ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Ашот Аршакян. РОДНОЙ АРМСТРОНГ И ДРУГИЕ РАССКАЗЫ

Ашот Аршакян. РОДНОЙ АРМСТРОНГ И ДРУГИЕ РАССКАЗЫ


(рассказы)


Вступительное слово

Новый 2017 год начался для литературного сообщества с утраты: 1 января в Москве скончался писатель Ашот Аршакян. Он учился в Литинституте на одном творческом семинаре с автором этих строк — и, помню, рассказывал нам, совсем зелёным юнцам куда младше его, как заработал первые деньги, перепродавая гамбургеры из начала в конец очереди только что открывшегося «Макдональдса» на Пушкинской в 1990 году.
Повествовательный талант Аршакяна сполна реализовался в сатирических новеллах, причудливо преломивших традиции заокеанского «магического реализма» и «телеграфного стиля» на почву более или менее абсурдной действительности времён «дикого бизнеса» девяностых и не менее бесчеловечного «гламура» последующих нулевых.
Короткий рассказ, такой, какой был бы действительно коротким и действительно рассказом, — одна из наиболее сложных литературных форм. В романном жанре писатель может отслеживать духовную эволюцию героя в течение многих лет; прятать философские штудии за многофигурными картинами движения или покоя народных масс, — тогда как в short story автор делает почти то же самое, но куда более ограниченным инструментарием.
Аршакян обрёл себя и творчески реализовался в русском языке, в следовании давней гуманистической традиции нашей литературы, внимавшей и бедам, и радостям «маленького человека» на фоне ускоряющегося ритма истории. Последние годы Ашот Андреевич страдал от болезни сердца, в итоге повлекшей внезапную коронарную смерть на трагическом для многих возрастном рубеже в 38 лет.
Предлагаем подборку его рассказов, первый из которых, «Родной Армстронг», хронологически стал последним и выложен Аршакяном на фейсбуке за четыре дня до конца жизни.


Эдвард Чесноков
__________________





РОДНОЙ АРМСТРОНГ

Все обращают внимание. Спрашивают о здоровье, шуруповёрт.
Я потолочник. В кедах, на стремянке, с ножом, перфоратором, рулеткой, уровнем, шуруповёртом.
В юности помогал монтировать подвесные потолки «Армстронг». С 90-х они не изменились. Только пробки стали пластиковыми. Это и не пробки вовсе. Дюбель-гвозди. 
Уголок на восьмом не выдержит.
Тимур с бригадой племянников всегда приветствует меня словами:

— Доброе утро, Ашур! Не прорвался ли кто с южного направления? Крепки ли рубежи?

Держимся, Тимур. Только с севера пришла зима.
С Артуром-ташкентским ездили примерять кожаную куртку. Не подошла.
Извини, Артур. Не хочу ничего доставать для тебя.
Держится или нет? Мой уголок на восьмом этаже. Почти где луна.
Племянники Тимура уважают меня. 
Дядя Фёдор, я помогал, делал деревянные пробки, держал потолок.
Ключник выпил на моих глазах восемь банок «Охоты». Отжимался в комнате Мухамедина. Обнимал Башима.
Мухамедин очень беспокоится, не напьюсь ли я с аванса.

— Не пей! — так говорит Мухамедин. Кладёт плитку. Ждёт 30 тысяч.

Дядя Федор в 90-е вырезал деревянные пробки в Генеральной прокуратуре на Петровке. Отличные потолки, дядя Фёдор!
Поднимусь на восьмой этаж, заменю дюбель-гвоздь на деревянную пробку, закреплю уголок.
Нет, тут уже ничего не спасти.
Надо делать потолок на девятом. Забрать баклажку с мочой из пожарного щита.
А уголок… Х** с ним. 




СВЕЖИЙ НАЧАЛЬНИК

Десяток бытовок в сугробах, плиты, башенный кран, — нулевой цикл.
Начальнику-грузину в управлении я понравился. В отделе кадров завели трудовую книжку. Теперь я тоже начальник — мастер.
Первое утро на объекте. Смотрю на бытовки, на выпавший за ночь снег и дедуктивно размышляю: у дверей я заметил желтые пещерки в свежем снегу, значит, в бытовках кто-то есть. Зайти боюсь. Дожидаюсь начальника участка, Петровича.
Он появляется непонятно откуда, в военной шапке, с лицом как у Ельцина, за ним трусит толстый сторож с собаками. Петрович кричит:

— Выходи! Хватит спать!

Рабочие выходят.

— Сколько подъемов? — спрашивает Петрович.
— Сколько? — поддакивает сторож.
— Двадцать четыре!
— А почему в ночную сорок?
— Панели роем! Централизация! Иди ты!

Меня приняли тепло:

— Ну что, начальник… Главное, не мешай! Ходи, смотри.

Переодевался в бытовке для ИТР. Там над учетными журналами сидела маленькая блондинка Катенька, звучало радио, в холодильнике сохранялось сало и горбушка черного, на стене висело зеркало, и был электрический чайник.

— Сам ничего не делай, — посоветовала мне Катенька, — а то не будут уважать.

Я и не спешил что-то делать — грелся.
Приехал начальник-грузин, выгнал меня на улицу и велел изучать централизацию.

— Освоишь централизацию — все у тебя будет хорошо! А рабочие лучше нас с тобой знают, как строить.
— А чего мы строим? — спросил я.
— Учи централизацию!

Централизация мне не давалась. Зато я понял, что обычно раздражало начальника-грузина, когда тот приезжал на объект: нельзя было находиться рядом с рабочими, и нельзя было греться в Катенькиной бытовке. Оптимально было, чтобы начальник-грузин тебя видел, но издалека.
Хорошо было помогать геодезисту. Лежишь наверху, с краю, и отмечаешь мелом черточку на углу плиты. Внизу на земле черточку через линзы теодолита видит геодезист. И кричит, куда передвинуть мел:

— Левее! Еще! Рисуй! Так!

Последней моей обязанностью, перед тем как я перешел на ночную смену, было ездить в кузове грузовичка за обедами.
Инженер по технике безопасности выдал мне удостоверение мастера. К Новому году я стал выходить в ночь.
Поначалу я расслабился. Приходил вечером, включал радио, проверял, есть ли что новое в холодильнике, ложился на Катенькин топчан, под голову подкладывал Катенькину сменную одежду и дремал.
В полночь в бытовку врывались рабочие. Они смахивали на партизан, занявших фашистский штаб и встретивших, забытого тут по ошибке, рядового фрица. Бригадир срывал с моей головы Катенькину куртку и призывал:

— Вставай, начальник!

Я отпирал рабочим столовую, выпивал с ними стакан водки и опять ложился спать.
Через неделю или две все надоело, хотелось деятельности. Я с завистью смотрел, как на высоте искрит сварка, как толстенький, но ловкий стропальщик Багиров цепляет крюками плиты, панели и блоки, слышал короткие команды: «Майна! Вира!» и жалел, что окончил техникум и стал начальником.
И донимал меня вопрос: какое же, в конце концов, здание мы строим? Ни генплана, ни поэтажного плана, вообще никаких чертежей я еще не видел. Я рылся в Катенькиных бумагах, но ничего, кроме учетных журналов, табелей и ведомостей, не находил. В генеральной бытовке, где днем отлеживался Петрович, на стене почему-то висела физическая карта мира.
Внешне строящееся здание не походило ни на жилой дом, ни на учреждение. Говоря профессиональным языком, это было панельное здание с внутренним каркасом, этот тип годился под любое назначение. Лифтовые шахты размещались хаотично, коридорные системы сменялись лестничными площадками. Казалось, что рабочие строят по привычке, по наитию и, возможно, сами не представляют, что в итоге получится.
Я пытался поговорить со сторожем, и тот сперва был вкрадчив и ласков, но, услышав мой вопрос, цыкнул на любимую собаку, которая ночевала у него в бытовке, собака разлаялась, а я выбежал на улицу.
Как-то раз я подошел к стропальщику, и, приняв начальствующий тон, крикнул:

— Багиров!..

И осекся, ведь начальник не должен спрашивать у стропальщика, то, что должен знать сам. Какой же я тогда начальник?

— Багиров, — начал я нежнее и как-то отчаяннее, — Багиров! Чего мы строим?
— Да ладно, начальник, — улыбнулся Багиров. — Стройка идет.
— Эй! Давай двести семнадцатую!

Стропы опустились. Багиров полез цеплять панель.
Я задрал голову вверх:

— Мужики, я к вам!
— Поднимайся, начальник!

На монтажном уровне бригадир стыковывал стеновую панель. Ему помогал монтажник Вольдемар, сварщик был наготове. В свете прожектора мельтешили снежинки. На перекрытиях стыл цементный раствор.
Я решил не спрашивать в лоб, чего мы строим. Закурил, смотрел за работой. Когда сварщик прихватил петли, и бригадир освободил плиту от строп, я спросил:

— Слушайте, а чертежи у вас есть какие-нибудь?

Бригадир посмотрел на меня непонимающе, потом будто что-то вспомнил и пошел куда-то в темноту:

— Иди сюда, начальник!

Я последовал за ним и вдруг заметил, что дальше, в той стороне, куда ушел бригадир, перекрытия еще не смонтировали, и бригадир уверенно шагал по обледенелому торцу перегородки, по краям которой была пустота.
Я понял, что если не пойду за ним, то мало того, что надо мной будет смеяться вся стройка, но, главное, я никогда не узнаю, чего же мы все тут строим. С другой стороны, если я разобьюсь, то и вовсе ничего не узнаю, и мне вдруг вспомнился запах Катенькиной сменной одежды. Но я знал, что сзади стоит Вольдемар и наверняка ухмыляется, и крановщик смотрит на меня сверху, жует бутерброд и тоже ухмыляется. И там, в темноте, меня ждет бригадир, и если я сейчас не пройду по этой перегородке, то он никогда не будет меня уважать.
Я шагнул вперед, сразу же поскользнулся. Падая, ударился коленом, и, ухватившись руками за перегородку, повис.

— Форсит, начальник!

Это смеялся Вольдемар, он стоял надо мной, но не помогал.

— Стенку-то отпусти! Тут не высоко.

Голос был снизу, я посмотрел и увидел рядом бригадира с листами бумаги в руках.
Я спрыгнул, взял чертежи и спустился в бытовку.
Это были чертежи отдельных узлов. Ни внешнего вида здания, ни даже названия, которое обычно пишут в правом углу в красивой рамке, — не было. Были только схемы монтажа, узлы кровли и фундамента.
Когда в полночь бригада ввалилась ко мне, чтобы я открыл им столовую, я спросил бригадира напрямую:

— Скажи, серьезно, чего мы строим?

Но бригадир, видимо, был не в духе:

— Ты строитель или кто?!

В столовой мне как обычно налили стакан водки. Я выпил. Попросил еще.

— «Еще» в магазине, — сказал Вольдемар.

Я знал, что начальнику можно бегать за водкой только для другого начальника, но не для рабочих — субординация. Но мне уже было все равно. Я надеялся, что, напившись, бригада расколется.
Я вернулся из магазина с двумя литрами.
Закуски с дневной смены оставалось много. Бригадир поставил на стол поддон с котлетами. Вольдемар подтащил бак с гречкой.
Приняв третий или пятый стакан, я расплылся. Но и рабочие не были трезвы: бригадир с Вольдемаром спорили, сварщик спал, а Багирова даже потянуло философствовать.

— Ты знаешь, — говорил он мне, — прямо сейчас на кране сидит крановщик, ведь он не спустится, не будет пить с нами... О чем это говорит? О том, что он, гнида, ленится... А ведь я такой же, как он, но совсем другой. Крановщик сидит один наверху, а я сижу один... внизу. И ты, начальник, сидишь один в бытовке и валяешь Катькины шмотки... А стройка идет!

Тут я попытался вмазать Багирову по морде, но получилось лишь ткнуть его кулаком в плечо.
Бригадир с Вольдемаром перестали спорить. Сварщик проснулся, разлил водку по стаканам.

— Мужики, чего мы строим, скажите, а? — я чуть не прослезился.
— Какой ты непонятливый, начальник, — сказал бригадир. — Вот сдадим объект и узнаем. Утро уже.

Мы выпили, посидели еще. И дверь в столовую открыл начальник-грузин, за ним стояли Петрович и сторож.

— Привет, начальники! — крикнул я. — Ответьте мне, что мы строим-то?!

Я сразу отрезвел от своей наглости, но не извинялся и ждал ответа. Начальник-грузин должен был заорать и, может быть, даже ударить меня. Но он переглянулся с Петровичем, со сторожем и спросил разочарованно:

— А ты что, не знаешь? — и потом рявкнул: — Учи централизацию!

Меня долго отчитывали в генеральной бытовке. Я не слушал, смотрел на физическую карту мира и вспоминал еще из школы, что рабочие-китайцы при постройке Великой стены не знали, что они строят, как не знают об этом и умирающие при строительстве островов кораллы. Но сторож загораживал мне спиной острова в Океании, а за начальниками я не видел ни Великой Китайской стены, ни африканских термитников, ни других чудес света.




ЖЕСТКИЙ КАРКАС

Молодой прораб Василий Колдашев освоился на стройке после сдачи первой в карьере многоэтажки. Перед приездом комиссии он решил продать лишние санузлы и лифтовые шахты. Начальник участка спал в бытовке… Василия зауважали. Диспетчер централизации Катенька смотрела ласково, стропальщик Багиров приглашал погреться у горящего гидроизола и покурить на плите перекрытия.
В ночную смену Василий сбывал частникам кирпич и электроды. В дневную отправлял самосвалы с горячим раствором на ближние дачи — монтаж шел насухую. Василий угощал Катеньку шоколадом, закрашивал слабые сварные швы густой фасадной краской.
Василий расписался с Катенькой, назло геодезисту и начальнику участка. Молодой семье дали квартиру в новостройке. Василий сделал капитальный ремонт. Появились телевизор, стиральная машина, итальянская кухня. Остекленный балкон, собака. Пошли дети. Колдашева повысили до начальника ПТО.
По ночам Василию снился один и тот же кошмар: целые районы, построенные под его руководством, рушились, гибли люди. Он боялся спать, делал запросы в министерство о сейсмической обстановке в городе. Переселился в центр, где дома были надежней. Но ничего не помогало – мучила совесть, возможность ареста. Колдашев стал рассеян, потерял хватку, спился и уволился.
Дома, не слыша брюзжания жены, Колдашев думал о том, как все исправить. Однажды, занимаясь с сыном физикой, он увидел в учебнике схему жесткого каркаса и понял, что, если скрепить сваркой перекрытия хотя бы на одном этаже дома, — конструкция станет намного крепче, люди будут в безопасности.
Через неделю на черной волге, оставшейся от былого благополучия, с портативным сварочным аппаратом в багажнике Колдашев поехал к первому дому, построенному им много лет назад.
Приходилось убеждать, ругаться, обманывать. Кое-где ему даже платили. Он врывался в квартиры, отрывал линолеум, подбирался под перегородки и сваривал швы. Жена перестала ворчать, сон стал крепким. Спустя год Василий Колдашев укрепил почти все дома, на строительстве которых когда-то работал прорабом. За давностью он иногда путал здания, но уже не мог остановиться — надо было скреплять перекрытия.



 
ДОНОР

Декадное подорожание застало Петю врасплох. Он решился на крайнюю меру — сдать кровь. В понедельник с утра, заполнив анкету, он ждал регистрации у первого окошка в царицынском СПК КЗ.
Петя представлял, что донорский центр — грязное место: толпятся люди, уборщица развозит шваброй по кафелю натасканную с улицы слякоть. Оказалось все не так. В приемном зале было несколько рядов кресел, огороженное стеклянной перегородкой кафе. При входе у посетителей проверяли паспорта и выдавали бахилы.
Петю зарегистрировали, осмотрели, взяли анализы и пригласили пить чай.
В кафе к нему обратился сосед по столику — пожилой мужчина в костюме.

— Первый раз? — спросил он.
— Да, — ответил Петя, — страшно.
— Боятся нечего, зато потом… такое приятное чувство, и в моральном, и в физическом плане. Жалко, что сдавать кровь можно только раз в два месяца.

Звали соседа Андрей Николаевич. Вместе с ним Петя поднялся на второй этаж в операционный блок. В кабинете сильно пахло антисептиком. Петю и Андрея Николаевича уложили на высокие мягкие лежанки. Петя смотрел, как врач втыкает толстую иглу с трубкой в руку Андрею Николаевичу, и как тот довольно жмурится. Процедура закончилась, врач сделал отметку в документах и разрешил идти в кассу.
Голова у Пети слегка кружилась, настроение было хорошее. Он спустился на первый этаж. У кассы Андрей Николаевич стал прощаться.

— А вы разве не будете получать деньги? — удивился Петя.
— Нет. Сдаю безвозмездно, — объяснил Андрей Николаевич. — Я почетный донор.

Пете выдали шестьсот рублей с мелочью, спросили о самочувствии. Он вышел на крыльцо: «Действительно, жалко, что еще раз можно прийти только через два месяца, — думал Петя, — ладно работу найду, да и для второго раза справки собирать нужно… Ну вот! Бахилы снять забыл».
Работу Петя не искал. Друзья иногда одалживали, но все реже и реже. Спустя два месяца он вспомнил о донорском центре. Обошел врачей в поликлинике и на следующий день был в царицынском СПК КЗ. В очереди к терапевту Петя встретил Андрея Николаевича. Через полчаса они оказались на соседних лежанках.
Расставались опять у кассы.

— Можно было бы и чаще кровь сдавать, — посетовал Петя.
— Можно и чаще, — Андрей Николаевич протянул Пете зеленую визитку, — приходи в воскресенье.

На визитке был адрес. Петя успел прочитать название улицы: «Полянская», подумал, что это где-то в центре, хотел уточнить, но Андрей Николаевич уже шел к выходу.
В воскресенье Петя отыскал особняк на Полянской. На дверях висела стальная табличка: «Гуманитарно-оздоровительный центр «Ладанка». Охранник забрал визитку и проводил Петю в зал, где его встретили аплодисментами три десятка мужчин в фиолетовых хламидах. Они полулежали в низких креслах за длинным столом с двумя самоварами, заварочным чайником и стаканами.

— Новенький! Единомышленник — Петя!

Кричал Андрей Николаевич. Он сидел во главе стола и трезвонил медным колокольчиком. Появились медсестры. Сняли с Пети зимнюю куртку, помогли надеть фиолетовую хламиду, подвели к столу и усадили в кресло.
Андрей Николаевич продолжил:

— Братья! Закон ограничивает наш порыв! Но они не в силах удержать нас! За год мы оказали помощь миллионам людей, нуждавшимся в переливании крови. Тысячи спасли от неизлечимых болезней! Наш центральный штаб в Цюрихе, куда уезжают адепты пятой ступени, доволен нами!
Медсестры вывезли этажерки на колесиках, с полочек свисали прозрачные трубки и емкости для крови. Люди засучивали рукава.
Петю попросили поработать кулачком.
После процедуры Андрей Николаевич обошел вокруг стола, оставляя перед каждым конверт. Он подошел к Пете.

— Петя, не подумай, что люди ходят сюда ради денег. Но донору нельзя уставать на работе, и нужно хорошо питаться.

Каждое воскресение Петя посещал особняк на Полянской улице. Его посвятили в адепты второй ступени — брали плазму. Денег давали больше.
К лету Петя отметил, что он уже старожил — адепт третьей ступени. Для повышения статуса он пожертвовал небольшими участками кожи на внешней стороне бедер.
В сентябре Петя отдал почку.
Как адепту четвертой ступени, ему проверили сердце, глазное яблоко, печень, кожный покров.
Умиротворенный, благодаря особому витаминному комплексу, Петя готовил молодняк к третьей ступени.
Предновогодним вечером с Белорусского вокзала отправляли в Цюрих адепта пятой ступени Петю. Контейнеры провожал Андрей Николаевич. Он хотел выспаться, торопился. Перед праздниками в царицынском СПК КЗ бывало много народа.




А КТО МЕНЯ УВОЛИТ?

В нашем региональном офисе неплохо: начальство понятливое, зарплата высокая, под Новый год конвертик и банкет.
Человек я наблюдательный, многое подмечаю. Оператор БД Лена пополнела. На собрании старший менеджер одобрительно просматривал мой отчет. Охранник сменил галстук с пятном. Магнитный замок на двери не барахлит. В столовой чаще дают свиной шницель с глазуньей.
Появился новый молодой сотрудник, проявил себя, ему сулили перспективы, но через месяц он уволился. Осталась после него только большая темно-синяя кружка с золотой надписью «Виктор».
Обедаю я в столовой, потом пью чай в кухоньке напротив нашего кабинета. Там есть микроволновая печь, холодильник, кофеварка, рядом стоят два десятка кружек. Сотрудники не обращают внимания, в чью кружку наливают кофе, главное помыть ее после себя и поставить на место.
Как-то раз увольняли менеджера. Он работал за компьютером, пил кофе, ему позвонили, попросили зайти к начальству. Вернулся он безработным. В конце дня я заметил, что на столе у бывшего сотрудника стоит темно-синяя кружка с надписью «Виктор». Я сполоснул ее и поставил у кофеварки, не придав этому обстоятельству особого значения.
На следующий день после обеда я пил чай за столиком в кухне, зашел старший менеджер, поздоровался, налил кофе. Мы успели обсудить один организационный вопрос, когда музыкально тренькнул его мобильный телефон. Старший менеджер извинился, ответил на звонок, тут же лицо его помрачнело, он вскочил и ушел без объяснений. Я сполоснул за ним кружку с надписью «Виктор». Вечером прошла информация, что старшего менеджера уволили.
Спокойствие мое было нарушено. Видимо, существовала связь между темно-синей кружкой с надписью «Виктор» и необоснованными увольнениями.
Теперь я следил за кружкой. Как назло — из нее никто не пил. Проверять ее действие на себе не хотелось, и я решил угостить кого-нибудь чаем.
Женщины в нашем региональном офисе меня недолюбливают — считают занудой и карьеристом. Особенно невзлюбила меня Светлана из отдела сертификации. Признаюсь, с волнением наливал я чай Светлане. Поставил кружку ей на стол, произнес примирительную фразу, Светлана при мне сделала глоток. Телефонный звонок, вызов к начальству, увольнение.
Я был потрясен — кружка действовала! Сначала хотел ее разбить, но передумал.
За три месяца уволили пятерых, они пили из кружки.
Новому старшему менеджеру не понравилась моя уверенность в разговоре с ним. Новый старший менеджер уволен. Оператор БД Лена на шестом месяце беременности — мешает работать — уволена.
На меня свалилось много работы — из-за частых увольнений не хватает сотрудников.
В соседних фирмах говорят, что у нас текучка.
Надоели охранник и заместитель директора.
В секретариате много лишнего народа.
По утрам в нашем региональном офисе тихо.
В отделе кадров очередь из новых сотрудников, они никогда не отказываются, когда я предлагаю им кофе.
Теперь мы остались вдвоем с генеральным директором. Сидим в опустевшем офисе, на кухоньке, обсуждаем нехватку кадров. Я предложил ему кофе…
Пока директор подписывал свое увольнение, я тоже отпил из темно-синей кружки с надписью «Виктор».
 



ДЕРЕВО СМЕРТИ

Первое сентября. Я в белой рубашке, пугливый, с букетом красных гвоздик сижу за партой. В класс заходит Нинель Давыдовна. Мы ее еще не знаем. Просто маленькая женщина в черном, ненамного выше первоклашки. Лицо ласковое. Лидия Александровна — классный руководитель — строит мальчиков в шеренгу. Нинель Давыдовна просит каждого повторить традиционную распевку:

 — Ю-ю-ю-ю-ю-ю-ю-ю-ю...

Если дети фальшивят, улыбка исчезает с ее старого лица, в огромных очках, она в привычном жесте тянет палец к уху, как будто хочет его прочистить, опять улыбается, показывая коричневые зубы, говорит: «Спасибо» и подзывает следующего.
Я пою:

 — Ю-ю-ю-ю-ю-ю-ю-ю-ю...

Меня берут в концертный хор.

Перегон между станциями «Волгоградский проспект» и «Текстильщики». Поезд метро выезжает из тоннеля на поверхность. Я стою у дверей, прислонившись к поручням. Я получил двойку. И теперь мне надо всматриваться в кроны деревьев за мостом. Если разглядеть за ними вывеску кинотеатра «Молодежный», родители не будут ругать. Способ проверенный. «Молодежный» — один из моих божков. Но если от «Молодежного» мне всегда что-то нужно, то дереву смерти мы с Мазановым служим бескорыстно. Ничего не просим, только мучаем.
 
Прогуливаем продленку. У главного входа Цыпленков и Коновалов пытают младших. Мы с Мазановым выходим на улицу через небольшую дверь под лестницей. Там стоит пианино с вырванными молоточками, Мазанов проводит по толстым струнам алюминиевой расческой: раздается резкий восходящий звон. Лопаты для снега, метлы. Алдын, школьный сторож, слушает радио в каморке. Ходят слухи, что он алконавт.
Я бью кулаком Мазанова в плечо и в живот. Он отмахивается расческой.

 — У нас ведь нет хора сегодня? — спрашивает он.
 — Есть. В шесть вечера.
 — Пошли к дереву!

Мазанов переваливается через решетчатый забор. Я кидаю ему ранцы, перелезаю сам. Сворачиваем в проулок. Около высокой кирпичной стены — дерево смерти — старый тополь. На уровне взгляда кора разошлась, образовав отверстие с толстыми закругленными краями, похожее на перевернутый глаз. Внутри светлеет голая древесина.
Мазанов достает из ранца кухонный топорик на длинной деревянной рукоятке: с одной стороны, зубчатый молоток для отбивных, с другой — лезвие. Я вооружаюсь ножом. Мы принимаемся кромсать дерево. Мазанов подрубает корень. Я тыкаю ножом куда попало. Мазанов орет:

 — Получай, сука!

Я тоже кричу. Мы останавливаемся, только если мимо проходят люди.
Потом отлавливаем насекомых и разделываем их на выступе кирпичной стены. Останки сбрасываем на паутину за решеткой подвального окна или хороним у дерева смерти.
 
В Большом театре хор будет петь «Славься» в конце оперы «Иван Сусанин». Берут основной состав.
Репетиция в малом зале. Коридоры обиты деревом. Нас ведут колонной по паре. Рядом со старшими Нинель Давыдовна ставит младших, чтобы не болтали.
Одиннадцать вечера. Дискантов на улице ждут родители с газировкой и бутербродами. В Большом театре — большие двери.
В зале суета. Подметают. Моют. Приносят и уносят реквизит.
Поем хорошо.
Генеральная репетиция. Нас одевают в белые простыни и выдают по толстой свече. Во время оперы их зажгут. Нинель Давыдовна предупреждает, чтобы мы пели, высоко подняв подбородки, а то задуем пламя.
Меня и Мазанова не берут в основной состав.
 
На перемене Мазанов водит алюминиевой расческой по оконному стеклу. Визг на весь коридор. Мимо проходит Цыпленков.

 — Ща по морде!

Мазанов продолжает скрипеть. Цыпленков дает ему с размаху в лицо.
После уроков продленка, затем репетиция.
Каждый день вместо продленки мы бегаем к дереву смерти.
Кора тополя в дырках, они быстро темнеют и затягиваются. Толстый корень, выпирающий из земли, почти перерублен. Но держится. Нижняя его часть слишком глубоко.
 
Коновалов отнимает у меня бутерброды с сыром и ест их.
Мы с Мазановым сидим в автобусе рядом с Красной площадью. Из окна видно, как устанавливают колонки и прожектора около памятника Минину и Пожарскому.
Будем петь под фонограмму «Славься».
Хор мальчиков расставляют под памятником и освещают прожекторами.
Через площадь рядом с Историческим музеем поет хор девочек Попова.
Первый раз мы не стараемся.
 
Мазанов после хора оставляет открытым окно в коридоре на втором этаже. Вечером мы должны проникнуть в школу по пожарной лестнице.
У меня с собой пакет ряженки и батон хлеба.
Потом мы убежим из дома.
В восемь вечера темно. В каморке Алдына горит свет, но сторож спит пьяный. Я лезу первым, толкаю створку окна, и она ручкой бьется о внутреннее стекло.
В коридоре тихо. Мы стоим на гранитном подоконнике, об который только сегодня я сточил и герб, и решку на темно-желтом пятачке 1961 года, теперь отполированная монета лежит в верхнем кармане школьного пиджака, протертого лямкой от тяжелой сумки с нотами. Я вспоминаю, что надо учить блюз Сасько для творческого отчета в «Известиях».
Мазанов спрыгивает с подоконника, крадется к туалету.
Открываем краны. Струю на пол надо пускать неслышно, в зазор между умывальником и стеной.
На первом этаже за пластиковым стеклом — расписание. Мазанов обливает стенд растворителем, поджигает.
Бежим из дома к трем вокзалам. Бродим среди ларьков с порнографией и выкидными ножами. Доедаем хлеб, ряженку, расходимся по домам.
По дороге я высматриваю вывеску кинотеатра "Молодежный” в кронах деревьев за мостом. Дома вру, что был хор. Родители верят.
С утра, в школе, нас не кормят. Только на продленке в столовой появляются булочки, чай и сырки в шоколаде.
Полы в коридорах мокрые. Классные руководители проводят беседы. Директриса ходит по классам и каждому хулигану заглядывает в глаза. Хулиганы молчат.
 
К метро не пройти. Демонстрация. Милиция перекрыла заграждениями арку, которой заканчивается Палашевский переулок. Пытаемся протиснуться — не пускают.

 — Через дворики!

Я еле успеваю за Мазановым, проход на Пушкинскую площадь рядом с бывшим кафе — перекрыт.
Обходим еще дальше.
Восемь вечера. На улице никого. Бежим по Тверскому бульвару.
За спиной усиливается гул. Сзади толпа. Я вдруг падаю, цепляюсь за что-то ремнем, и он, непонятно как, сползает с брюк. Мазанов замечает натянутый между деревьями трос. Я поднимаюсь, забыв о ремне, бегу за Мазановым.
Улица Горького. Людей с плакатами и флагами с проезжей части теснит милиция.
 
Мазанов предлагает пилить дерево смерти ножовкой.
 
На торжественное открытие первого ресторана «Макдоналдс» в СССР приглашены двадцать два миллиардера и концертный хор Капеллы Мальчиков.
Когда мы споем, можно будет съесть сколько угодно.
Нинель Давыдовна боится, что мы набросимся на еду и опозоримся.
Ванильный коктейль — очень вкусный. Биг-мак — очень вкусный. Картошка — очень вкусная. Филе-о-фиш — очень вкусный. Кока-кола — с настоящим льдом. Гамбургер — очень вкусный. Мороженое — плохое.
Миллиардеры — обычные люди.
Нинель Давыдовна — сука.
Когда мы свалим дерево смерти, умрут: Коновалов, Цыпленков, Нинель Давыдовна, Лидия Александровна и директриса.
Когда упадет дерево смерти, не станет Капеллы Мальчиков.
Мазанов принес ржавую ножовку и треугольный напильник. Отец показал Мазанову, как точить ножовку. Надо провести напильником по каждому зубцу, с двух сторон.
Вместо уроков всех школьников и учителей собирают в спортзале.
Директриса говорит, что двоих учеников видели вчера стоящими на коленях перед очередью в «Макдоналдс», они просили жвачки у иностранцев.

Я добываю электричество на хоре. Если потереться задом о школьный стул, а потом прикоснуться к заклепке, которая крепит деревянное сиденье к металлическому каркасу — ударит током. Мазанов тоже добывает электричество.

 — Встать! — велит Нинель Давыдовна. — Вон отсюда, быдло! В хор «Б»!

В ларьках продают сладкие ликеры разных цветов. Мазанов любит молочные, а я предпочитаю зеленый яблочный ликер в литровых бутылках, его можно пить стаканами в туалете.
Младшие стоят за дверью и шепчутся:

 — Там эти… Мазанов: старшие!

Мы пилим дерево смерти по окружности. Выпиливаем куски. В двух-трех местах приблизились к сердцевине. Когда дует ветер, дерево скрипит, но не поддается. Мазанов предлагает залезть повыше и раскачаться.
Я становлюсь ногами в пропил, обнимаю ствол. Мазанов забирается мне на плечи, дотягивается до первого сука, помогает мне. Лезем выше. Раскачиваем.
Дерево смерти ложится кроной на красную кирпичную стену.
Срываясь, я вдруг понимаю, что это задняя стена одного из зданий, в которых размещается музей Революции.
 
Ни Капеллы Мальчиков, ни Нинель Давыдовны, ни Цыпленкова, ни Коновалова, ни Лидии Александровны, ни директрисы…
 
Белорусский вокзал. Я опомнился. Мазанов лежит на полу в бытовке. Я сижу за столом: домино, пепельница, стаканы, сок, водка, красное лицо обходчика путей, еще одно. Кто-то толстый, похожий на Цыпленкова, сидит верхом на беспомощном Мазанове и издевательски шлепает ладонями ему по щекам. Мазанов, верно, виноват.
Но все-таки Мазанов — мой школьный друг.
Я встаю. Кто-то в синей спецовке бьет меня в лицо. Я падаю на стол, хватаю бутылку водки, разбиваю. В руке — розочка.
Пахнет спиртом. Обходчики путей пугаются. Мазанов сталкивает толстого.
Бежим на площадь. Поздно. Темно. Метро закрыто.
У входа собираются бомжи, шпана. Лучше уйти.
Угощают.
Мазанов качается, но пьет. Я тоже.
Рядом кто-то хвастает связкой церковных свечей и раздает всем, кто подходит.
Вскоре под колоннами светлеет.
Мазанов негромко начинает петь:

— Сла-а-вься, славься…







_________________________________________

Об авторе: АШОТ АРШАКЯН

(1978-2017)

о себе:

«Я родился в Москве, на Таганке, в 23-м роддоме. И город постепенно вытеснял нашу семью на окраину, в юго-восточном направлении. Пролетарская, Волгоградский проспект, Текстильщики, Марьино. Потому мне сложно было ездить в капеллу мальчиков на Пушкинской, где я получал начальное образование. И уж совсем я не мог предположить, что после окончания строительного техникума в Люблино я опять буду ездить на Пушкинскую — в Литинститут (который Аршакян окончил в 2008 г. — ред.). Прошло три года, напечатали меня только на острове Кипр в русскоязычном еженедельнике "Европа-Кипр”, друзья теперь обзывают диссидентом».

Лауреат «Илья-Премии» и премии «Эврика». Публиковался в журналах «День и ночь», «Крещатик», «Сибирские огни», «Вестник Европы» и других. В 2011 году в издательстве «Колибри» вышел единственный прижизненный авторский сборник рассказов «Свежий начальник».скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
2 922
Опубликовано 04 фев 2017

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ