курятина, и аккуратный сектор пиццы с ананасами и ветчиной, и картошечка, и фруктовый салатик, и соки, и кофе. Нет… кофе, признаться, слегка недотягивает до советского общепита.
- Зато, - говорит Зверев, обеспокоенно отследив мимическую реакцию гостя, - его можно пить много.
- А можно его пить мало?
- Теоретически да.

Товарищи ступают по нешироким и довольно пустынным улочкам городка. Всё как будто слегка игрушечное то ли декоративное, слегка понарошку. Словно свинчено голливудскими мастерами, чтобы со вкусом снять американскую провинцию.
Там и сям шастают белки. На ободке фонтана сидит какая-то мелкая белка. Пальцев подходит ближе – мелкая белка суетится на месте, но никуда не девается.
- Игорек, это белка?
- Нет, какая это белка. Это чип-манк, по-вашему… бурундук.
В фонтане веселятся полуголые дети.
- Игорек, если в апреле тридцатник, что же у вас летом?
- Не фонтан.
К обеду русский гость уже в шляпе и шортах – и, можно сказать, сливается с толпой, если это можно назвать толпой. Пожилой негр в шляпе интересуется у Вити, как пройти в прачечную. Зверев открывает на всякий случай рот, но Пальцев превосходно справляется сам. Городок в общих чертах усвоен.
- Географ, блин, - говорит Зверев.
Обед по структуре, масштабу и контенту напоминает завтрак.
- Можем протестировать кухни народов мира, - обеспокоенно говорит Зверев, видя, что средства Конгресса США вызывают недостаточно бурный восторг.
- Да нет, всё прекрасно. То есть можем, но дело не в этом. Игорь, напомни мне, в чем мои обязанности.
- Кушаешь, отсыпаешься, дышишь воздухом, получаешь удовольствие…
- Это точно обязанности?
- Точно. Это впечатление от Америки, не расплескав, доносишь до снежного отечества, и там говоришь правду.
- Кофе – говно, остальное симпатично.
- Например. Ну, насчет кофе мы подкорректируем в итальянской кондитерской.
- Эту часть я понял. А встречи с населением, читательский клуб?
- А. Завтра у тебя поэтический вечер. Твои стихи – мои переводы.
- А ты перевел?
- Старик, не надо демонизировать труд американского переводчика. Если вкратце, это несложно. Через пару дней у тебя краткая лекция о перестройке. Ответы на вопросы. Ну и участие в Сенином семинаре по русской поэзии ХХ века.

                  Витя рельефно, не спеша листает свою красивую книжку, находит заранее оговоренное и начинает:
- Аты-баты, чик-чирик,
был мудак, а стал старик.
Нам казалось, это МХАТ,
Оказалось – это МКАД.
Стоит распахнуть окно -
а за ним идет кино,
мене, текел, упарсин,
на пороге блудный сын.
Сядем рядом, помолчим
без особенных причин,
мясо в супе дожуем,
посидим еще вдвоем.
Ну, посуду уберем,
посидим еще вдвоем.
Ну, когда-нибудь умрем,
посидим еще вдвоем.
Посидим еще вдвоем.
Посидим еще вдвоем?
Игорек деликатно дожидается конца стихотворения и с легкой торжественной скорбью приступает по-американски:
- Идут солдаты, поют птицы,
с годами приходит мудрость,
я ошибочно принял кольцевой хайвей
за театр, основанный Станиславским…
«Главное, - думает Витя Пальцев, - не заморачиваться».

Добрый день, дорогие друзья! Я благодарю вас за то, что вы пришли, за интерес к моей стране и к моей скромной персоне. Тема лекции – перемены, произошедшие в России за последние 10-15 лет. Скажу сразу, что это будет моя точка зрения, и я не несу ответственности за другие точки зрения по тому же вопросу. Другое дело, что я буду опираться на факты… ну, и на собственные ощущения и впечатления.
Когда идет речь о переменах, модернизации чего-либо, имеет смысл посмотреть, а что именно мы перестраиваем. Мой главный тезис о коммунистическом СССР – что это была глубоко ненормальная страна. Здесь я прошу понимать меня буквально. Ненормальная – не значит тотально плохая, ужасная, жестокая, несправедливая и так далее. Ненормальная – это иногда предполагает неожиданные достоинства, но эти достоинства тоже ненормальные, ничем не обеспеченные. Например, бесплатная медицина, или образование, или цена входа в московское метро. Самое главное – обрублены простейшие и важнейшие экономические связи. Производство товара и его цена не зависят от спроса. Зарплата не зависит от того, насколько твоя профессия реально востребована. И так далее.
В качестве метафоры возьмем человеческий организм. В нем по артериям и по венам течет одинаковое количество крови, и это нормально и обеспечено самим строением организма. А теперь представьте себе модель, где вены отдельно, артерии – отдельно. Кроме того, есть неизвестно откуда взявшийся закон, что в артериях должно быть больше крови, чем в венах, например, на 10%. А за этот пересчет отвечает специальный клочок мозга.
Если организм будет жить по закону, он умрет от избытка крови в артериях и недостатка в венах. Стало быть, клочок мозга становится загружен двойной бухгалтерией, избыток крови в артериях разворовывается и по мелочи реализуется через мелкие царапины, в целом крови поровну, но меньше, чем могло бы быть, организм с грехом пополам живет. И точно так же абсурдно устроены почки, печень, нервы и всё остальное.
Этот монстр прожил 70 лет и умер. Можно плясать над трупом или рыдать. Но, так или иначе, приходится жить дальше. Эту новую жизнь в России можно приблизительно описать как ничем не ограниченную свободу. То есть, допустим, тебе пришло в голову нести людям свою новую религию, скажем, Вселенскую Боль Саламандры – ты и несешь. Или, скажем, воровать – ты и воруешь. Люди как-то распределились по интересам, тем более что контуры каких-то групп и сочетаний еще остались. То, что получается, временами выглядит до обидного кустарно, временами – жестоко и архаично, временами – наивно, но это гораздо нормальнее, чем то, что было раньше. Дальше, наверное, в режиме диалога?

Зал (ну, громко сказано; аудитория) благосклонно аплодирует.
- Вопросы?! – Игорь Зверев прибирает к рукам роль спикера.
- Прошу прощения, Виктор. То есть преступников никто не ловит?
- Почему же? Все ведь делают то, что им нравится. Те, кому нравится ловить преступников, ловят преступников.
- Спасибо.
- Не за что.
- Виктор, но у вас вышла такая картина, что все занялись хобби. Нравится коллекционировать этикетки – я коллекционирую этикетки. Но как, за счет кого существует вся эта система?
- Смотрите, так вопрос не стоит. Так он стоял в СССР. Там люди получали примерно поровну. Из них большинство ничего не делали или делали абсурдные, маразматические вещи. Часть делала что-то очень понятное, например, водили автобус, и свою бедную зарплату уж отрабатывали. А были, например, изобретатели, настоящие, чьи изобретения внедряли, и в Америке с патентов они стали бы миллионерами, а у нас им дарили именные часы. Тут можно сказать, что марксистский болтун живет за счет изобретателя. В новое время инфляция съела старые равные зарплаты. Будь любезен, выкручивайся. Теперь насчет хобби, точнее, распределения по интересам. Новая (иногда дикая) экономика возникает за счет того, что многие люди любят деньги. Мы традиционно не любили таких людей, называли их жадными, не нашими, чужими. Но именно с системной точки зрения надежда только на них. Часть из них – откровенные бандиты. Общество должно найти в себе силы с ними справиться, это как вирус и иммунитет. Остальные выносят что-то на рынок, далее конкуренция и известные вещи. Эти люди обеспечат рабочие места для остальных, типа меня.
- А кем вы работаете?
- Я работаю журналистом в буржуазной газете, принадлежащей группе банкиров. Банкиры как-то заработали деньги и открыли для таких, как я, рабочие места. Кроме того, я даю уроки английского. Изначально я учитель географии, но уроки географии никому не нужны, а уроки английского очень востребованы, потому что много молодых людей думают об эмиграции, да и на внутреннем рынке английский язык пригодится. Почему я пишу статью или даю урок английского на другом конце Москвы? Что мне нравится – само мероприятие или деньги? Ответ между. Из способов заработка эти для меня наиболее приятны. Или наименее травматичны. И это нормально.
- А чем это отличается от СССР?
- Тем, что в СССР я прекрасно преподавал географию, которая никому не нужна, за среднюю зарплату, и даже не догадывался, насколько она никому не нужна.
- Виктор, а вы советский человек или российский?
- Я антисоветский.
- ОК, антисоветский или российский?
- Я чуть-чуть подумаю… Вот смотрите. У нас есть телешоу «Последний герой», там люди на острове соревнуются за конечный приз, ну, за деньги, да и просто азартно. Приятно выигрывать. Ну, это ваше шоу, вы знаете. И вот ведущий предложил двум девушкам просто взять приз… палочку, ну, протянуть руку – и выйти в следующий тур. И одна взяла палочку – и вышла. Вот это тест на советского человека. Советский… антисоветский – неважно! – человек никогда не возьмет палочку просто так. Ему что, больше всех надо? Чтобы получить приз, ему надо выиграть: оказаться умнее, быстрее, терпеливее. Нужен повод. Как бы извинение. А новый герой может протянуть руку и взять. Ему больше всех надо? Да! И, знаете, я уже готов протянуть руку и взять палочку.
- Спасибо!

После пары вопросов уже в частном порядке довольные американцы расходятся по своим нехитрым американским делам.
- Ну как? – спрашивает Витя Игоря.
- Нормально. Тебе удалось сказать то, что они хотели услышать. Россия стоит на людях, которые любят деньги. Нормально.
- Ты не согласен? Так поспорил бы.
- Витя, подумай сам, какой мне смысл спорить с экспертом, которого я же пригласил. А вдруг я его одолею. И какой я после этого эксперт по экспертам?
- То есть твой узловой интерес – сохранить свое место, иначе говоря…
- Да, конечно, я корыстное животное. Но ведь мы о России.
- Встающей, заметь, на рельсы нормы. Капитализм.
Игорек обескураженно думает.
- Да, Витюша, ты в чем-то прав. Не мне учить Россию особому пути. Но… как бы сказать, я тут посещаю иногда молл в день распродажи. Это экономически оправдано. Но больно было бы встретить там Россию.
- Уверен, фрагментами ты ее там встречаешь. А что такое молл?
- Это такой огромный магазин на границе города и области. Во-он там. Там городская интеллигенция встречается с реднеками. Особенно по выходным.
- Боюсь спросить, кто такие реднеки. Звучит похоже на морлоков.
- И выглядит тоже.
- Ну что, твоя обида за родину рассосалась? Можем где-нибудь покушать?
- Конечно.

Я родился и вырос
в глубоко ненормальной стране,
где морозы и сырость,
если честно, не нравились мне.
Там компотик сиротский
наливали в стеклянный стакан
и пылающий бродский
за окном вечерами скакал.
Выйдешь в чистую площадь –
торопливо бегут облака.
Что, казалось бы, проще –
этот файл сохранить на века.
Но внезапно темнеет,
ливанет, как полвека назад,
и бормочешь, немея:
листопад, листопад, листопад.
И, советским мотивом
выпрямляя осанку свою,
я, рожденный счастливым,
марширую в нестройном строю.
Здесь листвою подножной
устилают родные места –
отделить невозможно
мертвый лист от листа.

Экспедиция не то чтобы подходит к концу, но переваливает через… перевал. Середину, экватор. Нанизываются мелочи, подробности, уточнения, как последние игрушки на елку. Витя, конечно, скучает по Москве, по дому, по Марату и Пушку, даже по Тане и газете. Удивительнее, что он потихоньку прямо тут начинает скучать по Америке. Эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать…
Визит на ферму к американскому слависту Чаку, рабочему на заводе, специалисту по Шаламову. Кресло на дереве с лесенкой и самолетными застегивающимися ремнями для охоты из лука на гусей. Ремни – чтобы не свалиться, если уснешь ненароком. Жаркое из гуся, убитого стрелой.
Заросли кукурузы. Память о Никите Хрущеве.
Городская река и еле пыхтящий заводик на берегу.
Гусиный клин в голубом небе. Более объемный взгляд на гусиный клин.
Реднеки в молле.
Китайский буфет там же – платишь $6 и ешь без ограничений. Экономные американцы в плену китайского буфета. Ну и что, что больше не лезет? Посиди часок – и откроется второе шестое дыхание. Невероятно толстые люди. Явно диверсионная (а не экономическая) миссия китайского буфета – потому что каждый его посетитель (даже относительно сдержанные Витя и Игорь) отжирает больше, чем на $6. Ну, на глаз.
Визит на семинар к Сене. Обсуждение переводов Цветаевой верлибром.
- Витя, может быть, не стоило критиковать?
- Да я не критиковал. Так, в порядке альтернативы.
- Ну, хорошо.
Уже привычный заказ в столовой.
- Витя, в принципе есть возможность выбраться сюда на полгода. Что-то между учебой и работой, баш на баш. Но здесь не выгорит просто поклясться, что ты поэт… с книжкой. Раздобудь там… в снежной Москве бумажку, что ты филолог. Ну, не знаю, досдай что-нибудь в нашей шараге. Тогда мы с тобой тут попутешествуем. Съездим в Чикаго, в Нью-Йорк.
- Я за счет Конгресса, а ты за счет меня? Шучу.
- А ты не шути. Знаешь, как тут бывает тоскливо – особенно в жару?
- В лютую трескучую жару, когда из дому не выйдешь?
- Ну.
- Что-нибудь придумаем. Или я тебе соображу визит в Москву.
- Опять шутишь.
Витя с долей серьезности взвешивает свой московский административный ресурс – к сожалению, он ничтожен.
- Шучу.

Утро отлета… нескольких отлетов. Светлая печаль, переходящая в легкий азарт путешественника. Прощание с Игорьком – всё вплоть до скупой мужской слезы, но исключительно. До встречи – непонятно, как и где, но нет повода прощаться навсегда. Мир уже не законопачен, весь в сквозных дырах.
Кедровый Ручей. Реднеки, баулы. Аэропорт Чикаго. Другой разговор.
Придурь полета на восток, навстречу вращению планеты, - часы удваиваются. И в натуре летишь полсуток, а в пересчете на местное время сутки: вылетаешь утром – и прилетаешь утром. Каким-то обходным чудом перелеты туда и обратно становятся похожи, рифмуются – ну, если не следить за датой.
Те же фильмы в доступе. Так как вкусы Вити Пальцева не изменились за 10 дней, он смотрит то же самое, что 10 дней назад, закрепляя материал.
Приятная прохлада Шереметьева. Такси до дому.
- Витя, Витя!
Марат виснет у Вити на шее. Шея хрустит: Марат растет.
- Здравствуй, Танечка.
Подарки, курица, сбивчивые впечатления.
Спать!


***

Артур так предлагает закончить короткометражку про выстрел интеллигента: всё в порядке, убийцу не находят. Более того, смерть бандита-директора инициирует расследование в его фирме, а так как он же крышевал эти все делишки, расследование идет по всей строгости. Все не доведенные до итога сделки аннулируются, выжившая верхушка фирмы идет на нары. Семья интеллигента остается при своих.
Но он, практически выдавая себя, откапывает адрес погибшего бандита, приходит к его семье, предлагает им помощь, занимается с малолетним сыном своего антагониста. Нечто рождественско-пасхальное.
Витя резко против. Не для того интеллигент (его называют Павлом) рискнул своей единственной шкурой и бессмертной душой, чтобы вот так подставляться. Нет уж, он кое-как одолевает прекрасные порывы души и не суется в семью невинно убиенного раба Божия бандита.
Но через 20 лет…
- Через 10! – буквально кричит Артур, ослепленный молочным светом из чересчур отдаленного будущего. – Мы же не Голливуд, чтобы монтировать тут фантастику.
Хорошо! через 15 лет, когда срок давности вышел, Павел – молодой (для профессора) профессор встречает аспиранта Петра, на поверхности – однофамильца бандита, на деле – сына покойного отца. Но Петр воспитан не бандитом – в обоих смыслах этого двусмысленного оборота. Более того, детский образ звероподобного отца служит ему прививкой от излишней брутальности. Словом, это совершенно замечательный молодой человек.
И…
- И? – понукает Витю Артур.
- Ну… может, он женится на его дочери?
- Знаешь, Витя, около Курского вокзала есть Нижний Сусальный переулок. Так вот у тебя нижний сусальный финал. И – ради Бога! – не надо долго сидеть в будущем. А то там проскочит мимо окна воздушное такси – а я его не сниму.
- Думаешь, через 15 лет тут будут шнырять воздушные такси?
- Уверен, что нет. Но это как экранная метка того, что будет через 15 лет. Как улыбающаяся корова на пачке молока. В натуре она не улыбается, а на пачке должна улыбаться. Если снять будущее как настоящее, а потом утверждать, что это мы так видим будущее, все скажут: понятно, денег не хватило, или разворовали. Должна быть метка.
- Может быть, мода? Все носят косы.
- Ладно. Это в сторону. Так что герой и сын бандита?
- Петр и Павел.
- Да. Он признается?
- Ну… да. Это кульминация. И – получает прощение?
- От сына, который ненавидит убитого отца? Да легко.
- Не так легко, потому что у него немножко рушатся представления о нашем интеллигенте.
- Да… Это нужно сыграть…


***

В порядке очередного редакционного задания Витя Пальцев с двумя товарищами идет на слет какой-то новой политической… еще не партии, а той сыворотки, которая при благоприятных обстоятельствах скисает до партии. Витя интересуется у своих попутчиков, есть ли у этого варева (молодой целеустремленный) лидер.
- Пока нет. Хочешь, ты?
Доля шутки… Витя решительно и без юмора отказывается через три секунды и остаток пути преодолевает в глубокой задумчивости. В его средних размеров черепе плещутся сразу аж 2 (две) мысли.
Первая – что именно в дантовские 35 – кризисные 40 мужик попадает в узкий участок. Несколько удачных шагов вверх – и ты молодой лидер, главный эксперт по, лауреат того и сего. В то же время несколько шагов мимо – по тебе проносится оголтелое стадо любителей жизни по 4 копыта на рыло, и последующие 30 лет ты объясняешь коллегам по пивной, что именно не срослось, хотя очень даже могло.
Вторая (важнее) – откуда взялись три томительно долгие секунды между вопросом и отказом? Первые признаки слабоумия? Шок от неожиданности? Или… - Витя, чуть поколебавшись, додумывает до конца: слегка заржавел сам механизм брезгливого мгновенного отказа… из-за долгого неприменения.
Витя пытается припомнить, когда в последний раз твердо говорил нет. Ну, милостыню он подает / не подает в прихотливо случайном порядке, но это не в счет. Ну, он отказался отдавать Марата матери и отцу. Это понятно. А еще? А потом?
Память безмолвствует.
Политическое бродилово оказывается вменяемо патриотичным. Витя скептично оценивает его перспективы, поскольку вменяемость и патриотизм плохо уживаются в одном сосуде.
Но Бог с ним, с сосудом. Витя, как ты, что с тобой? Кто ты, наконец?   


***

Так получилось, что Витя видел километры талантливых стихов, написанных ребятами, старательно засравшими собственную жизнь. Типа – ничего, что засрали, зато как отобразили. Стихи эти Витю в итоге, как своего рода род литературы (извините) не убедили. Внятное и доходчивое пособие неудачника, при всей своей внятности и доходчивости, раз за разом оказывалось совершенно бесполезно – но не в том отношении, в котором Оскар Уайльд говорил о бесполезности искусства вообще, а в том мерцающем понимании целительной пользы, которую мы все-таки находим в  редких волшебных стихах.
Тут, кстати, Витю подстерегал второй не разгаданный им парадокс. Подлинная удача поэта оставалась редка, а вот таланты в богатой талантами Москве попадались часто. Рассуждая логически, талант автора выступал здесь в роли гарнира к значительно более редкому и ценному блюду.
- Может, вдохновению? – предполагает Боря Ежов и мгновенно закашливается, как будто поднял гортань не туда.
- Да нет, Боря, - отвечает Витя сквозь Борин кашель, - не так просто. Я думаю, нужна удача… нет, не удача, победа… Победа поэта еще до всякого там стихотворения. Типа осанки при письме. Он еще не ударил по клавиатуре, а все уши мира уже навострились.
- Так?
Ежов с неожиданной для своей бюрократической фигуры легкостью взмывает на кстати подвернувшийся пригорок и принимает цельную осанку настоящего поэта. Ветер ерошит его редеющие кудри. Небольшие глазки сияют и даже увеличиваются. Извечная саркастическая полуулыбочка исчезает с лица – рот становится мал и скуп. Только дыра на колене никак не преображается.
- Ну, приблизительно. Давай, слезай оттуда и будем выбираться из этой дыры. Туда?
Товарищи стоят на брошенной железной дороге, среди пирамид какой-то ваты, хилых рощиц, суровых заборов, контуров автобаз, вяло дымящихся труб и прочих милых мелочей, сопутствующих промзонам.
- Зачем туда. Если выбираться, то скорее вон туда. Но зачем спешить. Разве не прелестные места?
- Боря, еще полчаса в этих местах – и я одичаю.
- Разве не прелестно иногда слегка одичать?
- Слушай, пошли? Обсудим это в кафе.
- Так ты, получается, не любишь Москву?
- Я люблю другую Москву.
- Другую? Где кофе с булочкой? Другую, Витя, каждый полюбит. А ты полюби эту. Так сказать, в неглиже.
Витя без осуждения обводит глазами брошенную железную дорогу и далее по списку.
- Нет, что-то есть. Какая-то гармония странного рода, как будто…
Тут Витю сбивает с вялотекущей мысли седовласый, но еще бодрый мужчина, совсем близко к нашей экспедиции деловито пересекший железную дорогу.
- Ты видел? – глуповато спрашивает Витя. Естественно, видел. Товарищи осторожно подходят к месту пересечения рельс незнакомцем. Вышел оттуда… так… из чахлой рощицы, а прошел сюда… так! Дыра в заборе (точнее, отсутствует секция метра три шириной). Он знал.
- Может, - предполагает Боря Ежов, - просто шел из пункта А в пункт Б? Из дома в аптеку?
Молодые поэты, напрягая свое знание Москвы, прикидывают местоположение пунктов А и Б.
- Нет, Боря. Какая аптека. Он гулял. Вот извращенец.
- С другой стороны, и мы ведь гуляем.
- Но мы вдвоем, и здесь впервые. А он один, и явно проторенной тропой.
- Витя, - голос Бори становится глуше, - я должен покаяться…
- Что еще?
- Я уже тут бывал, - Ежов глумливо всхлипывает, - один. Я извращенец?
- Без сомнения. Изложи, что чувствует человек в таких местах один?
- Беспричинную радость, почти полет, мировое спокойствие и такое ощущение, будто ты хозяин этого города.
Витя вздыхает тяжело и даже протяжно.
- Мне никогда этого не понять. Давай выбираться. Кажется, я слышу шоссе.


***

Меняются быстротечные времена года. Неуклонно растет Марат. Вспыхивают и вянут трогательные человеческие начинания типа «Русского Почтамта». Остаются люди и память, память и люди.
Всё меньше и меньше красных пиджаков и золотых цепей. Всё больше роскошных монументов на аллеях престижных кладбищ. Вовану от братвы. Не забудем. В какой-то момент жить становится скучнее и легче, словно шел против солнца и щурился – и вот угодил в тень.
То ли молодость кончается, то ли 90-е.

- Витя, а почему ты не хочешь ребенка? Нашего общего ребенка, девочку? Ну, например. Ты боишься, что не полюбишь ее, как Марата? Или ты мне всё еще не доверяешь?
Витю немного удивляет слово «еще», но он не морочится.
- Почему не хочу, Таня. Кто говорит, что не хочу.
- Ну, вот я говорю.
- А ты хочешь?
- Ну почему нет.
- А ты послушай себя. Ты ведь не говоришь, что хочешь. Ты спрашиваешь, почему я не хочу.
- Витя, это у тебя пошел третий слив, как в стиральной машине. Почему ты усложняешь такие простые вещи? Я хочу ребенка. А ты?
А я…

Витя Пальцев вспоминает совершенно некстати. Ему 18-20 лет, он, естественно, живет с мамой на высоком-высоком 14-м этаже, стоит на лоджии и пускает в небо вертолетики. Тогда была в ходу такая простейшая модель – полоска бумаги, надорванная в паре мест и вставленная сама в себя таким мешочком, буквой «гамма», можно для верности скрепить слюной. Вертолетик парил и вертелся.
Так вот.
Выдался пасмурный, ветреный день, огромное мятежное небо во всё… небо – иначе не скажешь. Лес за железной дорогой расчесывали ветреные волны. И один вертолетик так и не пошел вниз. Он, покуда Витя его видел, всё поднимался и поднимался в холодную и пустую стратосферу, ввинчивался в фиолетовое небо.
Так и летел, еле видный, так и летел.


Продолжение >






_________________________________________

Об авторе: ЛЕОНИД КОСТЮКОВ

Родился в Москве, в актёрской семье. Окончил механико-математический факультет МГУ и Литературный институт. Преподавал в школе литературу и математику. Публиковал статьи, эссе, стихи, прозу в журналах «Арион», «Вопросы литературы», «Дружба народов», «Иностранная литература», «Интерпоэзия», «НЛО», «Новый берег», «Новый мир» и др. Был куратором литературных вечеров в Ахматовском культурном центре, участвовал в качестве постоянного ведущего в работе Эссе-клуба. Автор книг «Он приехал в наш город» (1998), «Великая страна» (2002), «Просьба освободить вагоны» (2004) и др.скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
3 223
Опубликовано 19 июл 2018

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ