Иван Зорин. ДНИ, ДЕНЬКИ, ДЕНЁЧКИ

(рассказ)


Несмотря на имя и фамилию, напоминающие сценический псевдоним, профессор Ратибор Чванский, был искренен и скромен. Он тихо шёл на поводу у старости, перебирая, как пролетели его дни, деньки и денёчки. Пенсии едва хватало, но Чванский не привык жить на широкую ногу. Всю жизнь он легко относился к деньгам, поэтому их у него никогда и не было. Зато мыслей хватало на троих. Не все его мысли относились к его профессии, узкой, как и все профессии на свете, а с годами, они всё больше ширились, приобретая совсем отвлечённый характер. Способствовало ли тому безденежье, одиночество или навалившиеся болезни? Как бы там ни было, он вертел возникавшую у него мысль и так и эдак, пока не исчерпывал её до дна. До позднего утра не покидая постели, Чванский думал, например, что простые люди всегда правы, что они ближе к истине любого интеллектуала, что они и есть истина. В этой мысли не было ни капли презрения, иронии или надменности, не было и сострадания, эта была простая констатация факта. Своим умственным превосходством Чванский давно не гордился, как это бывает с интеллигентами в молодости, осознавая, что с годами все приходят к уровню школьного образования: одни – сверху, другие – снизу. А какая разница? Он дожил уже до тех лет, когда не различают добра и зла, не понимают, что хорошо, а что плохо. Все происходящее вокруг представляется перемешанным, какой-то липкой, несуразной кашей. И Чванский считал, что ему повезло. Что ему, наконец, открылась истина. А умри он раньше, так бы и оставался в иллюзиях. Хотя, что лучше, Чванский не знал. Живи быстро, умри рано? Вспомнив этот императив, Чванский, морщился: тысячу раз нет, надо придти к пустоте, как у буддистов, к абсолютной бессмысленности происходившего с тобой и человечеством, надо осознать, что никакой истории у людей и нет, да, надо придти к отрицанию всего и вся, как в юности с её максимализмом, но с другой стороны. Зачем? Чтобы застрелиться? Здесь мозг Чванского буксовал, и переходил на приземлённые предметы, заставляя встать, налить чайник и приготовить овсянку с неизменным кофе. В общем, Чванский радовался своему возрасту, как ребёнок, не осознающий своего, и потому улыбался даже самым мрачным своим мыслям. Помешивая клубившуюся паром кастрюлю, он возвращался к своему положению одинокого старика, и в который раз думал, что переделать мир невозможно, отвечать его запросам аморально, а жить как-то надо. Как? Вопрос, в его возрасте был, впрочем, риторический. И это его радовало. Одиноким Чванский был не всегда. Когда-то он сдуру, как считал теперь, обзавёлся семьёй, женившись на своей аспирантке, правда, задним числом быстро понял, что это выбрали его, а он пошёл на поводу у напористой женщины, как теперь идёт у старости. Вот тебе и Ратибор Чванский, одна насмешка! Были у Чванского и дети, оставшиеся после развода с матерью. Он не находил с ними общего языка, как с обожавшими его студентами, но считал виновником себя. Его вообще отличала самокритичность, этого Чванского, особенно с возрастом, когда она приобрела чудовищные размеры. Он видел свои ошибки, в которых раньше упрекал других, обстоятельства, случай, да-да, просто случай, будто это что-то объясняет, но тогда, в молодости, это слово ставило всё по своим местам, да ещё как, зато теперь винил только себя. Так и с детьми. Он был теперь уверен, что в конфликте детей и родителей всегда виноваты последние. Они не смогли найти общего языка, значит, разница в возрасте пошла им не на пользу, они прожили, не став мудрыми и опытными, оставшись такими же детьми. А толку? Ничего не вернёшь. Чванский как-то сгоряча выбросил телефон, напрасно ожидая звонков, а новым так и не обзавёлся. Так что, когда он будет вешаться, его ничто не отвлечёт, никто не помешает. А попытки были. Но он был неловок, этот Чванский, безрук до неприличия, что возьмёшь, профессор, за всю жизнь гвоздя не забил, как кричала когда-то жена, думал, проживёт и так, отделываясь словами, бла-бла, а вот нате, понадобилось, под занавес, а у него руки не из того места растут, то люстра оборвалась, то верёвка оказалась слишком длинной, а отрезать и повторить не хватило духу, да, порох весь вышел, это ж совсем нелегко, повеситься, надо собраться, испарина покрывает лоб, тело, а особенно мокрая пропотевшая майка, начинают пахнуть злым стариковски потом, фу, противно, лучше вешаться голым, что он и вынес из своей первой попытки. Вешался Чванский довольно часто, так что находил в себе силы даже рассмеяться своим неуклюжим попыткам, а в очередной раз, когда сломалась ножка у табуретки и он, грохнувшись на пол, подвернул лодыжку, расхохотался. От пришедшей мысли, что надо вызвать «скорую». Вот что привычка делает, в ней корень всему, кряхтя в ванной, подставлял он голую ступню под ледяную струю, лечись теперь, старый дуралей, неумеха, это в наказание, что жил не как все, не мужик, одним словом, простого дела сделать не можешь, терпи теперь боль, а не дай бог, с холода ещё и простудишься…

Короче, и смех, и грех с этим Чванским!

Впрочем, живут по-разному, сто миллиардов протопали по планете, кого только не было, и копий Ратибора набралось, верно, с дюжину, да что говорить, сотни две-три наверняка. Да, сколько таких чванских в данную минуту пытается уйти из жизни, думал он, уже укутавшись в одеяло и дрожа от холода, заговаривая боль в ноге, повторяя, не иначе десяток, точно, десяток…

Иногда всё же Чванский выбирался из своей берлоги, есть же надо, зачем, никто не ответит, да, зачем, ему есть, но надо, и тогда предварительно скоблил жесткую седую щетину, скопившуюся за неделю в оврагах упрямых складок возле рта. Ходил он в один и тот же дешёвый магазин, торговавший из-под полы просроченными продуктами, которые продавал Чванскому рыжий, волосатый еврей с масляными, вечно прищуренными глазами, сминая в потной ладони купюры, он умудрялся воровато сунуть Чванскому в пальто ещё затвердевший пряник, в подарок постоянному покупателю, так быстро, что тот ничего не замечал, хотя каждый раз давал себе слово, обязательно разглядеть этот ловкий фокус, однако, обнаруживал пряник только дома, причём уже через неделю, когда снова выбирался за продуктами, и тогда хлопнув по лбу, винил проклятый склероз. Задним числом, когда Чванский уже собирался уходить, еврей приветствовал его кивком, словно только что увидел, подмигивал, будто старому знакомому, впрочем, так оно и было, всё в их встрече было шиворот-навыворот, а главное, слова, которыми они обменивались, точнее, успевали обменяться, одним-двумя, не больше, всегда одними и теме же.

– В жизни надо иметь цель.
– Так с целью любой дурак проживёт! А ты попробую без неё, понимая, что всё бессмысленно.

Кто начинал? Чванский? Иногда он. А иногда и еврей. Это был их пароль, по которому они распознавали друг друга, понимая, что и другому не сладко.

Где быть одному – разницы нет.

Хоть за прилавком, хоть в четырёх стенах, обклеенных пожелтевшими обоями.

Уходя, Чванский каждый раз жалел, что снова не высказал своему единственному оставшемуся слушателю мысль, которую давно вынашивал, собираясь преподнести как бы между прочим, продвинув их диалог дальше, столкнув его с мёртвой точки, давая себе слово, что на этот раз уж точно. И пусть не к месту, ну и что? А что к месту? Все думают об образе жизни, и никто об образе смерти. А он важнее. Потому что представления о смерти определяют нашу жизнь. Разную у египтян, индусов, викингов, христиан средневековой Европы и офисных сотрудников. Мысль, как мысль. Даже банальная в определённом роде. Но Чванский был уверен, что еврей оценит её, вздохнёт в ответ, разведёт руками или станет протирать висевшем на плече полотенцем пыльный прилавок, короче, отреагирует. Однако слова из Чванского не выходили. Кроме уже заезженных, оставляя их диалог на прежнем месте. По дороге обратно Чванский представлял, что, скажи что-нибудь еврей, даже выразительно промолчи, он мог бы развить их отношения, продлив их смолл ток, подбросив в топку очередную мысль. Какую? Да не всё ли равно! У него их тысячи. Одинаково гениальных, одинаково бессмысленных. Да хоть бы ту последнюю, пришедшую утром. Тысячи лет человечество называет детей Александрами, а не Анаксимандрами. В честь задиристого мальчишки, а не престарелого мудреца. Забияки-воины всегда будут выше философов. Потому что они понятнее, потому что человечество не взрослеет, продолжая играть в «царя горы». Что бы сказал на это рыжий еврей? Запустил бы свою потную пятерню в густую шевелюру? Сбросил бы, наконец, своё дурацкое полотенце? Отдёрнул бы волосатую руку, сующую в карман пряник? Или на худой конец предложил бы второй? Теперь уже открыто, как это принято у людей. И пусть разговор дальше бы не пошёл, в конце концов, еврей на работе, он стоит за прилавком уже тысячи лет не для того, чтобы языком молоть, ему нужно деньги делать, к тому же Чванский не единственный посетитель, вон их сколько в очереди, и каждому поговорить охота, а перекинься словом с каждым, язык отсохнет, так что нечего кудахтать, будь доволен, что хоть немного поговорили, у многих и этого нет. И представляя себе это, Чванский был доволен, действительно, спасибо и на этом. И вообще поводов для веселья у Чванского хватало. Взять хотя бы стихи, которые лезли в голову вперемешку с серьёзными, конечно, серьёзными, кто бы сомневался, мыслями. Стихи это так, между прочим, приходят сами собой. Например, этот, свежеиспечённый, родившийся за завтраком вместе с последним глотком кофе.

«Граф признался графине
В разбитом графине
И свернув сигарету из карты Курил,
Курил».

Ну, разве не смешно? Или это.

«Матроса в галерее
повесили на рее.
Ходят, удивляются
На эту инсталляцию».

Можно было прочитать его еврею, посмеяться вместе над современным искусством, которое и искусством-то не назовёшь, но, как знать, вдруг у рыжего продавца дочь в академии художеств, последний курс, выпускница без пяти минут, она верит в чистое, интеллектуальное, которое олицетворяют собой конечно перформансы и инсталляции, оставив масляную живопись далеко позади, да, впрочем, она уже давно умерла, эта живопись, кто ж этого не знает, её убила фотография, поэтому, возможно, и хорошо, что Чванский не рискнул, молчанье – золото. И чтобы уж раз и навсегда покончить с поэтической темой, можно привести такие строчки, пришедшие ночью на скрипевшей ржавыми пружинами кровати:

«Лежишь в постели – пиши пастелью!
Лежишь с ангиной – пиши сангиной!»

А? Разве не обхохочешься?

Еврей, конечно, их не поймёт, какая ангина, какая постель, на вид здоров как бык, небось, и врача-то только в кино видел, не знает, что пока одно лечат, другое калечат, а таких рифмованных мудростей у Чванского пруд пруди, но, да ладно, поэзия, конечно, баловство, призвание мальчишек, к чёрту стихи.

Дни, деньки, денёчки. Похожие, как капли, стучавшего за окном дождя. Вот, подошёл к концу очередной. Замаячила ночь. Чтобы не простудиться, Чванский, не раздеваясь, залез под одеяло.

Во сне он был снова ребёнком, читал «Три мушкетёра», и его сердце радостно билось при очередной победе д” Артаньяна. Проснувшись, он сразу открыл Дюма. Читать было невозможно. Автор врал в каждой букве. С присущим ему всезнайством Чванский тут же отметил, что гвардейцы кардинала и мушкетёры короля были в дружеских отношениях, и им строго-настрого запрещались дуэли. Под угрозой смертной казни. Впрочем, на их долю хватало войн. «Боже, о чём это я! – одёрнул себя Чванский. – И главное, всерьёз. Нет, лучше многого не знать, оставаясь мальчишкой, верить каждому слову».

Ой, сколько мыслей, хорошо, голова не болит! А поделиться не с кем. Его бы на телевидение вместо всех этих шутов, этих умничающих клоунов, он бы всем показал, да только, кто ж его пустит. Нужны платиновые блондинки, а не злобные старикашки. Жить и без того тяжело, не хватало ещё трагедизировать. Всё ещё хромая на подвёрнутую лодыжку, Чванский завёл тяжёлую трость с серебряным набалдашником, которой стучал, спускаясь по ступенькам и ковыляя дальше по мостовой. Боль всё не отпускала, но стала терпимой, как и жизнь в целом, к тому же выходил он всё реже, у его возраста много преимуществ, одно из которых состоит в том, что с годами пропадает аппетит, а одежду можно занашивать до дыр, не гонясь за модой, пусть в ней и в гроб положат, кому какое дело, всё равно увидит только работник морга, так что, в сущности всё не так уж и плохо. В конце концов, можно смотреть тот же телевизор. Все программы сразу, щёлкая каналы, не вставая с кресла. Разве это не прогресс? Да, можно смотреть телевизор. И ничего, что там одно и то же – пожары, перевороты, политики, кто с кем, сколько и кому, выборы, перевыборы, как притча во языцех, обещания нового правительства, а Чванский пережил уже такое множество правительств, что не знал, какое хуже, гадалки, гороскопы, как не болеть (но не умереть, нет, до этого пока не дошло, но, верно, не за горами) или как, заболев, обойтись без лекарств, о косметике (важнейшая тема, особенно для Чванского), о перхоти, не менее важная, ведь профессор ещё шелестит остатками волос, и т.д. и т.п. Вон как много, смотри, не хочу. А что всё одно и то же даже хорошо, привыкаешь. Нет, правильно, что его не пускают на телевидение. Ну, чтобы он сказал? Что нет ни иудея, ни эллина, нет американцев, французов, китайцев, русских и прочих обособленцев, а есть земляне с общей судьбой на космической пылинке, которые воюют, дерутся, борются, бог знает зачем, не осознавая своего положения, а оно аховое, можно сказать, на ниточке держатся, и вряд ли они когда-либо будут другими, а раз так, не жалко смести их всех одной бомбой, атомной или водородной, на выбор. Потому что в таком случае они ничего не стоят. Ровным счётом ничего. Тысячи лет они все вместе остаются легче пустоты. Именно так и проживают. Именно так. Он мог быть жестоким этот старый профессор. Ну, кому такое понравится? Вкалываешь, трудишься, не покладая рук, калымишь ради копейки, пот градом, усталость выдавливает наружу глаза, включишь футбол или семейное ток-шоу, а тут ещё этот! А может, он сошёл с ума? Что за вопрос! На седьмом десятке все заворачиваются, каждый в свою сторону, но все. Можно, конечно, и раньше, такое бывает часто, хотя бы наполовину тронуться, первые шажки, так сказать, совершить в известном направлении, но к пенсии уж точно, так что выходят на неё все сумасшедшими. И что? Разве это повод для грусти? Наоборот! Ни забот, ни волнений, впору петь оду радости: «Веселись сумасшедший старик, набок съехал твой белый парик!» Это же дважды два! Как те выводы, которые он сделал из своих жалких попыток самоубийства. Вывод первый, главный, он, или какая-то его часть, ещё, несомненно, хочет жить, не давая незаметно прикрыть за собой дверь. Вывод второй, больше технический, вешаться надо на пустой желудок, чтобы не обгадиться. Да, он человек науки, этот Чванский, везде находит улучшение, подмечает детали даже в таком деле, нечего сказать, человек науки до конца. Был, есть и будет! Он посвятил себя формулам, графикам, теориям, в особенности теориям, которые не проверить экспериментом, не проверить принципиально, есть такие, но не будем вдаваться, не суть, а на кой чёрт и сам не знает. Он отдал жизнь сухому перебору фактов, в котором уловил пару закономерностей, которые, обобщив, включат в более широкую, тут же забыв их, как и его имя. И сдалась ему эта наука! Так вышло, как и с женитьбой. А что его интересовало на самом деле? Что будоражило кровь, заставляя сердце биться сильнее? К чему устремлялась его натура? Слава? В какой-то степени, но не настолько. О деньгах и говорить не приходиться. Как и о еде. Может, наркотики? Вопрос открытый, не довелось пробовать. Боже, какая убогая была жизнь, даже наркотикам в ней не нашлось места! Общение? Да, но в меру, да и с кем. Тогда что? Спорт. Когда бегаешь до одышки, гоняешь до упаду мяч. А ещё? Женщины. Их было у Чванского, не включая, конечно, жену, по пальцам пересчитать. И на одной руке. Но ретроспективный анализ показывает, что им двигал секс. Всегда и во всём. Половое влечение. Влюбленность, называйте как хотите. Это была доминанта. Когда началось его самопознание? Проще говоря, с каких лет он начал мастурбировать? С двенадцати? Или раньше? Он не помнил. Как это случилось впервые? Наверно, ночью, под одеялом, как у большинства мальчиков, с тайным, непонятно откуда взявшимся стыдом, отравлявшим наслаждение, правда, не настолько, чтобы пресечь свои действия, нет-нет, это было выше сил, нечего и требовать, вначале, конечно, всухую, как и положено, просто подёргать разбухший напрягшийся рычажок, отвечающий за центр удовольствия в голове, как мышь в известном эксперименте с электродом продолжает лапкой раздражать и раздражать нервное скопление своего мозга, пока не умрёт. Но мозг ребёнка не столь примитивен, он дозирует, регулирует, ни в коем случае не доведя до самоубийства. Через полвека в памяти Чванского всё ещё всплывает испуг, когда открыв глаза после оргазма, он впервые обнаружил на ладони бело-жёлтую слизь, брызнувшую вдруг струйкой. От неожиданности он окаменел. Про половое созревание кто расскажет, не родители же. А мальчиком Ратибор был приличным, с кем попало не водился и плохих книжек не читал. С месяц он боялся, что неизлечимо болен, налицо же симптомы, а признаться в своих страхах мешал стыд, да и было некому. Выходит, он и тогда был одинок? Одиночество, как горб, несут по жизни до могилы? Месяц он дрожал от тайного ужаса, какое тут наслаждение, но потом спросонья под утра не удержался и повторил свой опыт. На этот раз брызнувшие капли его даже обрадовали. Раз всё повторилось, а за месяц он не умер, значит, так и должно быть. Нет, всё-таки он был предрасположен стать учёным, любознательный, с природной смёткой, которую логика впоследствии лишь развивает. В то утро он сделал важнейшее открытие, которое не могли затмить его научные труды, он сможет получать ставшее уже привычным, плотно вошедшее в его маленькую жизнь, удовольствие, подумаешь, струя. Да, удовлетворение, ставшее центральным местом в его жизни, оставалось всё тем же, значит, сформулировал он много позже, оргазм – в голове. Как и время. Как и осознание себя. Как и иллюзия этого осознания. Разве он постарел? Да, после прошедшей зимы особенно, это заметно в зеркале. Но внутри он всё тот же скрюченный под одеялом мальчик, всецело пребывающий во власти воображения, который пронёс через годы эту детскую привычку – подростковый онанизм, незаметно перешедший в старческий, где его не в силах вытеснить даже подступавший, обычное дело, маразм. Впрочем, Альцгеймер Чванскому не грозит, что-что, а котелок у него варит крепко и откажет в последнюю очередь, когда уже перестанет биться сердце или сожрёт рак. Да, его путеводной звездой был секс. Выходит, ему надо было быть спортсменом, не пропускающим ни одной юбки, впрочем, какой спортсмен пропускает, футболистом, например, или порно-звездой. Наконец, сутенёром. А он посвятил жизнь науке. Курам на смех, одно слово Ратибор Чванский! 

А недавно, с полгода как, что для Чванского не срок, в его размеренной, изученной до мелочей жизни, привычной, как стоптанные тапочки, которые стоят под кроватью, произошло целое событие. Неожиданно его разыскал бывший студент, учившийся весьма посредственно, так что Чванский его едва вспомнил – сколько таких прошло через его руки, – и прямо с порога залепил:

– Мне уже сорок пять, в семье – чужой. Как жить?

На мгновенье Чванский оторопел. Он привык давать советы всему человечеству, но отдельный человек был для него загадкой.

– А вы пробовали влюбляться? – неожиданно для себя завёл он старую песнь.

Теперь пришёл черёд растеряться гостю.

– В моём-то возрасте, профессор? Какая может быть любовь, когда видишь женщин насквозь.

В голосе засквозила безнадёжность и разочарование. И Чванский не понял, относились они к женщинам или к его совету.

– А я, представьте, влюбляюсь, – продолжил он гнуть свою линию. – Хорошо! – Он завёл глаза к потолку. – А иначе как?

Гость с минуту пристально смотрел на сгорбившегося Чванского, потом, словно вдруг что-то сообразив, резко развернулся и застучал каблуками по лестнице.

– А сумасшедших сейчас хватает, – вдогон крикнул ему Чванский с лестничной клетки, подкрепляя его догадку. – Я не один такой.

Закрыв дверь, Чванский расхохотался. Вернее, так показалось ему, а на самом деле извлёк из горла старческое хихиканье.

– И зачем соврал? – остановившись, спросил он себя вслух. – А может, и нет? Ну, ничего, если прислушается, это пойдёт ему на пользу.

Было утро, косые солнечные трапеции лежали на полу, пробиваясь сквозь пыльные окна. Визит едва не нарушил привычного распорядка, но ветерку не поколебать скалу, и Чванский, шаркая на кухне тапочками, поставил чайник и начал готовить привычную овсянку.

– Надо же, сорок пять, – то и дело хмыкал он, – а уже не знает, как жить. Что тогда обо мне говорить? – И продолжая монолог, качал головой. – Хороший, видать, парень.

Целый месяц Чванский прокручивал, чтобы он сказал, не застань его врасплох, и так и эдак, рисовал картины долгих поучений, выстраивал целые лекции, как раньше, когда готовился к преподавательской деятельности, в них были вздохи, искреннее сочувствие, честное признание своей некомпетентности в некоторых вопросах, сближавшее с аудиторией, он ждал, что теперь встретит во всеоружии гостя, если тот надумает вернуться, а почему, нет, всякое бывает, одумается и придёт, раз пришёл, значит, припёрло, значит идти больше некуда, или заглянет кто-нибудь ещё из прошлой жизни обсудить ту же тему, или какую-нибудь другую, которая, в конечном счёте, сводится к той же самой: «Как жить?» Но студент не вернулся. Новые гости также не появлялись, и вскоре Чванский перестал их ждать. «Нет, всё что случается, случается неожиданно, а если не случается сразу, не случается никогда». Очевидный вывод, с этим не поспоришь. Однако, нет-нет, Чванский, бывало, вспоминал приходившего студента. «Мы все хорошие парни, – качал он тогда головой, – просто оказались не в том месте и не в то время. Что же теперь нюни разводить». Да он просто орёл! И ему так просто крылья не подрежешь. Вот что бы он сказал еврею, если бы решился: «Дорогой мой, люди от природы умеют жить безо всякого смысла. И они ничего не чувствуют. Ни пустоты своей жизни, ни её трагичности. Короче, живут – хлеб жуют. Так и летят их дни, деньки денёчки».

Интернетом Чванский научился пользоваться давно, подумаешь, дело нехитрое, для учёного раз плюнуть. Но куда он заходил? В основном на порно-сайты. На ночь глядя, чтобы получив своё от голых, стонущих женщин, крепче спать. Без снотворного, как большинство его ровесников. Он похотливый старикашка? Мерзкий извращенец? А может, в отличие от ровесников, ещё жив? Да, все уже не рыпаются, не мечутся, не шарахаются, не трепыхаются, а он проживает интересную жизнь хотя бы мысленно. Стишки, порно-сайты, еврей из магазина, ежедневные мысли – ничего, жить можно.

Да он просто монумент выживания!

Правда, из квартиры он выходил теперь всё реже, и только в магазин. А зачем куда-то ещё? Что он там не видел? Зато за месяц их отношения с евреем продвинулись сразу на два пункта.

– Сегодня однокашнику ампутировали ногу, – подкладывая в карман Чванскому пряник, неожиданно сказал еврей. – Трофическая язва при сахарном диабете. Выше колена».

Чванский растерянно развёл руками. А что сказать? Бывает? Или какая жалость? Хорошо, что не у вас? Или просто качнуть головой, мол, да, такие дела? Или привести схожий случай? Выдумать его, наконец. Вместо этого Чванский ретировался быстрее обычного. А на следующий раз, когда голод погнал его в магазин, еврей вытер руки о полотенце и со вздохом разгладил рыжую шевелюру:

– Неделю назад виделся с однокашником. А сегодня его кремировали.

И опять Чванский развёл руками. «Лучше бы на его месте оказался я, чуть не сорвалось у него с языка. – Я и так задержался». Но разве еврей поймёт? Подумает, насмешка. От сострадания до оскорбления полшага, и Чванский снова промолчал. Он быстро поклонился и с опущенной головой отбуксировал себя домой бежавшей впереди тенью.

А с недавних пор к Чванскому стала наведываться дама. Высокая, стройная, она появлялась ночами, тряся на шляпе страусовыми перьями, в строгом чёрном платье, скрывавшим ступни. Черты её лица едва угадывались под вуалью с мушками, включать ночник Чванский не решался, но понимал, что она прекрасна. Незнакомка тихо проходила по комнате, неслышно переступая, точно была босая, задёрнув занавеску, на которой жёлтым пятном расплывалась луна, садилась на край постели. Чванский не смел шелохнуться. Ему становилось стыдно за гроздья свисавшей с потолка пыли, месяцами не стиранное бельё, за хромой стул, на который, слава богу, не села незнакомка, за одинокие утехи, доставляемые порно-звёздами, за сладковатый запах, стоящий в квартирах одиноких жильцов, за свой возраст. Женщина излучала строгую, целомудренную прелесть, была прекраснее всех, кого он представлял в мечтах, и он понял, что это та, которой нет. И Чванскому даже не приходило на ум представить её обнажённой. А уж подумать обычное, как это будет с нею, и подавно.

Незнакомка шёпотом произносила какие-то слова, смешивавшиеся с её дыханием, среди которых Чванский уловил только своё имя. Остальных, сколько бы он не напрягался, он не различал, но каким-то чудесным образом до него доходил их смысл.

– Конечно, – дрожа, отвечал он. О чём могут говорить женщины, как не о любви? – Я безумно люблю тебя.

Он так и сказал в первый раз, а потом всегда повторял, «безумно люблю». Незнакомка оставалась польщена. Шурша шёлковым платьем, она поправляла страусовые перья, сняв шляпку, в которой приносила далёкие туманы, вынимала шпильку, рассыпая по плечам густые волосы, черневшие в сумерках, как воронье крыло. Её губы безмолвно шевелились.

– Больше кого бы то ни было, – подтверждая, шептал Чванский, – я всю жизнь ждал только тебя.

Незнакомка вставала и жестом манила за собой.

– Да, до гроба, – читал её мысли Чванский, – но подожди, я ещё не готов, я так привык жить. – Он смотрел ей вслед. – Без тебя.

Незнакомка медленно стаскивала тёмную, дырчатую перчатку – для поцелуя, и на губах у Чванского оставался холодок. Ему было удивительно легко. Присутствие женщины обдавало тёплым запахом, как в детстве, когда Ратибор просыпался в постели матери.

– Скоро увидимся, – эхом повторял он неслышные слова незнакомки. – Приходи скорее.

Незнакомка исчезала, растворившись в струившемся сквозь окно лунном свете. Занавеска уже не была зашторена. Будто никого и не было. Может, никого и не было?

Однако после её очередного визита Чванский снова принялся за старое: отмотал с клубка, хранившегося в шкафу верёвку, на глазок отмерил, до потолка должно хватить, главное, не переборщить, как в прошлый раз, потом, оставив на полу изгибавшуюся змеёй верёвку, которой моток служил головой, долго рылся в ящиках в поисках ножниц. В ножницах одно лезвие ненавидит другое, и вместе они вымещают злость на том, что разрезают. Особенную радость доставляет им быть тупыми, как в руках инквизиции, тогда процесс растягивается, а так и было в случае проржавевших ножниц Чванского, и он провозился долго, даже вспотел, пока не получил верёвку нужной длины. За это время он успел также подумать, что его найдут не раньше пары недель, по запаху, будут выламывать железную дверь, пригласят в качестве понятых соседей или еврея из магазина, этого только не хватало, а, впрочем, какая разница, пускай. Чванский поднял один конец верёвки над собой на вытянутую руку, так что другой едва касался пола, ругнувшись на свой высокий рост, обмотал на несколько витков вокруг кисти, теперь должно хватить. Снова перепиливал ножницами верёвку около кисти. И снова взмок. Оставалась петля, и, конечно, табуретка. Не забыть проверить, закручены ли до отказа ножки, а то выйдет, как в прошлый раз. Чванский перевернул табуретку, ничего, вроде, туго. Из-за неровного пола табуретка немного раскачивается, но не слишком, он сумеет сохранить равновесие. К чему крепить верёвку? Люстра не выдержит, это уже проходили. Может, снять её, освободив крюк, на котором она висит? Гениальная идея! Недаром Чванский учёный. Ну, конечно, вон показался торчавший из потолка короткий стальной крюк, предусмотрительно оставленный строителями. Для люстры, разумеется. Хотя, как знать, возможно, вбивая толстую железяку, какой-нибудь остряк из рабочих пошутил на этот счёт. Всякое бывает, вкалывать на стройке не сладко, а юмор помогает жить. Мысли унесли Чванского далеко, он вспомнил, как приехал в эту квартиру ребёнком с молодой матерью и оживлённым отцом, расплачивавшимся с грузчиками, вносившими мебель, вспомнил свою жену, которую привозил сюда из роддома, детей, с криками, так раздражавшими его, бегавших по коридору – папа, папа, давай поиграем в лошадку, а он сосредоточенно глядя на их детские забавы, молча гладил по голове, на это у него ещё доставало сил, но не больше, а потом, готовясь к лекции, запирался в кабинете, – вспомнил бесконечные скандалы, отъезд жены, забравшей детей к тёще, одиночество, первое время бывшее невыносимым, но постепенно, проникая внутрь, сделавшееся даже необходимым, вроде печени, которую не замечаешь, пока она не заболит, напомнив о себе внезапным уколом, да, одиночество, заменившее ему семью, работу, всё на свете, привычное, как пыль, толстым слоем лежавшая на подоконнике. Дни, деньки, денёчки. Чванский стоял посреди комнаты с опрокинутой на полу люстрой, нелепо сжимая кусок верёвки с петлёй, на которую смотрел, не понимая, зачем её сделал, пока неожиданное хрипенье водопроводных труб, перешедшее сначала в вой, а потом в визг, как у гиены, вернуло его к действительности. Задрав голову, он посмотрел на торчавший из потолка крюк и стал прикидывать, стоит ли наматывать на него верёвку, или достаточно просто перекинуть. Остановившись на последнем, зацепил ногой табурет, и, подставив под крюк, с кряхтеньем, которое сдерживал, стискивая зубы, но которое всё равно прорывалось, забрался на сиденье коленями, как в детстве, когда не хватало роста, и чтобы не болтать ногами, приходилось сидеть по-турецки, потом, сжимая верёвку, замер, собираясь с силами, чтобы разогнуться и, упершись на ногу, резко подвести вторую, поднявшись рывком.

В этой позе мы и оставим Ратибора Чванского.

Получится ли у него задуманное на этот раз?

Избавится ли он, наконец, от своего нелепого имени, похожего на сценический псевдоним?

Возможно, но это точно никого не взволнует.







_________________________________________

Об авторе: ИВАН ЗОРИН

Родился и живет в Москве. Окончил Московский инженерно-физический институт, кафедру теоретической физики по специальности физик-ядерщик. Автор книг «Стать себе Богом», «В социальных сетях», «Аватара клоуна» и др. Публиковался в изданиях «Звезда», «Октябрь», «Литературная учеба» и др.скачать dle 12.1