(рассказы)
КАРЛА И МЕДВЕДЬ
Карла стоит на балконе и чувствует, что нужно бежать.
Но бежать Карла не может – вокруг край города и сразу за ним пустыня, дорогу она не запомнила, транспорт уже не ходит, наступил шабат, пешком не дойти, они с Довом только что приехали, он уже выпил, и пройдет несколько часов, пока он сможет сесть за руль снова, и что же делать, караул.
- Карла, иди сюда, садимся! – кричит из комнаты Дов. Он любит поесть, и он не любит ждать, и пора за стол, все голодны.
Карла покидает балкон, покидает стремительные сиреневые сумерки, молчание выскобленных солнцем холмов, остывающий сладкий воздух пустыни и свободы, сомкнутые руки загустевающей тьмы, опрокинутые лица звезд. Оставляет все снаружи. Пора садиться за стол.
Она никого тут не знает, видит всех впервые. Просторная новая квартира, все распахнуто, сквозняки вычерчивают замысловатые траектории, сливаясь, соприкасаясь, сталкиваясь лоб в лоб. Предварительное спиртное выпито, гости немного побродили тут и там, позаглядывали в другие комнаты и на балкон, и теперь пришла пора долго и много есть (для того и собрались) – все эти сытные тяжелые блюда, сложные в приготовлении, трудоемкие, наперебой взывающие к собравшимся желудкам. К желудкам собравшихся. Женщины, их здесь три, перестают наконец метаться, подтаскивая все новые и новые миски и салатницы и гусятницы и что там еще. Неужто это все в них влезет? Да, влезет, безнадежно думает Карла. В них. В нас. Надо бежать, думает Карла, устраиваясь рядом с Довом, чинно пододвигая стул, легко трогая пальцами край тарелки, черенок ножа, уголок салфетки. Надо срочно бежать.
Женщины тоже садятся – толстуха в красном, плотный колобок в бирюзовом, длинная сухая селедка в леопардовом. Карла распознает их с трудом, имен запомнить не сумела, сама представилась Кларой – и хорошо, что вообще смогла открыть рот. Мужей вообще не отличить одного от другого и от третьего даже по цвету, даже по голосу, один Дов среди них как принц - в свободном и светлом, медленные уверенные движения, теплый ворсистый голос. Добрый широкий барин. Удобный, как диван.
Застолье, как заседание, можно объявлять открытым. Пришло время звенеть бокалами и вилками и опрокидывать и выпивать и поддерживать разговор неизвестно о чем. Напротив Карлы сидит леопардовая; кажется, это хозяйка дома, она пристально смотрит на Карлу, сейчас заговорит. Сейчас будет накладывать. А муж ее наливать.
Да, все так и есть.
Дов говорит о своей автомастерской с одним из мужчин; женщины где-то на границе периферического зрения тихонько журчат между собой не поймешь о чем; хозяйка продолжает, не скрываясь, рассматривать Карлу в упор, как расстреливать, - но хотя бы молчит, хотя бы жует. И Карла, чтобы не вскочить и не ринуться к двери, начинает вспоминать папу своей близкой подруги, вернее, рассказ подруги о нем. Папа расположен в далеком северном городе, северо-восточном, живет один, упрямится, стареет, слепнет на оба глаза, одновременно пишет какую-то бесконечную книгу о войне, в которой сам не участвовал. Ты знаешь, – рассказывала подруга, недавно ездившая к отцу, - мне кажется, что он не так хочет писать эту книгу, как хочет говорить об этом. Я ему привезла ноутбук, наклеила на клавиши самые большие буквы, какие только существуют, а он все равно не видит, так что ему, собственно, остается только разговаривать. – Да, – соглашалась Карла, – это же, по сути, совершенно особый жанр – обсуждение ненаписанного. Это отдельное и прекрасное по-своему занятие. Еще об этом можно писать – о том, что собираешься кое-что написать. Это будет уже третий, тоже вполне достойный вид деятельности.
Как это все, в сущности, понятно, как по-человечески.
И вот Карла думает об этом папе, которого никогда не видела, о больших буквах на его новом ноуте, обреченном на прозябание, о крупных сиротских буквах, распластанных в его серебристой утробе. Красных, черных или белых, неважно, – все равно никому не нужных. Бедные толстухи («Почему толстая? Она просто крупная девочка!» – говорила в детстве бабушка о самой Карле), уже решившиеся выставить себя на всеобщее осмеяние ради призрачного успеха, уже выбежавшие на сцену в смешных рюшах и открытых трико, – а зрители взяли и не пришли, никому на них смотреть не интересно, никто даже смеяться не хочет. Стоят теперь, как дуры, в три шеренги, озираются, куда деваться. А деваться некуда.
И пока Карла думает о чужом папе, паника отступает.
Но потом папа и его толстые неразличимые буквы заканчиваются, и надо возвращаться к людям.
Люди уже выпили и налили еще, люди закусывают и говорят о чем-то своем, люди давно знакомы и успели обзавестись общими темами, и Карла их, кажется, не очень интересует. Они о ней не очень-то и помнят. Как хорошо, как же хорошо.
Карла хочет спросить у Дова, скоро ли они поедут назад, и привычно спотыкается о его имя. Он на самом деле не Дов, он родился Витей, а тут стал Довом, и Карла путается и пугается, и оба имени кажутся ей одинаково ненатуральными и чужими. Собравшиеся тут люди знают Дова давно, называют то так, то эдак, - но ведь то они, старые друзья, а ей как быть? Вдруг не угадаешь – а он обидится. Встречаются они не так давно, и до сих пор Карле удавалось выкручиваться, употребляя безличные обороты или обращаясь к нему как-то нейтрально. Не по имени. Вот и сейчас она тянет его за рукав, он поворачивает и наклоняет голову, и она шепчет: Скоро поедем?
Дов кивает: Да. Витя кивает: Да, да. Все скоро поедут. Не волнуйся.
Подружкин папа в качестве темы для отвлекающих размышлений давно иссяк, и Карла начинает думать о своем страхе, о том, что ей с ним делать и как от него избавиться. Это чувство – что надо уходить, спасаться, что еще секунда – и все схлопнется, и она застрянет внутри, и уже не вырваться – возникает у нее все чаще, в самых неожиданных ситуациях, и пугает все сильней. Первая волна паники обычно сменяется расчетливой готовностью, мышечный тонус подскакивает и велит мчаться вдаль, она начинает озираться в поисках выхода и морщить лоб в поисках предлога. И отступает, удаляется, высвобождается, что-то бормоча окружающим людям, если это нужно, или просто стремительно выскакивая из трамвая-автобуса - на пару остановок раньше, чем нужно.
Всегда, всегда до сих пор бежала, выскакивала, уносила ноги, переводила дух. Вновь овладевала своей жизнью. Шла дальше пешком.
И вот опять пора.
…Дов привез ее в этот дом на краю города, в гости к своим знакомым, в канун субботы, и все это вместе – долгая дорога, петляющая по совершенно одинаковым улочкам машина, опускающаяся на город тишина, – все это было страшным и опасным. Карла еще в машине начала ерзать, озираться с нарастающим волнением, пыталась запомнить дорогу, потом поняла, что нет, невозможно, пешком отсюда не выбраться, все, все, караул, она попалась, ужас, что делать? Поняла и пыталась взять себя в руки, и даже почти смогла, и впопыхах, входя в дом и будучи представленной, назвалась Кларой, и не знала, как исправить.
Ну да и черт бы с ним.
Давно, конечно, надо было бы пойти к врачу, – но к какому врачу? Кто лечит приступы паники, возникающие в тех местах, откуда трудно выбраться своим ходом? Как и кому это объяснить? И что потом – пить таблетки? Или за большие деньги ходить два раза в неделю на часовые беседы и там углубляться в свою жизнь в сопровождении незнакомого человека – с целью нащупать корни неприятного синдрома и обрубить их? Определить пределы необходимого контроля, очертить их и не высовываться наружу? Описывать отношения с мамой? Отношения с папой? Отношения мамы с папой? Да ну нет, данеприведигосподь, как-нибудь сама.
И ведь умом-то понятно, что бежать незачем и не от кого, что опасность придумана, враги отсутствуют, угроза призрачна. Что нет никакой ловушки и нечего бояться. Что это просто смешно. Что кому она нужна. Карла так себе всегда и говорит: ты еще шапочку из фольги себе смастери и напиши телегу на радиостанцию со словами: Помогите, меня облучают инопланетяне!
Карла повторила про себя: «Шапочка из фольги. Облучают. Инопланетяне». - И улыбнулась.
И салат, кстати, вкусный. И рыба. И вино. И скоро уже поедем.
..
Застолье постепенно иссякло. Карла ответила на несколько вопросов – женщинам было интересно, откуда у нее такое редкое имя, где она училась, кем работает, дано ли приехала, где жила до этого. Похвалили ее украшения, спросили, у кого она стрижется. Была надежда, что вот-вот – и заговорят об интересном; была да сплыла. Ну хоть о чем-то неожиданном. Ну пусть о чем-то дежурном, но с проблеском бодрствующего сознания. Карла ждала, что у кого-то вырвется живое слово, на которое можно ответить другим словом, тоже имеющим смысл.
Нет, не вырвалось.
Она благодарила за накладываемые закуски, дважды попросила передать салат, отказалась от водки, выпила красного вина, пару раз выходила на балкон покурить, смотрела из-за неглубокой ночной кулисы внутрь, в комнату (там говорили о ценах, о рецептах, ругали правительство, ругали правых, ругали левых), потом обернулась лицом во тьму. Там что-то колыхалось, вздыхало, шевелилось, тихо печалилось, сулило спасение, звало к себе.
Скоро, я уже скоро, уже иду.
Женщины принесли кофе и чай. Сладкий стол. Съели и его.
Карла, радуясь, что все уже почти кончилось, совсем отмякла и осмелела и спросила: А есть ли джезва? А давайте я всем, кто захочет, кофе сварю, крепкий, еще не поздно ведь! Кто хочет?
И пока все думали – а кто же, действительно, хочет кофе? – она взяла стопку грязных тарелок и понесла на кухню. Увидела там прямо на столе пачку молотого кофе, незнакомый сорт, стала рассматривать, стоя спиной к двери. Сзади раздались шаги. Карла не оборачивалась – но по стуку каблуков поняла, что это кто-то из женщин. Шаги затихли прямо за спиной, раздались другие, Карла не оборачивалась.
Вошли еще двое, мужчины, остановились у холодильника, оперлись, холодильник скрипнул. Карла все не выпускала из рук пачку с кофе, не оборачивалась, не шевелилась. Еще шаги, потом еще.
Последним в кухню зашел Дов, прикрыл дверь и дважды - щелк-щелк - провернул ключ в замке.
Щелк.
ЖЕЛТЫЙ ЗЕЛЕНЫЙ
Я часто вижу эту женщину – все время натыкаюсь на нее, то тут, то там, но в основном в одном месте – на этом перекрестке, на светофоре, с той или другой стороны перехода через одну из центральных улиц Иерусалима. Она подолгу стоит, переминаясь с ноги на ногу, и никак не может решиться и ступить на зебру. У нее в руке обычно небольшой пакет с покупками – даже не пакет, авоська. Это она идет из супера. Загорается зеленый, все торопливо устремляются двумя встречными потоками через улицу короля Георга, загорается красный. Потом опять зеленый, он будет недолго. Потом красный, он держится намного дольше, потом снова зеленый. Женщина стоит. В ее фигуре и лице нет ничего особо странного. Тут порой такие персонажи по улицам ходят, что только держись, а она на персонажа не тянет, у нее все среднее. Рост средний, телосложение среднее, возраст чуть больше среднего, выражение лица среднее. И если бы она не стояла подолгу на одном месте, то и не заметил бы ее никто. Я бы точно не обратила внимания и не выделила из толпы.
Магазин, из которого она выходит с покупками, он же гастроном, он же супермаркет, он же «супер» на местном наречии, носит малопривлекательное название «Мистер Золь» - «Господин Дешевый», или «Дешевый господин». Сразу такой представляется… ноги крендельком, шуточки дурацкие прибауточки. Зато оно, это название, в точности отражает происходящее – недорогие продукты, иногда даже и просроченные. Обычный набор того и сего, без излишеств.
Иногда я захожу в этот дешевый
супер, спускаюсь вниз по ступенькам, нужно купить что-то в дом, - и вижу эту женщину. Она стоит в нерешительности перед какой-нибудь из полок и смотрит, смотрит, молча и неподвижно, не умея выбрать что-то одно. Ей достаточно протянуть руку и взять нужное, или пусть даже и ненужное, взять хоть что-то, прочитать этикетку, надпись на упаковке; достаточно просто пошевелиться. Но она не может, она просто стоит там, и все.
Мне всегда некогда, я тороплюсь, я хватаю что-то из своего обычного набора – брынза, овсянка, йогурт, что-то из зелени – и скорее к кассе, скорее назад, наверх, в жизнь. Поэтому я не знаю, долго ли она стоит перед тем, как взять что-то с полки, много ли времени вообще проводит в утробе торгового заведения. Может быть, ненамного дольше, чем все остальные, чем средние, похожие на нее люди. Или, допустим и предположим, как раз наоборот – она приходит туда на весь день, ходит внутри часами, знает все наизусть, отслеживает малейшие изменения: вот бакалею поменяли местами с овощами, вот творожок «Коттедж» подорожал на шекель двадцать, а вот хумус выставили на распродажу – видать, просрочен. Может, с ней уборщики и кассиры здороваются, как со своей. Может, она знает их по именам и поздравляет с праздниками, - а они ее. А может, ее никто не замечает, кроме меня.
Я не знаю.
Я иногда думаю о ней, даже если не вижу. Когда я чувствую неуверенность, когда я чувствую неловкость или раздражение, когда я застываю где-то в нерешительности, когда странное и в целом не свойственное мне оцепенение сковывает меня в самых неожиданных местах, останавливает на бегу, – я вспоминаю о ней. Иногда это помогает сразу встряхнуться и перестать чувствовать себя глубоководной рыбой, перестать быть не собой, быть кем-то еще, стоять первой в ряду претенденток на роль городской сумасшедшей. Я преувеличиваю, конечно, я пугаю себя, я-то всегда двигаюсь быстро и реагирую молниеносно, раньше даже, чем успеваю подумать. Я с трудом могу дождаться зеленого на светофоре, более того, я далеко не всегда могу его дождаться, меня несколько раз штрафовали – именно на этом переходе, где так часто стоит в задумчивости эта странная одинокая женщина, которая ходит гулять в супермаркет «Мистер Дешевый».
И все же я вспоминаю о ней – и двигаюсь еще быстрее, перехожу с шага на бег, слышу свист воздуха в ушах, у меня пощипывает кожу на скулах. Я бегу от собственного испуга – и от нее, от той, что стоит неподвижно у меня в голове, стоит у меня перед глазами, всегда стоит на своем посту, на своем переходе. Бегу, убегаю, перевожу дух, фу-уф, я опять я.
Сейчас я смотрю на нее из окна офиса – я здесь одна, я всегда одна, у меня нет коллег, рабочий коллектив отсутствует. Иногда заглянет редкий посетитель, и все. Так что мне никто не мешает.
Я смотрю с высоты третьего этажа на ту сторону улицы, где она топчется, как обычно, на кромке городской стремнины, не решаясь двинуться с места. Я вижу, как на другой, на моей стороне ходит туда-сюда бодрый нищий, попрошайка, он всегда тут, он работает. Нищий подходит по очереди ко всем, кто стоит на переходе и томится в ожидании зеленого света. Им некуда бежать. Он пользуется этим, настигает их, они в ловушке и нехотя вытаскивают кошельки. Жара, стоит ужасная жара, тридцать шесть в тени, нищий под палящим солнцем в желтом прорезиненном дождевике, капюшон надвинут на глаза. Нестерпимый цыплячий, одуванчиковый плащ украсил бы и согрел любой дождливый зимний день. Но сейчас он только делает еще жарче летний.
Все течет и плавится в янтарном меду немыслимого полудня. Нищий работает, светофор заклинило на красном, пешеходы нетерпеливо перетаптываются, готовые ринуться навстречу друг другу: эти - отсюда, те – наоборот, сюда. Женщина неподвижна и безмятежна. Она просто стоит, не выражая никаких отчетливых намерений. Надо открыть окно, помахать ей, что ли, рукой, вывести из ступора, из задумчивости этой, из погруженности в аркады внутреннего света, куда нет никому хода – и откуда нет выхода. Надо подтолкнуть – если не снаружи, так изнутри.
- Я смотрю на ту сторону улицы, на другую сторону, куда мне нужно перейти, я смотрю на нищего в желтом плаще, блестящей резиновой накидке с капюшоном. Я жду, когда загорится зеленый свет, мне ведь нужно перейти, мне, кажется, нужно на ту сторону. Пока горит красный, переходить нельзя, зато можно отдохнуть, не вспоминать, не принимать решений. Можно смотреть на яркий желтый плащ, на жаркий желтый плащ и думать о том, что скоро я начну переходить через дорогу – только дождусь зеленого – и смогу увидеть нищего вблизи, смогу разглядеть его. Пока же можно поднять глаза на здание через дорогу, за переходом, там в окне третьего этажа я видела неподвижное лицо, обращенное в мою сторону. Кто-то долго смотрел на меня и мешал сосредоточиться и понять, нужно мне переходить или еще нет. Может, нужно еще подождать и подумать. Или вернуться. Не знаю.
Кто-то долго смотрел на меня, махнул рукой. Потом исчез.
И теперь я могу идти. Вот, кстати, и зеленый загорелся.
Подам нищему шекель - у меня, получается, сегодня праздник.
АБДЕЛЬ И ШАМ
Я даже знаю, когда это все началось. Не «ах да, среда», не настолько, - но вот время суток помню определенно: утром это было. Теплый осенний день, окно открыто, я встаю из-за стола, чтобы пойти на кухню за второй чашкой кофе – и вижу бабочку. Подоконник еще в тени, то есть она тут не загорать собралась. По делу пришла.
Я подумала еще, что она какая-то слишком большая и яркая, золотая, зеленая, бирюзовая – избыточная даже для наших теплых краев. Но тут запах кофе поплыл под потолком и очертил утро и окрасил его оранжевым и стер бирюзу. Когда мы с кофе вернулись, подоконник был пуст.
И я вроде бы забыла. А назавтра бабочка была опять на том же месте. Дождалась солнца, подпрыгнувшего над кипарисом и упавшего на жестяной козырек за окном, потопталась, вытянула шею, заглянула в комнату, сложилась, распахнулась, ушла.
Через день заявилась с бой-френдом. Он был коричневый и строгий, и зря головой не вертел, основательный широкоплечий парень, опора и надежа. Галстук, пиджак, остроносые штиблеты, все дела. Они прошвырнулись по козырьку туда и сюда и отбыли.
Они видели, что я их видела. Они знали. Чуть ли не за этим и приходили.
С тех пор так и пошло. Бывало, притаскивали с собой друзей. До пяти душ визитеров набиралось, и рисунок их передвижений усложнялся, они прямо-таки
шпацерували (привет тебе, мой оставленный дом, мой отчий язык).
Надо было что-то делать. Надо было ответить.
Поэтому наступил однажды вечер, когда беспокойство мое и смущение достигли предела, и я кружила и кружила по комнатам, не находя себе места, не имея языка, не в силах подобрать жестов и знаков.
Шам Велохет – стучало в голове, потом пробилось на язык, я остановилась. «Шам» – это «там» на последнем из данных мне наречий. Хорошо, пусть, допустим, но Велохет? Перед моими глазами оказалась полка, на ней яркая деревянная плошка (Лиссабон, позапрошлый год, блошиный рынок, а как же). В плошке – мелкие и бедные дары моря, малыми жменьками привозимые мной всякий раз из Зурбагана – цветные стеклышки, полусъеденные Посейдоном витые раковины, пластмассовые шарики, прочие выброшенные на берег свидетельства нешуточности бытия. Вещдоки.
Наутро моим приятелям была предложена относительно целая небольшая витая коляска: покинутый домик моллюска с дырочкой в форме мениска. Шам Велохет по-хозяйски шуршал в голове, обустраивался. Вил гнездо. Грезил Шамариными садами.
Диалог был налажен.
Так и пошло. Я им – то пробку, то камешек, то полустертого пластмассового пупса из киндер-сюрприза; они мне – ну
Шама Велохета первое дело, само собой, потом еще разные
татлимы, к примеру, или совсем неопознаваемые
бубли-быпс, какое-то
мумайло. Что-то вылетало из головы (а я не записывала, не записывала!), что-то вцеплялось намертво и со временем обретало черты.
Так, через пару месяцев новой занимательной жизни стало понятно, что вот Абдель Рауф Альбитар – это не человек (а Шам-то наш Велохет как раз даже очень), а улица. То есть когда-то был, конечно, такой Абдель Рауф, жил, стяжал многую славу, но потом иссяк и перетек в имя улицы, переулка – кривого, я знала, я знала, прямо и налево, там глухая стена, за ней сад и дом с галереей, вьюнок, попугаи, лютое вертикальное солнце. Звенит раскаленный надир, клюет меня в темечко. Как жить, как с этим жить.
Не все мои ответные дары принимались одинаково благосклонно, но тут уж я угадать не могла. Оставляла все на ночь, утром что-то находила и возвращала в плошку, а чего-то и не досчитывалась. И хорошо, думала я, кукуя с рассвета у подоконника, приходите, гости дорогие,
шпацеруйте, развлекайтесь. Говорите, говорите, не умолкайте.
…Тем временем все мои человеческие друзья как-то куда-то постепенно подевались; работа работалась где-то на периферии зрения и понимания, было скучно жить и интересно спать, я торопила день – чтобы поскорее настала ночь и чтобы уснуть и вбирать, вдыхать всеми глазами и кожей наплывающий на меня белый полдень, солнечный оскал, небесный рык, глухую стену, обманчиво пустую галерею вокруг дома, струение однокоренного тепла и мерцание сопряженной крови за стеной из розового туфа.
День за днем, день за днем. Ночь за ночью.
Так что в общем теперь так. Сейчас положу на окно самое дорогое и важное, что есть, жемчужину моей плошки, украшение коллекции, дар даров, ни вам и никому не скажу и не напишу, что именно. Дождусь бабочек, пересчитаю их, посижу с ними. Перетрем. Если им понравится и все пройдет гладко, то ночью услышу сонной головой недостающее – чтобы утром оставить постель, дом, город, страну, прошлое, настоящее, будущее, имя, судьбу – и пойти и найти в карманах пространства, за щекой у времени улицу Абдель Рауф Альбитар и прохладу деревянной галереи и переступить порог. Шам Велохет должен наконец увидеть меня и узнать и обнять.
Сколько же можно ждать.
_________________________________________
Об авторе:
КСЕНИЯ АГАЛИ
Родилась во Львове, живет в Иерусалиме.Переводчик, редактор, автор книги "Василиса и ангелы".
скачать dle 12.1
