ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Евгений Никитин. СОЦИАЛАМТ

Евгений Никитин. СОЦИАЛАМТ


(рассказы)


СОЦИАЛАМТ

В 2001 году в Германии я погрузился в страшную депрессию. У меня не было никакого круга общения, я висел между двумя точками сна, как мертвая муха на паутинке. Я перестал мыть посуду и складировал ее на кухне, пока не осталась одна тарелка. На столе у меня стоял пакет с сахаром для кофе, и сахар уходил быстрее песка в песочных часах. Тогда я решил завести кошку.
Помню, в Молдавии кошки и собаки водились просто под окном. Высунулся, схватил и готово. Но в Дортмунде не было никаких бродячих животных. Я не знал, где взять кошку. Так что я дал объявление в газету.
"Возьму к себе жить котенка. Лучше женского пола. Обращаться по номеру такому-то."
На следующий день мой телефон впервые за год зазвонил.
- Добрый день, герр Никитин. Меня зовут Марта Херцфельд. Я по поводу объявления.
- Да?
- Зачем вам котенок?
- Что вы имеете в виду?
- Я звоню из общества защиты животных. Хочу выяснить, что вы собираетесь делать с котенком.
- Ничего. Я буду его кормить.
- Тестировать новые кошачьи корма?
- Да нет, ничего подобного! Я частное лицо.
- Все так говорят. Кстати, почему котенок?
- Чтобы наблюдать, как он растет, играть с ним...
- Но почему именно женского пола? - с нажимом спросила Марта Херцфельд.
- Я больше люблю кошек.
- В каком смысле "любите"?
- У меня всегда были кошки. Раньше.
- И что с ними происходило?
- Да ничего, старели и умирали. Я жил в Молдавии, у нас была куча кошек.
- Вы больше не в Молдавии, герр Никитин. Вы это понимаете?
- Конечно, понимаю.
Марта Херцфельд произвела какой-то странный звук, типа "хм-хм-хм-хм-хм".
- Я все еще не уверена. Вы точно обещаете, что не будете ставить над котенком никаких экспериментов?
- Мамой клянусь.
- Ну хорошо. Я дам вам телефон одной пожилой фрау, которая держит кошек.
- Спасибо.
- Она на вас посмотрит.
- Посмотрит?
- Да. Нужно разобраться, как вы находите общий язык с животными. А потом я сама приду к вам домой.
- Зачем?
- Выясню, какие у вас условия жизни.
Тут я вспомнил про посуду на кухне. Про единственную тарелку. Про пакет сахара. Про запах одинокого человека.
- Знаете, не стоит ко мне приходить.
- Ах, да? Это почему еще?
- Я передумал заводить котенка.
- Вот и хорошо, - бросила Марта Херцфельд. - Меньше народу, больше кислороду.
Она, конечно, не это сказала, но смысл был примерно такой же, и прозвучала фраза так же нелепо.
Я проспал еще несколько дней, как вдруг меня вызвал на аудиенцию работник социальной службы. У него была длинная фамилия, похожая на название йогурта, типа Вим-Биль-Данн. Я пришел в назначенное время в социаламт и отыскал нужный кабинет.
- Так-так, - пробормотал Вим-Биль-Данн, мрачно оглядывая меня. - Герр Никитин. Вы уже нашли работу?
- Нет, пока не нашел.
- Вот как, вот как... Видите ли, до нас дошли сведения, что вы намеревались завести кота.
Кот по-немецки звучит как "катер". Да и интонация у Вим-Биль-Данна была такая, будто я втайне от государства решил приобрести катер и заняться контрабандой секс-рабынь с территории бывшего СССР через Северное море.
- Не кота. Кошку.
- Ну кошку так кошку. Вы завели ее?
- Нет, не завел.
- Вот и хорошо. Но мне придется это проверить.
- Зачем?
- Видите ли, герр Никитин, мы платим вам социальную помощь, чтобы вам самому хватало на пропитание. Если вы заводите кошку, значит у вас появился дополнительный источник дохода. У вас появился дополнительный источник дохода?
- Нет.
Вим-Биль-Данн испытующе посмотрел на меня из-под мохнатых бровей.
- А чем вы собирались кормить кошку?
- Собственной плотью, - ответил я.
- Ага, - сказал работник социальной службы, ничуть не удивившись, и сделал себе в бумагах какую-то пометку. - Очень хорошо. Вы пока свободны. Можете идти, герр Никитин. Фидерзейн.
Я пошел домой. По дороге у меня в голове крутилась грустная песенка:

Хотел я кошку завести,
Но нет в округе кошек.
Хотел я блошку завести,
Но нет бездомных блошек.

Что ж, стану сам я кошкою,
Обзаведуся блошкою.

 

ГРИША

В моем первом отчиме было много замечательного. Черная борода метлой, глубоко посаженные глаза и голос, звучный и страшный, особенно, когда Гриша лаял. На самом деле он ругался, а казалось, что это низкий, хриплый лай. Все его боялись, думали, Гриша – цыган и дерется, как сумасшедший. Он любил смотреть на себя в зеркало и делать угрожающее лицо. С таким лицом можно быть только "крутым", а шел, на минуточку, девяносто первый год.
Он завел собаку, похожую на себя, немецкую овчарку, и назвал ее «Пират». Собака всех тоже очень пугала. Она была какая-то полоумная и без намордника. Гришу она тоже пугала. Поэтому когда он переехал в Ставрополь, спасаясь от кредиторов, то посадил ее на цепь в туалете, а сам писал в раковину. "По-большому" выходил во двор и гадил под кустиком, потом выносил лопату и закапывал. Дом стоял у леса и принадлежал гришиному брату. Но там никто не жил.
Свою мать Гриша поселил с нами. Она была старенькая и не двигалась. Я читал ей каждый день по главе из новеллизации сериала «Рабыня Изаура». Так она засыпала.
Однажды я пришел домой и узнал, что мама Гриши умерла. Мне положили на тарелку картофельного пюре. Гриша сел напротив и смотрел на мое лицо – жалею я о его матери или нет. Поэтому когда я подносил ложку ко рту, я останавливался и тяжело вздыхал, чтобы было видно, что мне грустно. Потом я догадался, что это выглядит странно, когда я вздыхаю на каждой ложке, и начал вздыхать через раз. Гриша сказал моей маме:
- У тебя сын вообще без души. У него глаза даже не красные. Если ремня дать, будет плакать за милую душу. А тут хоть бы хны. Человек умер, а ему насрать.
Мама промолчала, потому что когда у мужа умирает мать, не надо его лишний раз нервировать.
- Что, сука, молчишь? – залаял Гриша. – Думаешь, я не помню, как ты для моей мамы мяса пожалела? Своему-то выродку мяса положила! Я все помню.
Он схватил лопату, хлопнул дверью и пошел во двор. Я решил, что когда вырасту, я его убью.
Гриша занимался, как все, бизнесом. Он занял деньги у Рубена и понаставил в Ставрополе небольшие киоски с жвачками. Фирму он назвал в честь моей мамы – «Альбина». Это было написано на каждом киоске. Мы очень гордились. На остаток денег Рубена Гриша купил магнитофон с цветомузыкой. Он принес его поздно вечером, поставил в гостиной , выключил свет и позвал мою маму смотреть. У него было счастливое лицо. Они сели на диван и стали смотреть, а я подглядывал из коридора. У магнитофона сверху торчала палка, а на нее был насажен красный крутящийся шар. Он вращался и светился под музыку, из-за чего по стенам бегали красные солнечные зайчики, только не солнечные, а какие-то кровавые. Музыка была тоже некрасивая и от нее все тряслось. Овчарка начала лаять из-за этого, но музыка ее заглушала. Я подумал, что это похоже на ад.
С фирмой «Альбина» что-то не ладилось, Гриша даже перестал ездить на такси и покупать баранину, которую он любил резать ломтиками и кушать с чаем. Между тем пора было отдать Рубену деньги, поэтому Гриша занял денег у Бориса и отдал Рубену. Борис был еще хуже Рубена, он даже не хотел подождать. Надо было скрыться. Гриша сбрил бороду и попросил соседа присмотреть за овчаркой. Туалетная постройка, в которой она жила, находилась за забором, у леса. Собаке надо было подкидывать куски мяса через щель в заборе, а гуляла она сама на своей длинной цепи. Мы взяли немного вещей и пошли на вокзал.
- Вы езжайте домой в Молдавию, а я поеду в другую сторону, - сказал Гриша на вокзале.
Вид у него был растерянный. Без бороды он не казался страшным. Нижняя челюсть у него была маленькая, глазки тоже маленькие и грустные. Больше всего он напоминал какого-то еврейского портного или парикмахера. Какой-то низенький, худой. Стало ясно, что кричал он на всех из трусости, а если его стукнуть, он попытается куда-нибудь убежать. Из лица человека многое можно понять, даже если тебе десять лет.
Гриша обнял маму, я поцеловал его в щеку. Тогда он сел в другой поезд и больше я его никогда не видел. Мы поехали домой в Молдавию, и мама снова вышла замуж.
Время от времени до нас доносились какие-то слухи о Грише, от одной общей знакомой, которой иногда звонил гришин брат. То Гриша бежал в Израиль. То он живет в Германии. Наконец прошел слух, что якобы Борис все-таки нашел его и убил, а гришин брат считает виноватой мою мать. Когда Гриша стал с ней жить, у него начались неприятности. Бизнес не ладился, настроение было плохое. Не был он счастлив с моей мамой, в общем. Потому что она его не любила. Так считал гришин брат.
Однако через много лет, когда я приехал в Москву, как-то мне позвонил папа и сказал, что видел Гришу на Белорусском вокзале, на перроне. Папа хотел было подойти к нему, но что-то остановило. Гриша был задумчивый и смотрел на уходящие вдаль рельсы.

 

КАК Я ЭМИГРИРОВАЛ В ГЕРМАНИЮ

Однажды немецкое государство захотело воссоздать в стране еврейскую диаспору и пригласило нас с мамой к себе жить. Мы долго ждали, пока немцы додумаются до этого. Я как раз заканчивал школу и все ждал. Было ясно, что если я не уеду, то придется устраиваться в Москву гастарбайтером. В Молдавии делать было нечего. Я не знал молдавского.
Но однажды они-таки дотумкали до того, чтобы пригласить нас к себе. Мы бы, правда, никогда об этом не узнали, если бы не счастливая случайность. Потому что почтальон по ошибке положил письмо в чужой почтовый ящик. Не к нам, а к Эмилии Ивановне, учительнице русского языка, жившей этажом выше. А Эмилия Ивановна, не обратив внимания на адрес, вскрыла письмо и ничего в нем не поняла, потому что она не знала немецкого. Она решила, что это какая-то реклама и выкинула наше приглашение в мусорное ведро.
Но счастливая случайность спасла нас. Бабушка в этот день встретилась на базаре с Эмилией Ивановной. Надо сказать, что жители Рышкан всегда встречались «на базаре». Событий в Рышканах было не очень много, поэтому такие встречи «на базаре» потом составляли главный предмет дискуссий.
Итак, моя бабушка встретила Эмилию Ивановну. Само по себе это ничем бы нам не помогло. Но у бабушки были предчувствия. Например, она видела сны. Однажды секретарша нашего жилищного кооператива умерла и стала сниться бабушке. Сначала она завещала ей во сне свою печатную машинку, на которой я потом напечатал свой первый рассказ, а потом стала предупреждать о разных событиях. Накануне того дня бабушка ночью пообщалась с покойной и утром сказала, что у нее предчувствие.
Поэтому, когда она встретила Эмилию Ивановну, внутри бабушки что-то дрогнуло. Стоило учительнице русского упомянуть странное письмо, бабушка сразу почувствовала – это наше приглашение.
И она была права.
Поэтому мы уехали в Германию и стали там жить.
По прибытии нас поселили в общежитии. Командора общежития звали фрау Шаф, что переводится как «овца». Она определяла, кому где жить. Она была очень милая женщина. Ее коллегу по работе в ратхаусе звали фрау Каналья. Это никак не переводится, во всяком случае, с немецкого. Фрау Каналья занималась выплатой нам государственных денег. Поскольку у эмигрантов своих денег быть не может, им платили государственные. Это называлось «социал».
Если у нас были проблемы с жильем, мы шли к фрау Шаф, а если с деньгами – к фрау Каналье.
Общежитие стояло на краю города у поля, засеянного кукурузой. Честно говоря, мы как будто снова оказались в Рышканах. Кроме евреев здесь селили немцев из Казахстана. На каждом этаже жило по целой деревне казахстанских немцев, каждая со своими отдельными старостами и начальниками колхоза. Те из них, которые действительно были немцами, селили у себя своих односельчан нелегально.
На нашем этаже тоже жила деревня немцев. Они постоянно мылись, поэтому я никогда не мог попасть в ванную комнату и утратил привычку чистить зубы по утрам. Но я не считаю из-за этого, что они плохие. Я хорошо отношусь к казахстанским немцам.
Евреев в общежитии было не очень много и все пожилые, кроме меня. Я не знаю, как они должны были воссоздавать еврейскую диаспору. Ведь способность к деторождению они, скорее всего, уже утратили, и сами тоже должны были скоро умереть от старости.
Кроме того мужчин здесь было раз, два и обчелся. В основном пожилые тетки. Кроме меня в общежитии жил только один еврейский мужчина – Семен. Он был старожилом, и ходили слухи, что он шпионит в общежитии по заданию фрау Канальи.
Дело в том, что эмигрантом не разрешалось иметь в комнате ничего лишнего. Если у тебя есть, например, микроволновка, то зачем платить тебе «социал»? Продай микроволновку сначала.
Естественно, что у казахстанских начальников колхоза все это было – и микроволновка, и телевизор, и, прости Господи, плэйстейшн. Их надо было вывести на чистую воду. Этим Семен, по слухам, и занимался.
Однажды он постучал и в мою комнату.
- Добрый вечер. Вы не могли бы одолжить мне стакан соли?
- Мог бы. А зачем вам соль? - спросил я.
- Я делаю такой, знаете ли..м-м-м… луковый суп. На основе, знаете ли, лука…
Говоря это он пристально оглядел мою комнату, но не обнаружил в ней ничего запретного, кроме бабушкиной печатной машинки, которую я привез из Рышкан. Я дал ему соль. Он понюхал ее и сказал с некоторым сожалением:
- Вы знаете, что настоящая фамилия Ахматовой была Горенко?
После этого он, не дожидаясь ответа, закрыл дверь и больше не приходил. Вот скажите, разве мог такой мужчина воссоздать в Германии еврейскую диаспору?
Поэтому я понимал, что единственная надежда – на меня. Только с этим я не мог справиться в одиночку. Чтобы родить еврея, я должен был зачать ребенка тоже от еврейки, потому что у нас национальность считается по матери, а вокруг были одни казахстанские немки. Кстати, мной они не интересовались. Через несколько лет, когда я совсем повзрослел, эта проблема начала сильно нервировать меня и мой, так сказать, гормональный фон. Казахстанские немки старались выходить замуж за коренных жителей. А коренные немки тоже не интересовались отношениями с нищими обитателями эмигранских коммуналок.
Когда я стал жить отдельно от матери, я полностью опустился от одиночества и безысходности. Немцы отправили меня подметать школу, чтобы я хоть как-то приносил пользу обществу. Вся социальная помощь у меня без остатка уходила на выплату долга за компьютер, который я купил в рассрочку, чтобы вечерами сидеть на литературных сайтах. Питался я почти полностью кофе с сахаром. Честно говоря, жизнь была совершенно невыносимой и, что еще хуже, бессмысленной. Поэтому, познакомившись по Интернету с девушкой из Москвы, я буквально в один день все бросил, уехал с одной сумкой в Россию и стал молдавским гастарбайтером. Как говорится, от судьбы не уйдешь.



КАК Я ДЕЛАЛ ПРЕДЛОЖЕНИЕ

Наш учитель физкультуры никогда не звал меня иначе, как "гнида". 
- Гнида, лови мяч! Теперь кидай, гнида! Опять мимо, вот гнида!
Однажды, во времена базарного капитализма, дедушка, пытавшийся тогда продавать рышканцам электронные часы "с музыкой", послал меня за чебуреком. В чебуречной сидел физкультурник. У него был взгляд человека, который изо всех сил пытается, но совершенно не способен опьянеть. Он всегда бывает трезв, как стеклышко, и ужасно мучается от этого.
Физкультурник сразу меня увидел и через секунду заголосил на всю чебуречную:
- Ах ты гнида мелкая! В школе он мне глаза мозолит, гнида, так этого ему мало! Еще сюда приперся и маячит, гнида... Эй, гнида! Уйди нахуй отсюда! Дай человеку отдохнуть. Пшел вон!
Я вышел в слезах, отнес деду чебурек и с тех пор стал прогуливать все уроки физкультуры. Я ходил на озеро и смотрел на воду. И благодаря этому случилась со мной вот какая история.
Как-то в мае я пришел на озеро, а там сидели две девушки. Одна из моего класса - Надя (я про нее уже писал стихотворение, если кто помнит) и другая, как зовут - забыл.
Надю я безответно любил вот уже много лет - и это несмотря на ее открытый, честный антисемитизм. Я все терпел, начиная с 6 класса. Со мной можно было поступать как угодно. Вторую девушку я знал плохо.
- О, Никитин, - обрадовалась девушка-как-зовут-забыл. - Прогуливаешь?
- Ну да.
- Как это? Подожди. Я думала, Никитин - отличник, - обратилась она к Наде.
- Никитин давно опустился, - ответила Надя Басова. - Будто он и не еврей. Еле учится. Раньше-то да, все носились с ним, как с писаной торбой.
Все это было полной ерундой. Отличником я никогда не был, учился на четверки (по тогдашней молдавской системе это были восьмерки), и умничал только на литературе. Но это неважно.
- Слушай, Никитин, - сказала девушка-как-зовут-забыл.
- Слушаю.
- Если бы мы тебе сейчас отдались, ты бы нас взял?
Сказать, что я охренел от этого вопроса, значит ничего не сказать. Но я решил на него ответить, и это больно вспоминать.
- Смотря кого. Вот ты, к сожалению, не совсем в моем вкусе.
- А Надя?
- Тут другая проблема. Это ситуация просто невозможна. Этого не может случиться никогда.
Надя молча кивнула, подтверждая, что нет, никогда. И вдруг сказала:
- Он меня за человека не считает.
- Это ты меня за человека не считаешь! - воскликнул я.
Наступило молчание, которое оборвала девушка-как-зовут-забыл.
- А ты Надю - любишь?
- Люблю, - честно ответил я.
На лице у Нади появилось выражение глубокой обиды и презрения. По-видимому, она решила, что я над ней издеваюсь.
- А за что любишь? - спросила девушка-как-зовут-забыл.
- Не знаю...- тупо сказал я. - Глаза красивые.
Через год я уехал в Германию и оттуда позвонил Наде. Я знал ее телефон. Собственно, я до сих пор его помню, и могу позвонить хоть сейчас. Но не стану. Хотя чем черт не шутит.
- Привет, Надя, - сказал я в телефон.
- Привет, Никитин.
- Слушай, выходи за меня замуж. Давай я тебя увезу в Германию.
- И что мне там делать, в этой Германии?
И тут мир стал свидетелем самого безмозглого ответа, какой можно только себе вообразить:
- Трахаться, - ответил я.
- Ну... Это я и здесь могу, - сухо сказала Надя.
Вот таким я был дебилом.



МАРИНА

Уже в детстве я постоянно болезненно влюблялся: сначала в маму, потом в куклу Зину, потом в плюшевого тигра. Наконец дело дошло до людей. Я определенно помню, что ее звали Марина. Я встретил ее в гостях у друзей моего отчима, в Кишиневе. Нас посадили ужинать за отдельный столик для детей, и я сообщил Марине о своих чувствах.
- И что теперь? Ты будешь лежать на мне голеньким? - спросила Марина с непонятным сарказмом.
Я немного поразмыслил.
- Ну... Если ты не настаиваешь на подобной процедуре, то я вижу множество веских причин ее избежать.
Я так изъяснялся, потому что читал много книжек, а беседовать мне приходилось, в основном, самому с собой.
Спустя месяц мама повела меня в гости к Марине, потому что та что-то себе растянула или сломала и лежала дома. Я настоял, чтобы мы купили цветы и выбрал белые розы.
Марина лежала в кровати с очень строгим выражением лица.
- Белый - это холодный цвет. Цвет разлуки и смерти, - сообщила она, проинспектировав мои розы.
- Нет, это цвет любви.
Марина скептически покачала головой.
- Белые розы... Видимо, мы не сможем быть вместе.
Я хотел возразить, но тут вошел ее папа с моей мамой. Они вроде как обменивались соображениями о физическом воспитании детей. Маринин папа настаивал, чтобы я подтянулся на перекладине.
В следующее мгновение меня подвесили к перекладине. Я точно знал из опыта, что не могу подтянуться ни разу.
И тут я испытал то, что, безусловно, можно назвать чудом любви. Я не мог опозориться перед Мариной, и случилось невозможное: воспоминание об этом до сих пор повергает меня в ступор. Я каким-то невероятным образом напрягся и подтянулся целых три раза.
Папа Марины сообщил, что физически я нахожусь в пределах нормы, что было полной херней. Вплоть до 18 лет, когда я сам собой немного окреп, мне ни разу не удалось повторить тот неожиданный подвиг.
Марину я больше никогда не видел. Мне рассказали потом, что она умерла от лейкемии. Поверьте, это не гнусный литературный прием - просто так все и было. К сожалению.



РАБОТА

Жила-была в году эдак 2006-м году девушка Маша. Девушка работала в деканате филфака одного известного-преизвестного ВУЗа. Платили ей 500 рублей. В месяц. Были, правда, деканатские надбавки, но Маше их не платили. А она не знала, что они ей полагаются.
Еще она собирала бутылки и была в процессе бутылкосбора покусана овчаркой. Лечили Машу от собачьего бешенства как водится - уколами в живот. 
 Короче, грустно жила девушка. А я ее любил. Невзаимно. И втайне. Женат я был.
Теоретически девушка работала два раза в неделю. Но практически - каждый день. Она все время была нужна. Чуть какая конференция мирового масштаба с докладами на тему "Значение твердого знака в поэтике Пастернака" - сразу Маша, помогай. Я тоже чем мог, помогал, но больше на попойках: заталкивал пьяных старцев и стариц в такси.
Прихожу как-то в деканат (я там часами сидел, чтобы любоваться на девушку Машу), она мне и говорит: нужна, брат, работа. Не выживаю больше я.
А я "поэт" хренов. Какая у меня работа. Только та, на которой я сам работал. На рынке Лужники.
- Приходи завтра на рынок, - говорю. - Найдем работу.
- А платить сколько будут.
- Ну 500 рублей минимум.
- В месяц?
- Какой месяц, are you nuts? В день.
- Ничего себе, - удивляется дикая девушка Маша. - Это золотые горы какие-то.
Знаете, есть два типа нищих людей, находящихся в крайней стадии отрыва от реальности: московские маргинальные литераторы и девушки из деканата. И неизвестно, кто безумнее.
На следующий день, в 6 утра приходит девушка Маша на рынок. Встретил я ее и отвел на видеопиратский склад.
Склад был на втором этаже. На первом этаже продавали свитера, для прикрытия.
На втором, при свете одной тусклой лампы, неустанно трудились три молдавана и один таджик. Они собирали диски. То есть они брали пластиковую коробочку, вставляли в нее обложку диска, а внутрь - сам диск.
Ну, например, вышла новинка, скажем, "Трансформеры". Надо собрать в день, скажем, тыщу дисков. И еще столько же дисков фильма "Трансморферы". Народ разницы не заметит. С Лужников видеопиратская продукция развозилась по всей России.
- Привет, уважаемые коллеги, - говорю я. - В ваш департамент добавляется Маша. Будет диски собирать. Машу беречь, соблюдать корпоративную этику и демонстрировать командную работу. С боссом все утрясли.
Не помню, сколько платили за 1 диск. Но что-то вроде 1 рубля, наверное. 500 дисков собрал - 500 рублей заработал. Что-то вроде того.
Села маленькая, нежная как цветок девушка Маша с тремя бывалыми сборщиками, серыми, страшными, но веселыми. Стала диски и обложки в коробки пихать. Медленно, пальцы же не умеют пока тык-тык-тык-тык-тык. Пока она один диск соберет, другие уже пять.
Я с ними не сидел, потому что, как я уже писал, был вроде бухгалтера.
Весь день меня про Машу спрашивали.
- Женек, ты ее уже того?
- Стихи до или после ей читаешь?
А я ей совсем стихов не читал. Я их писал. Но не показывал.
В полдень я пришел и повел Машу обедать. Сели в какой-то местной забегаловке, за стол с желтой клеенкой. Я выпил водки. К обеду я уже весь наполнился любовью и мог только пить. Короче, признался я Маше в любви. И еще при этом плакал.
Маша мужественно перенесла весь этот адский ад и отработала, кажется, еще месяц, изо дня в день перенося пиратский быт и мои напрасные слезки.
С тех пор прошли годы и годы. Маша доучилась и вышла замуж в Европе, вскоре развелась. Иногда мне попадались фотографии Маши на фоне городов разных стран. Потом след ее потерялся. И вдруг на днях Маша написала, что приехала погостить к родителям в Москву. Я позвал ее выпить пива. Разговор пересказываю вкратце.
- Ну как дела?
- Ну норм... Вот ушла от предыдущего миллионера... Не от жениха, в смысле, а от работодателя. К другому миллионеру.
- Ничего себе, - я немного прифигел. - И кем ты там работаешь?
- У них много вилл, яхт. Я за этим присматриваю. Устраиваю всякие встречи, мероприятия. Event-management.
- И как живут миллионеры?
- Это трудно объяснить. Смотрел "Волк с Уолл-стрит"? Немного похоже. Кстати, про моего нового работодателя ты, наверное, слышал.
- Да ну?
- Да. Я при нем уже несколько месяцев. Зовут его Дональд. 
- Дональд Трамп?!
Маша кивнула, потом холодно заплатила за мое пиво и мы пошли к метро.



КУРАТОР

- У вас, поэтов, все слишком экзальтированно. - заявила Маша мрачно. - Это ваше "доброе добро" и "любовная любовь"...
- Какая "любовная любовь", ты о чем?
- Да так. Работала у меня девушка. И была она вся такая легкая, воздушная, прям не знаю. Хотела быть всех добрее. Я ей говорю: у тебя то-то и то-то неправильно, нужно сделать так-то и так-то. Очень корректно даю обратную связь.
- А она?
- А она говорит: это у вас просто любви не хватает. И, мол, я недостаточно добра для добра.
- Она писала стихи?
- Да нет.
- А причем здесь тогда поэты?
- Не знаю, - сказала Маша. - Но похоже на поэтов.
- Мы совсем не такие.
- А я думала - такие.
- Это стереотип. На самом деле поэты холодные и прагматичные, как я.
Маша посмотрела на меня и захохотала.
Я не понял, над чем она смеется. Но вспомнил, как много лет назад Маша пришла в гости на Новый год и плачущим голосом рассказала, как наш знакомый, тоже малоизвестный в узких кругах поэт, по фамилии Копатьев, подвозил ее домой.
У Копатьева из носа кокетливыми пучками росли седые волосы, но он об этом не знал. И вот этот Копатьев с волосами в носу подвозит Машу и на прощание как бы целует. Но не совсем скромно. "Он начал всю меня целовать," - сказала Маша. И вот Маша ждала уже неделю продолжения романа с женатым Копатьевым. А он молчал. На этих словах из одного глаза Маши выкатилась слеза, как сейчас помню.
Я ужасно разозлился на Копатьева и наутро ему позвонил. Сдерживая себя, холодно сказал в трубку: 
- Петя, помнишь Машу, ты ее подвозил?
- Помню-помню, прекрасный человек, очень душевно мы съездили...
- Я так понимаю, между вами что-то происходит. Ты будь с ней поосторожнее. Не травмируй.
- А что такое, Женя, что ты так переживаешь?
- Ничего, - сказал я. - Просто я ее как бы... курирую.
Копатьев неожиданно захохотал.
Иногда я понимаю, над чем они смеялись.

 

ВОЗРАЩЕНИЕ

Когда я проснулся, по обе стороны от точки моего пробуждения возникла весна и протянулась на тридцать два года в прошлое и будущее. Из этого прошлого я почему-то в первую очередь вспомнил невкусное ощущение сырой, сложно устроенной, слоистой половой тряпки, которую укусил еще в детском саду. Воспитательница была такая морщинистая, что ее лицо своей слоистостью само напоминало эту тряпку. Звали ее...Стефания Ивановна.
Вечером Стефания Ивановна принесла мне в кровать жвачку. Она всегда так делала. Жвачки были разного цвета - синие, зеленые, красные.
- Сегодня Женечка получит красненькую, - сказала Стефания Ивановна. - Вот она, вот она! Это красный цвет. Что бывает красного цвета?
- Помидор, - ответил я.
- А еще что?
- Два помидора. 
- Что ж ты глупый-то такой! Кроме помидоров знаешь что-нибудь?
- Сами вы дура, Стефания Ивановна, - сказал я и сел на кровати. - Может, мне западло вспоминать предметы красного цвета. Вот в данную секунду мне ничего в голову не приходит, кроме помидоров. И зачем вам это надо? Вы думаете, вы меня развиваете этими вопросами?
Стефания Ивановна оторопела, так и замерев с красным шариком в руке. Я достал сигарету, закурил.
- Вот вспомните-ка, Стефания Ивановна, предметы на букву "х".
- Х-х-х...- забормотала Стефания Ивановна.- Хи-ха-хо... Вы что это тут курите, молодой человек?! О, Боже, нет! О, Господи! Что творится-то!
Она попыталась отнять у меня сигарету, но я вывернулся и отпрыгнул в другой конец комнаты. Стефания Ивановна, вереща, раскинула руки и встала в позу вратаря.
- Детей перебудите, - сказал я. - Пустите, я на лестницу курить пойду.
- Ах ты мразь мелкая! Ты где сигареты взял? У папы украл?
- Купил, - сказал я, отодвинул Стефанию Ивановну и вышел из комнаты. Коридор я помнил смутно. Желтый какой-то коридор... Жалко было Стефанию Ивановну. Чего я с ней так? Она ж не поймет ничего. Хорошая ведь тетка, по сути. Вечно жвачки приносила... Забывала только сказать, что их глотать не нужно. Я и глотал. Надо было отсюда выбираться. Я посмотрел вверх. Пролетом выше стояла Стефания Ивановна и со страхом смотрела вниз. Половина лица у нее была освещена коридорной лампой, а другая половина скрывалась в тени.
- Вы меня извините, Стефания Ивановна, - сказал я.
Стефания Ивановна издала какой-то странный звук, похожий на мяуканье. Я подумал, что так она ненароком сойдет с ума.
- Вы успокойтесь, успокойтесь, - добавил я. - Все хорошо.
Я не знал, что она видела - тридцатилетнего мужчину или ребенка с сигаретой. В обоих случаях ничего хорошего меня не ждало. Надо было найти зеркало. Но еще важнее выбраться отсюда, пока не поднялся шум. Я помахал Стефании Ивановне и стал спускаться вниз по лестнице. За мной никто не шел. Стефания Ивановна, вероятно, собиралась с силами. Возможно, проверяла кровать. Вдруг он еще лежит там, спящий мальчик, немного квадратный по своим пропорциям... Безмятежно спит. Проглотил жвачку, потому что она опять забыла ему сказать... Странный мальчуган. Однажды забрал у уборщицы швабру и давай пол мыть. Моет пол и поет. "Сердце красавицы склонно к измене и к перемене, как ветер мая!" И в такт шваброй размахивает. И папа у него такой интеллигентный, в очочках. Любит поговорить. А насчет сигарет - все это Стефании Ивановне почудилось. Потому что... А почему, кстати? И начнет себя Стефания Ивановна щипать. Но все впустую. Только всю руку исщиплет почем зря. И что делать-то? Ăsta e coşmarul...
Я не знал, что произойдет тогда. Лестница была темная и заканчивалась запертой дверью. Оставалось вылезти из окна первого этажа. Главное ни с кем не столкнуться. Здесь спали и другие дети. К тому же сторож... Я не помнил сторожа. Может быть, никакого сторожа здесь не было. Но скорее всего был. Должен же быть какой-то сторож. Старый престарый молдаван с такой темной, выдубленной кожей, как в романах жанра «этнический лубок». Может быть, он сидел: пришел с Зоны - и садик детский охранять. А что? С него станется схватить ребенка за уши и поднять к своему лицу. К недоброму лицу. Ребенок висит на своих ушах, раскачивается, слегка оглушенный. А он смотрит и спрашивает: "Ты почему тут бегаешь, baiat? Не бегай тут." И опускает вниз с красными ушами. И есть у сторожа ружье. Ржавое такое ружьецо, но, может быть, оно еще стреляет - никто не проверял. Кроме сторожа. Он точно проверял: на птицах, на кошках...
Я быстро поднялся на пролет выше, пробежал сквозь огромный зал, в дальнем конце которого белели силуэты сваленных в кучу стульев, выпрыгнул из окна и упал лицом в грязную траву. Отплевываясь, я побежал прочь от дома, перелез через калитку и зачастил по дорожке, уводящей к шоссе. Было зябко, но сердце сильно стучало, и я согревался. Никто не гнался за мной, только тускло горело окно третьего этажа, где Стефания Ивановна, вероятно, наливала в кружку немного водки, но не решалась ее выпить, и почему-то думала о самолетах и о том, что дома у нее закончилась заготовленная прошлой осенью капуста. Мало на этот раз она заготовила капусты. Да и зачем было готовить больше? Разве что сторожа ею кормить. Нет, ну можно дочери послать банку капусты. Хотя у нее, наверное, этой капусты - полный подвал.
Я огляделся. Дороги я не знал. Я помнил это место довольно смутно. Здесь я обычно ходил вместе с отцом, когда он забирал меня из детского сада. Но я не запоминал дорогу. Отец всегда шел очень быстро, большими шагами и постоянно разглагольствовал. Я изо всех сил семенил за ним. Когда у меня кололо в боку, отец заявлял, что надо идти еще быстрее и терпеть. Я не хотел выглядеть слабаком и старался терпеть, но меня хватало ненадолго. От боли я просто сгибался пополам. Папа прыгал вокруг, как попрыгунчик, и дразнил меня.
- Что нюни распустил? - кричал он победно. - Подумаешь, разболелось! Эх ты!
- Я не хочу терпеть! - плакал я.
- А ты представь, что из плена бежишь, а за тобой фашисты гонятся, - предлагал папа. - Хочешь не хочешь, а побежишь! Спасай свою жалкую шкуру! Бежим!
И он убегал вперед, в ночь.
Я бежал за ним несколько шагов, потом снова останавливался от боли. Папина фигура с гиканьем пропадала из виду, и я вдруг оставался один в темноте. Куда-то исчезали все звуки, я не слышал даже папиных шагов. Как вернуться в садик, я не знал и как попасть домой - тем более. В эти моменты, после нескольких секунд оцепенения, во мне вдруг просыпалось ясное и холодное ощущение своего присутствия. Мысли прояснялись и становились точными и острыми, как лезвия. Полное спокойствие, расчет, порядок действий. Я начинал даже видеть в темноте. План: идти вперед, мимо фашистов, если они все-таки существуют, - прокрадываться. Рано или поздно я встречу каких-нибудь людей и спрошу, как пройти к парку Пушкина. А там уже близко. Я поднимал с земли камень поувесистее - защищаться от фашистов - и настороженно шел вперед. Папа в это время обычно прятался где-нибудь в кустах и неожиданно выскакивал из них, рискуя получить камнем по башке.
- Па-ра-ра-рам! – кричал папа. – Па-ра-ра-рам!
Это были знаменитые четыре звука из 48-й симфонии Бетховена. Па-ра-ра-рам! Па-ра-ра-рам! В этот момент лицо папы прорезали глубокие морщины, каждая – глубокая, как трещина на коре дерева. Он раскидывал руки-ветви и судорожно двигал ими, словно молния ударяла в ствол. Одна, вторая! Па-ра-ра-рам!
- Твой час настал! Твой смертный час! – выпевал папа. – Ты окружен! Со всех сторон!
Я молча смотрел на папу, за спиной которого подрагивала луна. Так обычно дрожит отражение луны в воде какого-нибудь пруда. Небо было прудом, из которого вылезал папа, оживший обломок давно затонувшего дерева.
- Беги! Я их задержу!
Это сами «силы родной природы» вставали на пути захватчиков. Луна светила им прямо в глаз и слепила. Папа-водяной готовился утопить фашистов в пруду. На небе собирались тучи и начинали сбрасывать воду на головы врагов. Видимо, поэтому ни одного фашиста в пределах видимости никогда не было. Они разбегались. Мы с папой оставались совершенно одни.
В такие моменты папа подходил ко мне, заметно разочарованный. Он, видимо, очень хотел настоящей схватки.
- Па-ра-ра-рам… - неуверенно говорил он, разглядывая меня. – Ты почему не бежал? Я же кричал тебе - беги. Я бы их задержал.
Но я просто не знал, куда бежать. А если бы папа меня потом не нашел? Что тогда?
И вот сейчас я снова оказался здесь, спустя тридцать два года. Я всегда хотел вернуться назад и прожить свою жизнь еще раз, но так, чтобы все помнить и все исправить. 
Я посмотрел на свои ноги и засмеялся – я был одет в то же тряпье, в котором ходил на работу: джинсы, рубашка, туфли – нет, ничего особенного, но сейчас это казалось смешным. При падении из окна я страшно измазался и выглядел, наверное, дико. В карманах у меня лежали пачка сигарет, мобильник, карточка банка «Русский Стандарт» и билет на метро. Интересно, что там сейчас происходит без меня? И происходит ли что-то или эта временная линия просто обрублена и все, что он я помню – как бы никогда и не существовало
Возможно, там все осталось по-прежнему – и другой я занял мое место. Другой я придет домой, тихий, неслышный, незнакомый своим соседям, повернет ключ в замке - клик-клик – и за дверью будет стоять только ничего не понимающий кот, потому что коты интуитивно чувствуют такие вещи. Но кот постепенно привыкнет, потому что новый я будет заботиться о нем точно так же, как прежний я, и по сути отличаться от меня не больше, чем отличается человек наутро от себя вчерашнего.







_________________________________________

Об авторе: ЕВГЕНИЙ НИКИТИН

Родился в поселке Рышканы, Молдавия. Впоследствии жил в Германии и в России. Публиковался в журналах "Знамя", "Воздух", "Textonly", «Октябрь», "Новый берег", «Homo Legens», «Урал», «Гвидеон» и других в различных амплуа - как поэт, прозаик, переводчик и эссеист. Участник центральной программы 53 Венецианской биеннале искусства. Автор трех сборников стихотворений и, в соавторстве с Аленой Чурбановой, - сборника короткой прозы. Живет в г. Королев.скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
3 644
Опубликовано 07 дек 2017

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ