(рассказ)
Не знаю, почему именно в тот день - что вы пристали?! Грубая? Ну и ладно! Можете у кого-то другого взять интервью – я вообще не хотела вам про свою жизнь рассказывать, это меня мама уговорила… Что “по порядку, по порядку”, я не могу по порядку думать, и вообще – мне трудно об этом по-русски рассказывать, это же все на иврите было, как вы не понимаете! Короче… не знаю, почему в тот день. Просто надоело. На иврите говорят: та соломинка, которая сломала спину верблюду. И я, конечно, знала – с самого утра. Не успела войти - в меня полетела скомканная бумажка. Таль Зээви крикнул: “Это твой билет обратно в Россию,” и все засмеялись, а я села за стол и спокойно открыла учебник, и тогда Эстер, наша классная, сказала: “Очень остроумно!” и похвалила меня: “Молодец, не реагируй, не надо их замечать,” и я поняла, что Таль еще больше разъярился. И как только прозвенел звонок, он бросил в меня бумажным самолетиком, а там было написано: “
зона русия [1], убирайся обратно в Россию!”, и я говорю: “Может, я –
зона русия, зато знаю иврит, а у тебя три ошибки в одном предложении.” Он: “врешь!”, а я: “показать?” И у него так искривилось лицо, я поняла, что все – ничего хорошего не будет. То есть, и так бы не было, но теперь – тем более. И во время переменки я старалась быть рядом с охранником – прям перед его носом они бы не напали, а иначе никогда не знаешь: можешь идти по коридору, а тебя вдруг пнут сзади или плюнут сверху, когда по лестнице поднимаешься, или стукнут, когда ты пьешь из фонтанчика – я один раз так губу разбила, а самое опасное – собирать
цнобарим [2]: увлечешься и ничего уже не замечаешь, только выискиваешь среди иголок на земле оранжево-красные скорлупки присыпанные черным пеплом, и надешься, что вот эта – новенькая, и никто до тебя не успел, включая птиц – иногда не выдерживаешь и сразу разбиваешь камнем, и так приятно, когда достаешь белый, еще мягкий, такой душистый орешек – в магазине совсем не такие… а тут как раз подойдет Таль Зээви с дружками и сделает какую-то пакость: ногой двинет или харкнет на тебя, или что похуже… Я еще в феврале перестала собирать
цнобарим на переменках, тем более, что в школьном дворе не так уж много было, я по дороге из школы собирала – с Олей, потому что ее забирал дедушка и с нами шел – очень терпеливо – а мы не шли, а копались в грязи (так мама говорит) и могли целый мешок насобирать, и до автобусной остановки за полчаса доходили вместо пяти минут… А, ну так вот, я рядом с охранником была: у меня с утра голова болела, и не хотелось прямо на первой переменке драться, так что я молча ела бутерброд и повторяла про себя Есенина – я его как раз перечитывала – но не “Песнь о собаке” – я от нее всегда плачу, а у меня и так настроение было испорчено - а “Письмо матери”, а Таль Зээви и его шайка рядом болтались и на меня поглядывали, но подходить боялись, а я старалась их не замечать и все повторяла про себя: “…пишут мне, что ты, тая тревогу, загрустила шибко обо мне…”
А драться я умею! Я еще в Нес-Ционе здорово драться научилась. Один раз так нескольким мальчишкам дала в живот, что у них потом животы болели! Но там все по-другому было. Во-первых, меня так не избивали, как здесь. Я им не позволяла на себя нападать всем вместе. Например, я дерусь с Беном, Адар лезет ему помогать. Я ехидничаю: «Ой, Бен такой трус, такой слабак, что сам справиться не может!» Тогда Бен прогоняет Адара, а драться один на один - это справедливо. А потом, я тогда только раз в неделю дралась. Каждый
йом шиши [3]: Яфит – классной – не было, а другие учителя за нами не следили, и мы одни на переменке оставались. Может, это тоже не мало, но я хотя-бы знала, когда это будет, могла приготовиться, это очень уютно было, да уютно: подраться, а после занятий погонять в футбол с мальчишками со двора, и пойти домой, и застать там маму, и полный холодильник с едой –на
шаббат [4] – а потом смотреть, как мама свечи зажигает, это все было частью ритуала – понимаете? Да, у меня были друзья во дворе – полно, да и в классе было несколько, не все со мной враждовали. Да и вообще, вы же не знаете, я их всех сначала любила, еще с детского сада – ну, в смысле всех израильтян, особенно смуглых – мне так нравилось! Там в садике была одна девочка, ее Диклой звали: у нее была очень темная кожа, белые зубы, и такие густые волосы, твердые: в них иногда муравьи ползали, и она говорила, что ее не причесывают, она мне такой красавицей казалась, мне все время хотелось ее потрогать, и я даже выпросила у родителей барби с шоколадной кожей, хотя они были дороже, и мне казалось, что я скоро стану настоящей израильтянкой, и у меня тоже кожа потемнеет… Ну, мы в садике тоже ссорились, все дети ссорятся, но не из-за того, что я из России. Там другие дети были, они меня ивриту учили, но я только один момент помню: как Дикла говорит:
мэгерà, я не понимаю, а она показывает на ящик и повторяет, и до меня доходит… Они еще маленькие были, не “внушенные”… Им взрослые еще не объяснили, что “русских” надо не любить. Конечно, это взрослые виноваты – так и напишите! Слишком много нас понаехало, и им кажется, что мы им мешаем. Да мы и сами тоже меняемся, портимся. В садике я была скромная. А потом из маленькой, скромной, симпатичной девочки превратилась в большую, наглую и дерзкую. Многие девочки в школе говорили, что я наглая. И это правда, я очень наглая стала. Отвечала на их наглость! С ними нельзя быть ангелом, надо себя защищать. Я в первом классе еще глупой была. Никак не могла понять, что происходит. Они стали нос затыкать, если я подходила и садилась рядом. Я вначале не понимала, почему. А потом мне объяснили, сказали, что русские - вонючие! Они говорили: «Вонючая русская, убирайся в свою Россию!» И смеялись издевательски, рожи корчили, толкались. А иногда, когда я садилась, они из-под меня стул убирали. Или что-то грязное, острое на него клали. А еще они говорили, что я
бат зонà [5], а я плакала и кричала, что моя мама – не
зона [6], и не понимала, что это они просто так говорят, что они не маму хотят задеть, а меня… Еще кричала, что у них грязные рты, а они смеялись, потому что такое только взрослые говорят и в книжках… А потом я решила, что больше не буду плакать. И никогда себя перед ними не унижу. Никогда! Зато научилась отвечать такими словами, что некоторые больше не суются… Только потом еще хуже стало. В первом классе у нас Ривка была. Она строгая, ее больше боялись, чем Яфит. Она их прямо в школе ругала и наказывала. Например, грозилась, что на переменку не выпустит гулять. А Яфит вначале вообще говорила, что я сама виновата. А потом она их родителям записки написала. Но это не помогло, наоборот. Разве родители их накажут? Они только сами порадуются! Может и преувеличиваю, но дети же не сами это придумали – они от родителей слышат. Я думаю, что кто-то главный должен родителям все время объяснять, как надо себя вести. У меня был лучший друг в Нес-Ционе – Моше: из класса, но он в моем доме жил. Он меня научил в футбол играть и в игры компьютерные, мы в бассейн вместе ходили, и на великах ездили – один раз нас даже на шоссе застукали и надолго наказали… Его мама здесь родилась. Но даже если бы папа Моше, ее муж, не был из России, она бы все равно своих детей ни против кого не настраивала! Поэтому и Моше справедливый. Он меня защищал, говорил им: «Ага, вы ее ненавидите? Значит, и меня тоже, потому что мой папа - из России!» И они у него после этого прощения просили, они его боялись. Он по росту самый маленький в классе, но дело не в росте, а в храбрости. Вы Толкиена читали? Хоббиты тоже были маленькими, однако хоббит Фродо бросил кольцо Всевластия в Огненную гору. И не боялся, хотя при этом и лишился пальца. Но они ведь у Моше просят прощения, а не у меня! Понимаете?! Поэтому я все равно дралась – не было выхода. Я из-за этого всего имя поменяла. Еще в первом классе. У меня же другое имя было, русское. Не скажу какое. Они смеялись, никак не могли правильно произнести его, даже Ривка не всегда выговаривала. К тому же оно слишком нежное было – девочку с таким именем можно и стукнуть, и она сдачи не даст. И я себе стала ивритское имя придумывать – и нашла. И маме, когда она за мной в школу приходила, запретила меня называть русским именем. Только дома.
Перед Пуримом всем нужно было купить
мишлоах-манот [7], и мама мне тоже купила, даже лучше, чем у многих. Но Яфит потом велела нескольким ученикам еще кое-что купить к празднику. И в том числе мне. А моя мама тогда очень мало получала, а папа вообще не работал, и я сказала, что не буду просить, потому что у нас мало денег. Яфит ответила: “Передай своей маме, что в Израиле не только берут, но и дают”. И все дети засмеялись. А мама мне потом сказала, что я зря отказывалась, и она все купит, потому что не хочет, чтобы я была хуже других. Она сказала, что Яфит – молоденькая и еще не все понимает, а я подумала: ничего не молоденькая – у нее химия на волосах и маникюр, и морщинки у глаз, и ей целых двадцать пять лет! А до этого – зимой – был случай с колготками. Меня мама заставляла надевать, а я их ненавидела, потому что в Израиле такое никто не носит, и в помещении в них всегда становилось жарко, и ноги потели. И она проверяла, что я их надела перед уходом, потому что знала, что могу и соврать… Но как-то я не выдержала и на переменке их сняла, и повесила на спинку стула. Подошла Яфит и сначала даже не поняла, что это. Я объяснила, а она как скажет на весь класс: "Тут тебе не Россия, убери свои грязные колготки, и передай своей маме, что в Израиле это не принято." А я: "Они не грязные, они - чистые!.." И чуть не заплакала… У меня вообще было много проблем с московской одеждой, когда я только приехала. Был любимый бархатный костюм - черные штаны и желтая кофта в черных пятнах - леопардовая. Но его засмеяли еще в детском саду. И задразнили мое любимое платье с осликом. А самое ужасное - носки с сандалиями. Даже хорошенькие носочки. "Так носят только
русим [8]." Сабры [9] - исключительно на босу ногу. А еще лучше - вообще без сандалий: пяткой по песку, по траве, по раскаленному асфальту. Теперь я так умею.
Да, не всех обижают. Может, действительно, дело в моем характере. Но я раньше совсем другая была, правда. Это как вопрос: что было раньше – курица или яйцо? К тому же, есть предатели. Например, в Нес-Ционе был такой мальчик - Эли (его раньше звали Костей). И вначале его сильно дразнили, как и меня. Но он быстро перешел в их стаю, начал подхалимничать, чтобы понравиться им. И громче всех кричал: “Вонючая русская, убирайся в Россию!” Но я сама хороша. Не разрешала маме говорить со мной при них по-русски. Даже при Шани и Моше. Правда и на иврите… Она когда первый раз на собрание пришла – еще в первом классе – Ривка услышала ее акцент и очень удивилась, и сказала: “Как такое может быть, что твоя дочь – сабра, а ты –
ола xадаша [10]?” Знаете, как ужасно, как стыдно! Когда она с ошибками говорит, как будто необразованная, и никто не понимает, что она – очень умная, потому что она умная на русском!
Нет, я как раз не жаловалась, и Яфит и Ривке другие говорили - не только мои друзья, - но и те, которые меня не любили: им все равно хотелось наябедничать на кого-то – бывают такие дети – а я не люблю ничего исподтишка делать, лучше – заехать в глаз! Только это не всегда помогает. Самое обидное ведь не это, не драки. Я помню один раз мы играли в школьном дворе после уроков. Там мой любимый уголок: огромный
экалиптус [11], и под ним всегда тень. У меня три подружки были из класса: Шани, Эден и Михаль. Но с Шани и Эден мы всегда дружили, а с Михаль иногда ссорились: у нее кудряшки, как у барана и характер такой же, но иногда, как у осла. И когда она вредничает, я ее зову “Михи-
псиxи [12]”, и она очень злится. Но в тот день мы все хорошо играли, и собирали листья
экалиптуса – на зиму запасались, а потом Эден начала чесаться, а за ней – все остальные, потому что это заразно, когда кто-то чешется, и мы сидели и пытались не чесаться и установили, что с первой, кто зачешется – штраф. Ну и я не сдержалась: нос чесался! И я отдала Шани шекель – в общую копилку: мы потом на эти деньги путешествовать собирались, но ничего не вышло… И тогда Михаль предложила поиграть в классики – раз уже никто не чешется, а я сказала, что настроения нет, потому что за маму волнуюсь. У меня же мама тоже журналист, и она в тот день уехала с какой-то группой в Наарию: я там не была, но знала, что это – у границы с Ливаном, и что туда падают катюши, и как раз слышала, что на прошлой неделе упали, и очень волновалась, но не показывала виду. А Михаль говорит: “Катюша – это же русское имя, это
вы делаете эти ракеты…” А я сразу кричать: “Кто –
вы?!” А она: “русские”… Я так обиделась. Даже не сказала ей, что она “Михи-психи”, просто повернулась и пошла домой, и сидела на кухне, пока мама не приехала. Знаете, я очень долго спорила, возмущалась: “я – не русская, я – еврейка!”, но это не помогает, В Израиле нет евреев: есть израильтяне – которые тут родились – и все остальные. Они так не только к русским относятся, но и к эфиопам и ко всяким другим, от них отличающимся. Всякий народ презирает чужестранцев… И нас все- все-все называют “русскими”! Нужно всем объяснить: сами дети не могут этого понять, если взрослые не понимают. Но ведь в Торе написано, что мы должны сюда вернуться. А мы стали такие разные, такие разноцветные - и белые, и черные, и розовые, и желтые. Поэтому те, кто тут родился, думают, наверное: “Вот, пришли нашу землю поганить!” А мы жить пришли. Просто они пришли раньше.
Я один раз – еще в Москве – играла во дворе со своей лучшей подружкой Катей и еще одной девочкой – Люсей, и мы только уложили куклу спать, как Люся захотела ее покормить, а я говорю: кукла спит, у нас ночь, а Люся: нет, утро! Мы поссорились, и Люся заревела, побежала к своей бабушке, и пожаловалась, что я ей не даю с куклой играть, а та ответила: ну что ты от нее хочешь, она ведь жидовка! А Катя за меня обиделась и крикнула Люсиной бабушке: сами вы жидовка! И та сказала: хамка! А Катя: неправда, я вежливая, я “на вы”! А я спросила у Кати: что такое жидовка? А она: не знаю, но, наверно, что-то очень противное. А дома мне объяснили… И мама сказала: знаешь, мы скоро уедем. Там тебя никто обзывать не будет…
Однажды они меня довели, и я сильно плакала. Это уже после того, как я поклялась не плакать, но не выдержала… И Шани кричала им: “Что вы от нее хотите, оставьте ее, не трогайте”. И гладила меня по голове. А дома она легла на диван и долго плакала. Бабушка спросила ее, почему она плачет. И Шани ей ответила, что меня жалеет. И бабушка Шани позвонила моей маме – спросила, почему она не идет в школу, не говорит с учительницей... А я дома ничего не рассказывала. То есть, рассказывала все – про друзей и про мальчиков, в которых влюблялась – но не про это. И мама, наверно, чувствовала, что я меняюсь, но не могла понять почему. А когда она на собрания приходила, меня хвалили, говорили, что у меня хорошая аб-сор-бци-я, и что я по ивриту лучше всех в классе – я думаю, они просто не хотели долго с ней говорить, им некогда было… Правда, у меня по поведению отметки были не очень, но я врала, что это из-за того, что я болтаю во время урока. Так что у мамы был шок. А что я могла сказать: “Я решила, что не стоит вам с папой рассказывать, потому что вы как раз разводились, и у вас много своих проблем было…”? А Шани на следующий день сказала Яфит, что меня доводят. И Яфит беседу провела. Она меня поставила перед классом и сказала: “Посмотрите, она - такая же, как вы. У нее две руки, два глаза, две ноги, она ничем от вас не отличается. В России такие же люди живут.” А еще рассказала, как в один класс одна уродка пришла, что-то у нее ненормально было, но дети ее не обижали. А я подумала: это потому, что та была израильтянка. А через несколько дней я была в гостях у Шани – впервые. Она после школы всегда к бабушке приходила, а родители ее только вечером забирали – после работы, так что я тоже у бабушки ее навещала. А тут папа Шани приехал за мной на машине и отвез к ним домой – на другой конец города. И вот я зашла, а Шани стоит у себя в комнате с тряпкой в руках и говорит: “Прости, мне нужно сначала домыть дверь, а потом будем играть.” И я все не могла поверить, что Шани, которая живет на вилле с огромным садом, и которая гладила меня по волосам и жалела – а у нее самой волосы очень светлые, гладкие, до попы, и лицо нежное – что эта Шани вдруг моет дверь, потому что я ничего дома не делала, даже игрушки не всегда на место возвращала, а убирать меня никто и не просил – это мама делала, и я почувствовала такую любовь к Шани, и подумала, что, наверно, поэтому она такая, а из меня непонятно что вырастет, если я дверь мыть не буду… И на следующий день я попросила у мамы губку и помыла дверь, хотя она была совершенно чистая, и мама сказала, что лучше бы я пыль вытерла. Но пыль вытирать что-то не хотелось…
Ну, если честно, я знаю, как это все началось. Из-за девочки по имени Ноа Бен-Ами, которую мы звали Ноа Бет [13], потому что в классе была еще одна Ноа. Она года на два была нас старше, у нее уже даже грудь начинала расти – это в первом классе! А с мозгами у нее что-то не то было, поэтому она и была в первом, а не третьем. И ее со мной посадили – так получилось. Помню, я как-то пришла домой и родителям сообщила, что – когда вырасту – буду
зонà. (Я по-русски этого слова не знала.) А они так переглянулись странно и спросили знаю ли я, что это? А я говорю: ну да, мне Ноа Бет сказала, по-моему, очень интересная работа. Ты – очень красивая женщина и тебя фотографируют мужчины, а я и сейчас красивая женщина, и меня папа фотографирует, так что я уже почти
зона. Только – говорю – мне непонятна одна вещь: почему надо на дороге стоять, и чтобы машины рядом с тобой останавливались? Там ведь не очень красиво фотографироваться, к тому же не у всех с собой фотоаппарат, так очень долго ждать можно, пока подъедет кто-то с фотоаппаратом… Ну, родители мне объяснили, что такое
зона, хотя им не очень хотелось, и посоветовали с Ноа Бет не дружить. А мне Ноа жалко было, потому что все в классе ее сторонились, поэтому я не пересела. А через несколько дней Адар написал мне в записке, что меня любит. А я такая глупая была: показала эту записку Ноа. И она на переменке перед всем классом прочитала эту записку и его высмеяла, а я не подозревала, что она ее взяла из моего ранца, и Адар подумал, что это я ей так сказала сделать, и возненавидел меня. А я все хотела ему объяснить, потому что он мне на самом деле нравился, то есть, я еще не решила, нравится он мне или нет. Но при всех не хотела. У нас в тот день были кружки в одном и том же месте: у него – дзюдо, а у меня флейта – это меня папа заставлял, не знаю почему - он, кажется, страдал, когда я дома занималась, все повторял: “природа отдохнула, ооо, как она отдохнула”… И вот, я думала, что все скажу Адару после обеда, а он – не дожидаясь моих слов – меня толкнул и сказал, что я – дура, и что он это в шутку написал, а на самом деле я – уродина. А он очень популярный был в нашем классе, особенно мальчики его любили. И на следующий день, когда он вспомнил, что я –
русия, его все поддержали, и началось…
А когда мы переехали сюда, в хайфу, меня поместили в класс Таля Зээви [14] – мальчика с волчьей фамилией и зелеными, вольчьими глазами, всегда голодными, но не в смысле еды, а по-другому. Его все боялись. Рассказывали, что во втором классе он так избил одну девочку, что она попала в больницу. Но его не выгнали из школы, потому что его папа или дедушка - большой начальник, может, даже в правительстве. Таль Зээви по классу, как король ходил – то обзовет кого-то, то ущипнет, то вынет жвачку из рта и скажет: “жуй”, и если стерпишь, то похвалит – по плечу хлопнет или позволит тебе дать ему списать… А если не стерпишь и ответишь – то у него есть друг Асаф – высокий и худой, как палка, с обезьяньим ртом – он за ним ходит, как тень, и все приказания выполняет. Например, Асаф тебя держит, а Таль Зээви бьет головой об стенку, или Таль Зээви руку заламывает, а Асаф тебе на ноги наступает, чтобы не убежала – да, да, да, это все со мной было, потому что я, конечно же, не терпела, я, конечно же, отвечала! Был один период, когда они меня после школы каждый день подкарауливали – иногда к ним еще мальчишки из класса присоединялись – Талю не отказывали, и хотели – главное – унизить, но я при Тале не плакала, только с ненавистью на него смотрела, поэтому меня били еще сильней. Один раз я не выдержала и решила, что сбегу во время последней переменки. Надо было только охранника преодолеть. Он на воротах сидел, а в кармане – пистолет. И он не должен был позволять никому уходить из школы до конца занятий – только если родители заберут – потому что до часу дня школа за нас несет ответственность. Ну, и я понимала, что пистолет – для террористов, но думала: а вдруг все равно, когда буду перелезать через забор, он начнет стрелять? А просить у него выпустить было бесмысленно – он бы сказал маме позвонить, чтобы меня забрала, а она на работе была – в другом конце города. Поэтому я быстро перекинула ранец через забор, и начала лезть, а охранник, конечно, увидел, закричал: что ты делаешь, слезь сейчас же! А я плакала и кричала: не стреляй в меня, не стреляй, я все равно убегу, и как-то очень быстро перелезла, он даже подбежать не успел, и понеслась в сторону автобусной остановки. Только я такая была в тот день, что мама – когда пришла вечером – заставила меня все рассказать, просто вытянула, и было бесcмысленно отпираться, хотя я до этого довольно долго ей врала, что синяки оттого, что падаю, и она делала вид, что верит. И на следующий день мама пошла в школу и подошла во дворе прямо к Талю Зээви, хотя она его не видела до этого, и сказала: пойдем к директору, а он: не пойду, и – с вызовом: что ты мне сделаешь,
русия масриxа? И тут она взяла его за руку и насильно потащила к директрисе. Только та не Талем возмутилась, а мамой: “Вы применили насилие к ребенку, у нас так не принято, вы не у себя в России…” Ну потом она, конечно, обещала с его родителями поговорить. Особенно после того, как мама сказала, что она - журналист… И на какое-то время прекратилось. Недели на две.
Ну так вот. В тот день я постаралась сразу после уроков уйти и надеялась, что встречу во дворе Олиного дедушку – я иногда так спасалась. Но не успела, потому что очень быстро всретила Таля Зээви с Асафом. Точнее, они просто ждали, пока я выйду, а я шла за Эстер, нашей учительницей, и молилась, чтобы она не сворачивала и спустилась по ступенькам – оттуда рукой подать до ворот, но она свернула налево, и не могла же я за ней пойти, а никого уже почти не было, и корридор – узкий… Они догнали меня, и Таль Зээви сказал: поцелуй мой ботинок, тогда все прощу, а я ответила: еще чего, т.е. на самом деле я сказала
тикфоц ли – это буквально значит “можешь прыгать”, а на самом деле – “еще чего”, и тогда он плюнул в меня – прямо в лицо, а я вытерлась рукавом и сказала: у тебя слюна, как у верблюда и пахнет так же, а он сказал: я счас тебе так вмажу, что ты полетишь обратно в Россию, прям счас полетишь, и ударил так, что я въехала головой в стенку, и вот это была та самая соломинка… Рядом валялась какая-то железная балка – отвалилась от чего-то – довольно длинная, и я ее схватила и стала ею размахивать – кругами – и кричала: моя голова - не футбольный мяч, и если кто-то до меня хоть пальцем дотронется, я ему вскрою череп камнем, которым разбиваю цнобарим, потому что мне надоело видеть так близко эту голубую краску на стенах – я ее ненавижу – и больше не будет стенок, клянусь, что не будет! Но это я все внутри кричала, а на самом деле я кричала: ааааааааааааааааааааааааа, а когда устала, то начала кричать то, что до этого в голове вертелось: пусть струится над твоей избушкой тот вечерний несказанный свет, пусть струится над твоей избушкой тот вечерний несказанный свет… Они, наверно, подумали, что я с ума сошла, потому что попятились назад, и не попытались вырвать из рук балку, и Таль Зээви сказал Асафу: это она нас проклинает, она – ведьма, и кричал мне “замолчи”, а я не переставала, пока не начали спускаться с третьего этажа старшеклассники и Таль с Асафом не убежали, а я в тот день не поехала на автобусе, пошла пешком, и все повторяла: тот вечерний несказанный свет, тот вечерний несказанный свет…
А больше я не помню. Подробности – не помню. Я в апреле писала тесты и прошла конкурс в специальный класс – его по всей хайфе собирали: нас будут в университет возить на лекции и в зоопарк раз в неделю на зоологию. Так что я к Талю Зээви больше не вернусь. А занятия через неделю кончаются. И через три месяца у меня новая жизнь начнется. Мне особенно интересно, будет ли в зоопарке жираф. А через полгода у меня юбилей – десять лет. И я даже чувствую, что у меня есть прошлое. Только я своим детям про это все рассказывать не буду – чтобы им настроение не портить.
Нет, я бы не хотела, чтобы никто не знал, что я из России. Когда-то хотела, а теперь – нет. Я тут подумала: если хочу стать настоящей израильтянкой, значит нельзя Новый год праздновать? Мне тут многие говорили, даже моя любимая учительница, когда я первого января в школу не пришла: что вы никак не отучитесь – это же не еврейский праздник! Раз вы сюда приехали, живите, как евреи. А при чем тут это, когда Новый год – Москва и снег, и вкусно пахнущая елка, и стеклянные игрушки, и подарки, и гости, и торт Наполеон, и бенгальские огни, и смеющиеся мама с папой – смеющиеся вместе, и если я откажусь от Нового года, получится, что этого всего не было, и что семьи у меня тоже никогда не было. Я так не могу – без Нового Года… Но без
цнобарим я тоже не могу. Ведь есть много людей, которые не знают, как это – поднять с земли, из-под хвои, из-под сажи орешек, разбить камнем и отправить в рот, очень много людей не знает, как пахнет
цнобар, когда он не из магазина, а я знаю…
…В этом все и дело: выбрать – значит, что-то забыть, а забыть – значит, выбрать, а я не умею забывать, я ничего не забываю, и я всегда буду не там и не там, даже не посредине, и не между, а как привидение – все видеть, все помнить, и не прикасаться, потому что все будет проходить сквозь мои прозрачные руки, а взять, предъявить, как свое, не имею права: там – оттого, что уехала, здесь – оттого, что не родилась, оттого, что мои предки не работали в поте лица на этой земле и не сажали эвкалиптов, борясь с малярией – предки мои сами стали землей, но
там, а те, которые стали небом, осели потом пеплом на полях, и были развеяны ветром повсюду, повсюду… Поверьте, я не сочиняю, я ведь говорю это пятнадцать лет спустя, потому что тогда сказать не могла, не знала как, но уже чувствовала, как буду любить аэропорты из-за их непринадлежности, ничейности, уже понимала, что и на слова не все имеют права (а слова, может, важнее земли), что никогда не буду говорить: “это – мое”, то есть, буду, но уточнять: мое – но не совсем, чуть-чуть мое, мое с оговоркой, говорить “мое”, но с улыбкой, с подмигиванием, такое лукавое “мое”, когда всем становится ясно, что ты играешь, предлагаешь себя на выбор: вам не нравится это “мое” – так у меня есть еще, много “мое”, и вытаскиваешь их из себя одно за другим, как фокусник из шляпы, и не можешь остановиться, я прошу вас, вернитесь к нашему интервью пятнадцатилетней давности, и зачеркните все, оставьте только последний кусок – про Новый год и кедровые орешки, потому что только это имеет значение, а не глаза Таля Зээви, который давно – не больше, чем имя, не драки, не синяки, которые через день проходят, а потом перестают проходить совсем, только накапливаются: здесь мне не место – синяк, и здесь мне не место – синяк, и мне скучно – синяк, да скучно, потому что мир иногда сужается, расширяясь, и когда нет четкого “мое”, и все может стать им, теряешь ориентиры и понимаешь что все – по сути – одинаково, и вот тогда – невыносимо, и все вещи, которыми якобы обладаешь (а на самом деле – конечно же нет) - названия растений, пейзажи, запахи, огрызки слов на разных языках – проваливаются куда-то, и ты сам проваливаешься, пытаешься зацепиться рукой за какое-то воспоминание, за слово, обозначающее птицу или насекомое, но срываешься и летишь, тебя ничего больше не связывает, ты свободен и счастлив, да, я совсем не про это собиралась сказать, а вышло – про это, я же вам давно сказала, что я вру, то есть сочиняю, так что не верьте мне: я – в каком-то смысле – абсолютно счастливый человек.
_____________________
1 Русская шлюxа (ивр.)
2 Кедровые орешки (ивр.)
3 Пятница (ивр.)
4 Суббота (ивр.)
5 Дочь проститутки (ивр.)
6 Шлюха (ивр.)
7 Кулек с разными сладостями, который принято дарить на Пурим. (ивр.)
8 Русские (ивр.)
9 Те, кто родились в Израиле (руссифицированное от слова “цабар”.)
10 Новая репатриантка (ивр.)
11 Эвкалипт (ивр.)
12 Психованный (ивр.)
13 Бет – вторая буква ивритского алфавита (ивр.)
14 Зээв – волк (ивр.)_________________________________________
Об авторе:
КЕРЕН КЛИМОВСКИЙРодилась в Москве. Когда ей было пять лет, семья репатриировалась в Израиль. В 2004-м стала национальной стипендиаткой университета Браун (Провиденс, США). В 2008 закончила одновременно два факультета: театральный и сравнительной литературы (английской, русской, французской). В апреле 2014 защитила докторскую диссертацию на кафедре славистики того же университета. Живет в Мальме (Швеция), в 2012 году – вместе с музыкантом, композитором и актером Элиасом Файнгершом - основала Театр КЕФ. Публикуется с пятнадцати лет - в российской, израильской, американской периодике: в журналах «Новая юность», «Нева», «Интерпоэзия», «Дружба народов», «Октябрь», «Дети Ра» и в «Иерусалимском журнале». Лауреат (2011) и дипломант (2013) Волошинского конкурса в прозаической номинации, призер драматургических конкурсов «Свободного театра», «Баденвайлер» и «Премьера», финалист и участник драматургических фестивалей «Текстура», «Большая Перемена» и многочисленных читок, соавтор сценария фильма «Репетиции (2013), режиссер Оксана Карас – лучший дебют на фестивале «Московская премьера»), спец приз канала ОТР на онлайн фестивале «Дубль 2». Пьеса «Колыбельная для взрослого мужчины» вошла в сборник пьес молодой драматургии «Восемь» (издательство фонда СЭИП, 2013.) Пьеса «Дыня» была опубликована в сборнике СТД "Новые пьесы для детей и подростков" составленном Ксенией Драгунской (2015). В 2013 Климовски Вошла в шорт-лист «Дебюта» в номинации малая проза с подборкой рассказов «Банановый рай». В 2016 в издательстве РИПОЛ-классик вышла книжка прозы «Королева Англии кусала меня в нос».
скачать dle 12.1
