(Рассказ из цикла «Духовные практики»)
I
С Вадиком мы познакомились, когда он бил мне морду. Мне было лет восемь. Вязкое, как слюна после карамели, августовское солнце лениво мигало за ветками — то справа, то слева. А вот Вадик фигачил меня отчаянно и остервенело, швырял на траву, поднимал и опять бил. И опять мигало сквозь листву солнце. Кстати, не помню, чтобы было больно. Зато помню, как тонкие сухие стебли недавно скошенной травы впивались в кожу. Когда дома мама умывала меня и останавливала кровь из носа, я, всхлипывая, просил ее почесать мне спину: от травинок зудело.
Мама тогда не пошла ни с кем разбираться, не пошла искать родителей Вадика. Я весь трясся от обиды и никак не мог понять, почему она так поступила.
Пытаюсь вспомнить. Он, Вадик, для меня не существовал как определенный человек. Его черты лица — и большие глаза, и мешки под ними, и растрепанные волосы — дорисовывались в один коллективный портрет некоего монстра, зловещего существа, которому ты не можешь дать сдачи и от которого нет спасения. Эти мелкие чумазые гопники, местные волчата, кучковались в стаи, передвигались по району бесшумно и возникали всегда неожиданно. И я, домашний и нежный, боялся их, наверное, больше всего на свете.
Проблема гопоты исчезла сама собой лет в шестнадцать. Исчез тот монстр из детства, тот Франкенштейн ― коллаж, собранный в моем воображении из фотороботов всех малолетних преступников района. Овраг возле дома перестал быть таким зловещим. Из-за угла больше не могла прийти гопическая кара. Началась другая жизнь.
Драм-н-бэйс вечеринки в нашем городке устраивала местная золотая молодежь. Регулярное посещение таких вечеринок гарантировало социальное перерождение: кто угодно, любая дворняга, любой безродный пролетарий мог стать здесь человеком светским буквально за пару ночей. Народ приходил совершенно разный. Туда изредка забредала гопота, какие-то биндюжники, бандиты с деньгами, — короче, все те, кто «слышал звон». Основную же прослойку составляли модно и даже экстравагантно одетые «сливки» молодежного общества: сыновья и дочери местных чиновников, бизнесменов высшего эшелона и прочей элиты. Но находилось и место для фриков: престарелых гомосеков, талантливых бездельников, каких-то неведомых, глючных персонажей. Здесь обкатывались новые наркотики — в основном, дешевая химия и аптечные препараты, только-только входившие в моду. Однако большинство посетителей предпочитали бухло, главным образом потому, что оно было им по карману.
Он стал появляться на тусовках регулярно, но нечасто. При всей дикости разношерстной толпы, этот выглядел наиболее отпиленно: настоящий эмобой. Мы, конечно, слышали про эмокультуру, но она была где-то там, в столицах, и каждый из нас понимал ее как-то примитивно. Никто толком не видел эмобоя, никогда. А тут, вот он — стоит собственной персоной, в розово-черном каком-то кафтане, тощий, похожий на плоскую, страшноватую бабу.
Потом он пропал. Взмахнул своей розовой челкой в истерике стробоскопа и куда-то делся. Растворился, как похмелье после дешевого пива из уродливых пятилитровых бутылок. Нет и не было. Показалось.
Вскоре о нем все забыли – мало ли наркоманов заносит в наш город порывистым уральским ветром.
Я встретил его через пару месяцев в гостях, на дне рождения одной клубной дивы. Он оказался ее соседом по лестничной клетке. Впервые я смог посмотреть на него вблизи и при нормальном освещении.
— Вадик, — улыбнулся эмобой и сделал фирменный взмах острым уголком челки.
Монстр-франкенштейн из детства появился в дверях хрущевки. Вспомнилось ленивое солнце, вспомнилось это разъяренное, самодовольное, ужасное лицо малолетнего гопника. Даже спина зачесалась. Вадик, это ты!
Он был со своей девочкой Сашей, еще совсем школьницей, тоже одетой в розово-черное. Они явно затаривались в одном магазине.
Я глядел на тощие ручонки Вадика. Это были те самые ручонки, которые колошматили меня тогда, в августе девяносто какого-то там года. Стало понятно, почему я не помню боли от ударов. Всю вечеринку я разглядывал его, худющего Вадика в узких джинсах, обнимающего свою Сашу. Я смотрел в глаза своему ужасу, в глаза, которые прятались от меня за розовой челкой. Я с бесстрашием взирал на того, кто долгое время был для меня олицетворением несправедливого, грозного и непоколебимого рока. В один момент мне даже захотелось попросить у него прощения – как я мог так рассердить его тогда; его, такого нежного и утонченного? Как мог я своим грубым лицом нанести сокрушительную серию ударов по этим хрупким кулачкам?
Он так и не вспомнил меня. Мы уже пьяные курили на кухне и я спросил его:
— Ты же в двадцать пятом доме жил?
Сначала он засмеялся, потом приуныл и быстро ушел с кухни. Саша объяснила: он жил в этом районе города с мамой в полуразрушенной, вонючей, старой общаге. Мама сильно пила, пока не заболела и не умерла. Маленького Вадика забрала в деревню бабушка и там усердно перевоспитывала. Я мысленно сопоставлял две эти картинки: дитя-гопника и отрока-эмобоя, и подумал про себя: перевоспитала-таки.
Вот почему Вадик когда-то пропал, вот почему он был таким лютым. И вот почему моя мама не пошла тогда разбираться с его мамой.
После этого вечера мы стали часто видеться с Вадиком и Сашей. Оказалось, детские обиды — это все фигня, и забываются они быстро. Через месяц за этим эмобоем мне уже не удавалось разглядеть того беспризорника.
Он рассказал мне, как после деревенской школы уехал в областной центр, как проучился в каком-то институте год, как безбожно панковал, бухал и тусил по всем тусовкам — от блэкметаллистских сейшнов до техно-вечеринок, — и вот в конце концов обрел свой неповторимый эмобойский шарм, нашел Сашу и совсем недавно переехал с ней в наш город, город своего детства.
Теперь они жили вместе. Оба не работали: от продажи комнаты в общаге после смерти матери Вадику причитались какие-то деньги, и уже совсем старенькая бабушка выдавала внуку каждый месяц по чуть-чуть. Хватало на житье, на квартиру, на выпить иногда, на поездки каждый месяц в областной центр за недешевыми шмотками. Вадик, кстати, выпрашивал у бабушки всю сумму, но она не давала.
— Это — женские джинсы, — говорил мне он, — я ношу женские шмотки. Почему? Потому что меня воспитывали женщины.
Как-то ночью его остановила местная шобла. Они затолкали его в подъезд и начали мурыжить, попутно заливая в него пиво и «ягуар». Самым ярым заводилой в компании был Мотызя, беззубый кентяра. Все могло бы закончиться очень печально, но вот, ближе к утру Вадик позвонил в дверь мотызиной квартиры и заспанной, перепугавшейся женщине — матери Мотызи — вручил вдрабадан бухого сына.
— Что это за необыкновенный такой парниша сегодня тебя дотащил? — интересовалась мама с утра. — Как Трубадур из «Бременских музыкантов» выглядит, штаны смешные такие и волосы розовые.
Мне даже сейчас странно это писать, но ― невообразимым образом гопники полюбили Вадика. Он стал чем-то вроде городского сумасшедшего, над которым не упускали случая поржать, но обидеть которого было тяжким грехом. Даже для таких отморозков. Может, он с детства не разучился дружить с ними, может, это его какое-то невероятное природное обаяние — но Вадик сделался у них своим. Особенно он сдружился с забегавшим на огонек Витьком Лоером, местным скинхедом. Лоера уважали потому, что он был не просто хулиганом, а хулиганом идеологическим. Он мог залечить за положение дел в стране и поименно обозначить пидарасов, виновных во всем этом пиздеце. И хотя его познания в истории и политологии ограничивались по большей части почерпнутыми из правой экстремистской литературы псевдонаучными измышлениями, подкреплял их Лоер примерами из уже собственной жизни, поэтому братва внимательно его слушала.
Лоер единственный из всей тусовки умел играть на гитаре и с удовольствием бряцал пацанве дворовые нетленки. Иногда по вечерам он со своими ультраправыми друзьями запирался в настоящей каморке за актовым залом местной школы и играл какой-то осатаневший металл с нацистскими воззваниями. На вокале у них был Ваня Йонг — русский кореец.
Лоер, понятно, не допустил бы такого злосчастного упущения, чтобы в группе, которая играет неофашистский металл, пел кореец, но Йонг единственный в городе умел гроулить. Так или иначе, Лоеру приходилось порой идти на некоторые компромиссы. Например, камелоты, бомберы и прочий боновский стафф он покупал на рынке у армян или таджиков. Наверное, дружба с субтильным эмобоем стала логическим продолжением его сложного, тернистого, извилистого пути «русского воина».
Вадик и Саша были настоящими детьми. Они нежнейше любили друг друга. Все это тогда казалось мне естественным, ведь люди должны друг друга любить именно так. Они не могли друг без друга — даже пи́сать ходили вместе. Они не были приспособлены к быту: приготовить себе ужин или вымыть пол оказывалось для них почти непосильной задачей. В их квартире был невероятный бардак: драные обои, какие-то нагромождения векового хлама в коридоре, разбитые лампочки, разломанная мебель, горы грязной посуды. Стирать вещи они ходили к соседке, нашей подруге.
Наивные, почти глупые, они ничего не планировали и жили одним днем. Всё у них получалось только вопреки здравому смыслу, вопреки всем законам и правилам. Вадик мог дружить с местной гопотой — совершенно нелогично. Саша — приехать в скучный маленький город из своего большого и красивого мегаполиса за парнем, у которого не было никого, кроме старой-старой бабушки.
Сейчас-то для меня очевидно, что розовая полоса их жизни просто не могла не смениться черной. Однажды зимой Вадик приехал из деревни и не обнаружил Саши дома. Он сразу что-то почувствовал, пошел мотаться по городу, купил портвейна, сходил в лес, повалялся там в снегу, поорал в бездонное ночное небо, и уже ближе к ночи позвонил в дверь Мотызе. Дверь открыла его мама и растерянно, сбивчиво, пряча глаза, сказала, что Мотызи дома нет, что он куда-то ушел.
Вадик плелся домой и орал на всю округу матом. Он понял всё сразу. Понял еще до того, как мать Мотызи открыла дверь и в дверном проеме, среди прочей, стоящей в коридоре обуви, он заметил ботинки. Ее, Сашины ботинки, которые меньше месяца назад они вместе покупали, и которые Вадик ласково называл «говноступиками».
II
В нашем городе при местном заводе был увядающий футбольный клуб. Команда с горем пополам играла и даже изредка выезжала в другие города, где состязалась с такими же замоханными клубами при заводах. Лоер был достопочтенным болельщиком. Иногда он все-таки вел себя как добропорядочный, примерный неонацист: ездил на какие-то фашистские мессы в областной центр, участвовал в тамоших погромах на рынках, ходил на массовые драки после футбольных матчей. Наконец, и на своей вотчине он решил взяться за дело полезное. Всего за пару лет Лоер сколотил настоящую «фирму». Иногда они даже устраивали с другими «фирмами» махачи — фейрплей, фаера, кричалки и вообще все как надо.
Лоер потом будет говорить, что Вадик сам к нему попросился. Вадик скажет, что ничего не помнит, — это неудивительно. Почему, расскажу чуть попозже.
Сейчас уже никто не сможет в подробностях рассказать, как протекала эта странная метаморфоза. Дело было примерно так. Сперва Вадик пропал из города, по всей видимости, поселился в деревне. Потом он рассказывал мне, что тогда снова испытал те чувства, которые испытывал в детстве, когда умерла его мама: одиночество, беззащитность, бесконечная тоска и все такое прочее. Потом его пару раз видели на районе, прическу он уже сменил, опознали его по стильному черному пальто. К тому моменту, как его увидел я, прошло уже, наверное, с полгода. Он сменил гардероб и немного поправился «на бабушкиных харчах». Говорят, он даже ходил разбираться с Мотызей да не успел. С Сашей у них все закончилось, она его бросила и уехала к себе, а Мотызя ушел в армию.
Зато Лоер крепко сел на ухо Вадику. Стал повсюду таскать его с собой, пичкать какими-то газетенками и книжонками с коловратами на обложке. Первые футбольные матчи очень вдохновили бывшего эмобоя. В драках после игр, «танцах», как говорил Лоер, Вадик почти не участвовал, да и драки-то нормальные были редкостью. Его вдохновляла сама движуха, он был снова рад и весел, почти влюблен. Таскал здоровую сумку с фаерами и мерчем, вместе с братвой придумывал кричалки и рисовал полотнища с лозунгами. Он, должно быть, опять почувствовал дружеское плечо, дух товарищества, ту гопическую соборность, какой был исполнен в детстве.
По башке ему прилетело в начале лета. Лоер оправдывался: «Откуда мы знали, что мудак из встречающего клуба достанет кусок трубы?» Короче, Вадику проломили череп. Ватага фанатов встречающей команды вломилась в троллейбус, на котором они, болельщики нашего клуба, ехали на матч с вокзала. Свежекупленный бомбер Вадика был насквозь пропитан кровью.
Помню, я тогда грешным делом подумал, что всю свою боевую удачу Вадик, видимо, растерял еще в детстве. В больнице он пролежал несколько месяцев. Даже Саша приходила его проведать. Но Вадику на тот момент, кажется, было уже пофигу.
Я был даже немного рад, что так произошло. До больнички было заметно, как с каждым днем он все заметнее попадал под влияние Лоера. Часто говорил что-то в духе: «А ты читал "Велесову книгу”? Ее каждый русский должен прочитать!» Почему-то мне было за него страшно: ладно Лоер, но ведь Вадика от этой всей конспирологии могло перекосить не на шутку. Самое интересное, что противоречий тут никаких не было. Ему было все равно, кем быть: эмобоем в женских шмотках или футбольным фанатом с неоязыческими наклонностями. Но все-таки мне было по душе первое.
Бабушка будто бы дожидалась Вадика. Она умерла, когда внук шел на поправку, когда его уже хотели переводить на дневной стационар. На ее похоронах он был с перемотанной бинтами башкой.
У него не осталось вообще никого из родных. После похорон Вадик даже не стал долечиваться, просто куда-то исчез. Кто-то сказал мне, что он ездил в Волгоград, искать своего отца. Потом его иногда видели в городе, он сильно потолстел, и, как часто бывает с людьми, которые долгое время были болезненно-худыми, отвратительно обрюзг. Глядел на все откуда-то из глубины своего черепа. Людям с такими мягкими детскими лицами, как у Вадика, нельзя позволять себе вести неправильный образ жизни — все тут же видно. А он его усердно вел, этот неправильный образ жизни: как раз стало модно пихать в себя всякие аптечные препараты.
На какое-то время он переехал в деревню. О том периоде его жизни ходили целые предания. Говорили, день его проходил так: он вставал с утра, накидывал на себя разодранное стильное пальто, шел в поле за деревней, рвал там спелые, липкие бошки, заходил к местной доярке, покупал трехлитровую банку молока, а потом шел домой — варить манагу. И так он жил почти все лето и осень, до самой зимы.
А к зиме случилось вот что. Ему отдали наследство: те самые деньги, оставшиеся после продажи комнаты матери. При жизни бабушка их берегла, но тут хранить добро стало некому. Вадику в руки попала вся сумма. Я не знаю, сколько там было. Но наш друг опять пропал. Говорят, он ездил по области, жил то в одном городе, то в другом; тусовался в палаточном лагере, неподалеку от места раскопок древнего городища, где, по его словам, некогда находилась стоянка первых ариев и славян. По слухам, он подторговывал шмалью и даже мухоморами и тусовался то со скинами, то с фанатьем, то с растаманами, то просто с какими-то психонавтами. Весной он жил под Курганом в какой-то коммуне, которой руководил сумасшедший дед; летом катался стопом на Утриш, зависал на «Пустых холмах» и всё в таком духе. На зиму его опять занесло в коммуну под Курган.
Те, кто его иногда встречал, рассказывали, что он совсем ушел куда-то. Нес бред про единство всего сущего, про женскую природу Космоса, про то, что мы должны вернуться к первоистоку, слиться во всеобщей вибрации, превозмочь иллюзорность мира сего, тяжесть материи и навязанную извне необходимость. «Нас ждет разверзшееся всепринимающее, и наша мужская задача — покорить это бесконечное женское», — выкатив глаза, говорил он.
Слушать его было интересно только в первый час, дальше он бакланил про женскую природу Космоса опять и снова. Поэтому все друзья гостили у него в курганской коммуне максимум дня три. Потом двигали домой и пока ехали в поезде, отходили ото всего проглоченного, выпитого и скуренного. А потом к нему вообще перестали ездить – задолбал.
Иногда я вспоминаю один эпизод. Вадик и Саша еще жили вместе, я пришел к ним в гости и увидел такую картину. На кухонном столе лежал большой кусок замороженного фарша. Парочка сидела на стульях и курила в задумчивой сосредоточенности, пристально разглядывая мясную глыбу. Оказалось, вчера они опять ездили в областной центр, просрали на новые шмотки все деньги, а сегодня поняли, что не на что даже поесть. Вадик своровал в местном супермаркете первое, что попалось под руку, в надежде, что дома сможет разобраться что к чему. Но ни Саша, ни Вадик ни разу не видели фарша в таком агрегатном состоянии. А поскольку больше ничего съестного дома не было, то оба ломали голову, как бы сделать из куска льда чего-нибудь поесть.
Я сходил в магазин, взял каких-то продуктов, сунул фарш под струю горячей воды и наскоро приготовил им макароны по-флотски. Мы сели за стол вместе. Это был последний раз, когда я видел их вдвоем.
Недавно Вадик позвонил кому-то из наших и сказал, что теперь живет в своей деревне, что вернулся совсем недавно и больше никуда не собирается. Его выгнали из коммуны, как только у него закончились деньги. А повёрнутый дед, их великий гуру, оказался, кстати, в федеральном розыске.
— Погоди, а как же женская природа Космоса? — спрашивали мы, когда все дружно приехали к нему.
— Ебал я вашу женскую природу Космоса! — кричал Вадик.
Он вернулся не один. С ним вместе из коммуны ушла женщина: приятная, стройная, смуглая, с прямыми, очень длинными волосами. Мы всегда стеснялись спросить, сколько ей лет, но думаю, не меньше сорока. Она постоянно молчит и почти никогда не улыбается. Она представилась нам как Эвридика, хотя Вадик зовет ее просто Элей.
Сейчас они с Элей живут в деревне. Она делает какие-то бусы, браслеты и фенечки из дерева и продает их на ярмарках рукоделия. Он работает на местной ферме, помогает там фермеру по хозяйству. Когда ты заезжаешь к нему на денек, он обязательно улучит момент, заглянет пытливо так в глаза и спросит, будто с надеждой:
— Употребляешь?
Дождется ответа: «Нет, Вадик, только побухиваю иногда», потом задумается и скажет:
— Ну, правильно, правильно.
Как-то он сказал мне, что берет грех на душу, потому что помогает фермеру грузить скотину в специальные фургоны, которые едут на скотобойню. Сам он мяса не ел после одного грибного трипа, во время которого большая светящаяся корова попросила его вести себя хорошо.
Он подружился с батюшкой из местной церкви, молодым попом чуть постарше нас. Когда у Вадика есть время вечером, он заходит к нему, они вместе что-то чинят в церкви или на дворе, потом покупают пива и сидят у Вадика, пока Эля мастерит свои украшения.
Они обвенчались в прошлом месяце. Праздновали дома. Он собрал большую компанию: был Лоер (довольный, размякший, совсем завязавший кидать зиги), еще пара покоцанных ребят со скинхедско-фанатским прошлым, Ваня Йонг, какие-то растаманы, прихиппованная семейная пара из той коммуны. Вадик сказал, что приглашал даже Мотызю и Сашу, но Мотызя совсем где-то потерялся после армии, а Сашу вроде как не пустил ее новый парень.
Уже ночью мы вышли под то звездное небо, которого никогда не увидишь в городах. Курили сигареты и смеялись, растаманы даже достали ганджубас, но я, от греха подальше, попросил их убрать его.
— Я перед многими виноват, — сказал вдруг Вадик (он хорошо так поддал), — мне у многих надо попросить прощения.
— Попроси прощения у меня, — сказал я.
Он опустил взгляд с неба, покачнулся и спросил:
— Есть за что?
— Есть за что, Вадик. Есть.
В его глазах задрожал свет звезд. Он плакал.
— Давай полежим? — сказал он и упал на траву.
Я лег рядом.
— Прости, — повернувшись, тихо сказал он мне.
Я глядел в тихое, легкое мерцание надо мной.
— Ну как тебе так лежать? Удобно?
— Удобно, только трава колется.
— Неженка ты, блядь, городская! — гаркнул он, потом встал, смачно харкнул и, шатаясь, пошел в дом, обнимать жену.
Я, конечно, соврал. Не за что ему было у меня просить прощения.
_________________________________________
Об авторе:
СТЕПАН ГАВРИЛОВ
Родился в г. Миасс Челябинской области в 1990 году. Работал строителем, разнорабочим, рекламным агентом, радиоведущим, библиотекарем, журналистом, редактором. В настоящее время живет в Санкт-Петербурге. Рассказы публиковались в литературном журнале "Новая реальность". Участник 16-го форума молодых писателей России, стран СНГ и зарубежья. Стипендиат Минкультуры РФ по итогам Форума.
скачать dle 12.1
