(рассказ)
Синяя школьная форма с белыми металлическими пуговицами и нарукавной клеенчатой нашивкой с раскрытой книгой и подсолнуховым солнцем. Косокрылые рыжие пионерские галстуки и октябрятские звездочки с кудрявым младенцем Володей Ульяновым. Ценнейшие альбомные наклейки с патлатыми героями чемпионата мира по футболу 1990-го года. Юбилейные спичечные коробки «Покорителям космоса»: черно-синяя звездная вечность и Юрий Гагарин. Игровые автоматы «Морской бой» на железнодорожных вокзалах: за пятнадцать советских копеек, опущенных в прорезь, приникнуть к перископу и видеть сквозь туманную изжелта-серую наволочь силуэты эсминцев, дредноутов, крейсеров, подплывающих слева-направо к вертикальной прицельной черте. Десять плюшевых узников залитой солнцем притравочной станции, будоражаще плотно набитых опилками, взятых в первые зубы живою добычей: «порвать!» — после обмоченных роддомовских пеленок с бегущими крест-накрест зелеными «Минздрав»: страна происхождения, завод-изготовитель, «сделан в... ». Черная кроличья шапка-ушанка — уши вольно топорщатся на колючем студеном февральском ветру или натуго связаны под подбородком обрекшей на презрение дворовых собратьев берегущей всесильной материнской рукой. Негнущиеся черные и кремовые валенки с прошитыми малиновой ниткой для различения на «левый-правый» голенищами и лаковыми черными галошами с розоватым нутром. Пуховые варежки на бельевой резинке, продеваемой в рукава ватинового толстого пальто для того, чтобы не потерялись в снегу. Оболочки, скафандры из меха и шерсти для высадки из кирпичного многоквартирного корабля на поверхность нетронутой человечьей калошей планеты: я родился в стране, где повсюду ощущается с равной силой близость Полярного круга, ледяного Коцита всех русских времен, и от этого — страха замерзнуть, матерей за своих теплокровных детенышей — неуклюжесть одежд самых маленьких, до того туго-плотно набитых под шубками, что и руками и не могли почти пошевелить. Саперная лопатка с черным древком и розовым штыком: скреготать по решеточным прутьям, сбивая снеговые нашлепки и неугомонно извлекая дребездофоническое наслаждение для уха. Летучие алюминиевые санки с деревянными планками, покрашенными в светофорные цвета. Чапаевская шашка с пластмассовым желтым клинком в зеленых узорчатых ножнах. Болотного цвета буденновка с красной звездой. Телевизор ч/б, воскрешаемый паяльником, приводимый вновь к верности изображения молотовыми кулачными ударами по крышке лакированного корпуса. Телевизор «Рубин» — окно на брусчатую Красную площадь, в естественных цветах — однообразные мундирные ряды великой завораживающей силы, от сапоговой поступи которой вздрагивает мир, осязая всегда, без обмана: ось вращения планеты — советская Спасская башня.
Канареечные мотоциклы с колясками и гаишники в белых портупеях и гоночных крагах. Оловянные витязи в шлемах-буденновках и рогатые латные рыцари. Пластмассовые, в перьях, с томогавками и луками и стрелами индейцы и ковбои, абсолютно неграмотно называемые в детском народе «ковбойцами». Китайские синие кеды с резиновым шевроном «Два мяча». Хоккейные клюшки из слоенного дерева и деревянные же лыжи «Сортавала» с брезентовыми петлями под валенок и стальными креплениями под специальный ботинок. Равновеликие новогодние подарки на коллективной детской елке в Горсовете — в штампованных синих кубышках-будильниках, набитых доверху «рот-фронтовскими» вафлями и шоколадными конфетами «Мишка на Севере» и «Мишка косолапый», с непременно запрятанной в недрах шоколадной «краснооктябрьской» медалью в золотистой фольге. Отдел «Соки—Воды» в гранитном и кафельном, как будто подземном всегда гастрономе: заржавленно-бурый томатный и яблочный в большущих стеклянных таких перевернутых конусах. Электронные игры из серии «Электроника ИМ»: волк, ловящий лукошком куриные яйца, «Автослалом», «Хоккей» — вожделели, взмолившись с великой, не могущей на мать и отца не подействовать силой, наладонные серые эти пластины со свинцовым экраном «на жидких кристаллах» производства завода «Ангстрем». Складной нож «Белочка» с пластмассовыми черными накладками на рукояти, на которых была отштампована белка в прыжке, — чертишь круг на земле, нарезаешь его на куски, словно торт, по числу перекраивающих мир великанов, и вонзаешь бросками в соседские лакомые земляные наделы голодное лезвие, отрезая от них, прирезая себе и стирая подошвой былые границы, или сам отдаешь свой кусок за кусок, до тех пор пока не пошатнешься на последней ременной полоске, на «ребре» остающейся под твоей пятою земли. Горлодерные, злые болгарские сигареты «Родопи», «Стюардесса», «Опал» («Х... опал») и советские «Ява», «Столичные», «Космос», «Союз-Аполлон»... и без фильтра и в плоских коробках ядреные «Астра» и «Прима»: за вопрос «сигареты не будет?» можно было схватить по загривку от идущих домой слесарей, и поэтому тырили по одной у курящих отцов или — чаще — подбирали бычки и, таясь по зеленым, древесным, картонным «штабам»-шалашам, по котельным и стройкам, партизански раскуривали с выражением морденок таким, будто бы собирались пустить под откос паровоз, научаясь — «в затяг»: нужно было на вдохе сказать, будто бы заклинание: «ишак», причастившись тошнотной взрослой горечи сквозь порыжевшие фильтры. Музыкальная кинокомедия про д`Артаньяна и трех мушкетеров — самодельные шпаги из наломанных в ближних кустах толстых прутьев, с эфесами из проволоки и гардами из надетых на палку пластмассовых крышек для консервирования: толстяки не хотели называться Портосами, кое-кто — Арамисами (уж какой-то он слишком жеманный). Трехсерийные «Неуловимые мстители» — все дворы вымирали, как после атомной истерики над Припятью. «Книга будущих командиров» толщиной с телефонные справочники предприятий и ВУЗов России, в ней — «все»: воскресшие в естественных цветах гоплиты и гетайры Александра Македонского, древнеримские легионеры с золотыми орлами на древках, краснокафтанные стрельцы с пищалями, опертыми стволом на воткнутые в землю бердыши, фузилеры Петра, гренадеры Суворова... карты схемы великих сражений с ненавистными синими вражьими и победными красными русскими стрелками... вещь!
Я не знал, что когда-нибудь этого больше уже не будет. Марганцовочно-розовых гласных и зеленочных как бы согласных магнитной магнитящей азбуки, составляемых в самые сложные «ПА-ПА» и «МА-МА» на эмалевой дверце холодильника «Минск» — откровение, прозрение первого слова, первобытная радость закладки тридцати трех живых кирпичей. Изначального чистого гладкого лицевого овала единственного пухлощекого и мягкогубого мальчика: «кто я?», молодых лиц родителей, проступающих в мутной проявочной ванной воде на плавучей бумаге при красном алхимическом свете: если кто-то, войдя в темноту, выключателем щелкнет в сей миг, заливая банальным электричеством священнодействие, то получишься четырехглазым. Пузырящихся на коленках, протертых на заду колготок в рубчик. Жестяного, на хищных вездеходных колесах БелАЗа, столько миль, сантиметров проползшего за тобой по бескрайним травянистым лесам и барханам великих песочниц.
Чешек из кожимита — этих комнатных, бальных мокасин всех советских индейцев дошкольного возраста, водящих хоровод в ковровых прериях и выпускающих бумажных голубей в оштукатуренное небо актового зала, где под всевидящим, всепроникающим прищуром обессмерченного Ленина человек-воспитательница укрощает крестьянскими пальцами лакированный черный рояль марки «Красный Октябрь» — миру мир, пусть всегда будет солнце. Снежных гольфов, натянутых по цыплячьи коленки в гусиных пупырышках. Раскрашенных сквозь трафареты фланелевых и байковых рубашек с веселыми утятами и знаками дорожного движения. Казарменных рядов застеленных по нитке пыточных кроватей в детсадовских режимных спальных комнатах — «тихий час», всем зажмурится и не сметь шевелиться, пока стрелка минутная на стене не потянет за собой часовую. Угловатых, рукой дебила, обезьяны, недочеловека исполненных аппликаций для мамы: накромсанные из цветной поделочной бумаги лепестки, налепленные вкривь и вкось на лист картона вокруг бревнообразного, словно оструганного стебля, и несколько мучительных извилин, пройденных фломастером: «Вот тебе, родная, в женский твой денек — цветик-семицветик, яркий огонек». Набора пластилина «Зоопарк». Конструктора «Юный техник». Банок из-под тушенки или зеленого горошка мозговых сортов — для игры в «палки-банки». Алюминиевого серебристого револьвера «Наган», несомненной холодной тяжестью, настоящестью легшего в руку и пропахшего синей бертолетовой гарью, с откидным барабаном и гнездом под пистонную ленту лилового цвета, которую механизм то и дело зажевывал. Жестяного, покрашенного черной краской «Маузера» — столь топорной штамповки, что теперь уже кажется сверстником первых железных наконечников стрел и острог, и крючок спусковой западал постоянно, так что ногтем его приходилось выколупывать из рукояти, до крови. Строительных патронов с покрашенными желтым или красным обжатыми в складку концами — гофрированными «звездками»: остриженных «под ноль» стройбатовских узбеков и хохлов гоняли через наш зеленый двор повзводно на помывку к лежащему через дорогу банно-прачечном монстру, зловещему, как жертвенники в древнем Вавилоне, — со свежими нательными рубахами и кусками дегтярного мыла в штемпелеванных наволочках, и за ними, на них — неуемной стаей тощеногих стервятников — мы: «эй, солдат, дай патрон, ну, солдат, дай патрон, ну чего тебе стоит?.. », и солдаты ссыпали в загребущие наши ладони эти черные пульки, как семечки, и нечаянным даром, оброненным с краснозвездных армейских небес, самородком, намытым в речушке, — обваривший ладонь боевой! с клейменной по ободку на донышке загадочными шифрами зеленоватой бутыльчатой гильзой и золотистой остроконечной пулей, заповедный, единственный, от «калаша»! Малахитово-голубовато-свинцовых уломков карбида — спи... стыренных с ближайшей стройки века: швырять их в закипевшую, заклокотавшую серым пламенем лужу, и почти уже не добивает вглубь мозга та разящая вонь водяного пожара, войны протяженностью в каникулярное лето, партизанских засад в придорожных кустах на катящиеся по шоссе «жигули», самосвалы... каменистыми паданцами и подножной щебенкой — в лобовое стекло и сорваться напролом сквозь кусты, рухнув сердцем от визга тормозов и погони, быть настигнутым, сцапанным за ухо, сразу почуяв, как же скверно пришито оно к голове: «ты-и-и што ше, сученыш, творишь?!» — вот оно ледяное мгновение предсмертия, но отпущен на волю, прощен, пощажен, и немного горит только ухо.
Я не знал, что когда-нибудь этого больше уже не будет. Кефира в стеклянных бутылках с тиснеными фольговыми зелеными и розовыми крышками, которые продавливались пальцами вовнутрь. Чисто гастрономических майских подсолнечных выборов депутатов в какой-то Верховный совет — кумачовые урны в спортзале СДЮШ «Космос» как почтовые ящики для отправки народного волеизъявления в Кремль, а твой выбор — совсем не в зашторенных пыльным плюшем кабинках, а перед прилавком: между кольцами с творогом, пирогами с повидлом, ром-бобами и чреватыми масляным кремом эклерами за двадцать две полновесных копейки. «Треугольных» бумажных молочных пакетов: «для вскрытия отрежьте угол ножом или ножницами», их хранили в пластмассовых ящиках, составленных от пола до потолка в незыблемые этажерки, и пропахшие водкой грузчики подцепляли их, ящики, крючьями и по-бурлацки волочили по истоптанному кафелю к прилавку, а потом из пустых пирамидок люди делали зимние подвесные кормушки для птиц: прорезались в них иллюминаторы, и слетались на сальные шкуры синицы и на горстки пшена снегири — самым ярким рассветным алокровным пятном в голубой белизне декабря: подевались куда-то, уж вечность не вижу — что ли, выжгли с земли их, с человечьей сетчатки фастфудом трехсот миллионов цветов на дисплее «Ретина».
Я не знал, что когда-нибудь этого больше уже не будет. Манной каши, застывшей на казенной тарелке блевотной ноздреватой белой медузой, творожной запеканки под мутной кисельной подливой, оранжевого плова с черносливом и похожих на сморщенные поросячьи уши кусков отварной колбасы, прыщеватых оладий с антрацитовой кромкой и вишневым вареньем. Влажно-черной, разрушистой, рыхлой, пахучей земли — лилипутских детсадовских приусадебных грядок — с вылезающими там и сям склизко-розовыми дождевыми червями, похожими на отсырелые обувные шнурки. Принесенных из дома на урок биологии луковиц — склизких срезов размером с мизинцевый ноготь на предметном стекле, слюдянистых, бесцветных, окрашенных вместе с пальцем пипеточной каплей йода, — многоклеточного витража в окуляре, органической кладки живого всего: оболочка, ядро, вакуоли — кто же это придумал и построил всё так непостижно разумно и странно?
Под пластами полиэтилена, период распада которого — тысяча лет: одноразовые шприцы, из которых, подобранных на поликличной свалке, «больничке», водяными плевками и струйками резали, метили, поливали друг дружку в четвертом? в шестом?.. вместо старого доброго «сифака» мокрой ветошью или комом тетрадной бумаги; стопки алых застиранных нарукавных повязок, выдаваемых классу дежурных по школе, — сладость власти над теми, кто младше и слабее тебя: изловить ошалелого буйного на этаже и — лося ему, «фофана» в жесткошерстную стриженую узколобенькую головенку; мельхиоровые подстаканники министерства путей сообщений со вдавленным кленовым абрисом высотки МГУ и очертаниями ломовых локомотивов; бледно-лимонные прямоугольные песочные коржи с компотом из дегтярных сухофруктов; книжки серии «Библиотека приключений и научной фантастики» с золоченой тисненой «рамочкой» на коленкоровой крышке, любимейшая книга детства «Одиссея капитана Блада» (поворот оверштаг, абордаж, штурмы фортов, прекрасная пленница, иронично-пресыщенный собственным благородством и силой рыцарь) и еще одна где-то того же периода — «Илиада» в истрепанной мягкой обложке (меднопоножные ахейцы, кованый гекзаметр, откровение парада планет, сапоговая поступь, дорический портик неумолчно пульсирующей магмы, мерный грохот и гул тектонических плит задышавшего праязыка, что пока еще даже не музыка). Многослойные, сложенные из тетрадных листов и разрисованные шариковой ручкой болиды «Формулы-1». Сериал «Captain Power and the Soldiers of Future» — футуристические бронелаты, металлоломные конвульсии технологического зла, искрящегося сварочной пургой под голубыми лазерными трассами. Американистые белые кроссовки: за «Адидас» и «Пуму» продавали душу дьяволу. Часы «Электроника» на металлических браслетах желтого и белого цветов, с рожками кнопок по бокам и памятью на несколько мелодий. Вареные джинсы «Монтана» в причудливых перистых сине-небесных разводьях и стрижки «платформа» у той молодой модной поросли. «Пепси» русскими буквами на стеклянных бутылках. Сладкоголосые патлатые кастраты «Моден Токин». Разносимые магнитофонным эфиром фонтанные брызги «Мелодий и ритмов зарубежной эстрады». Вандальские, пещерные, наскальные, складным ножом, ключами, шариковым стержнем, обломком кирпича и прочим нацарапанные надписи на крашенных и крытых лаком деревянных школьных партах, оштукатуренных, беленых, голокирпичных стенах школьных туалетов и подъездов, трансформаторных будок, домов, гаражей — имена молодежных бунтарских, циркулярной пилой вскрывающих череп божеств: Iron Maden, ACCEPT, HMR, AC/DC, Алиса, КИНО... Пластмассовые круглые значки с цветной фотографией сгоревшего в самых плотных слоях атмосферы явления «Цой». Жвачка «Кофейная», «Земляничная» и «Апельсиновая» — пять пластинок в фольге, наш ответ «Ригли Сперминт», а потом прорвало проржавевший железный и хлынули, затопили рабоче-крестьянских детей «бабл-гамы» и «турбо»: нажевывать комок, расплющивать замазку на зубах, проталкивать язык немного в середину и выдувать цветные пузыри, что переносят причащенного воздушным шариком в Америку. И разумной, в земной измерении, цены не имевшие ВКЛАДЫШИ — размером с четыре почтовые марки, они стали деньгами, валютой, акциями, и бумаги турецкой банановой «Турбо» котировались на бирже выше остальных — с цветными фотографиями летучих, обтекаемых, эргономичных «Мерседесов», «Порше», «Ягуаров», «Ролс-Ройсов», «БМВ», «Ямах» и «Кавасаки»; их хранили в жестянках из-под монпансье и таскали в бумажниках, стопки их достигали толщины пальца в три, перехваченные, как банкноты, тугой резинкой; время делало с ними то же самое, что и с деньгами: протирались на сгибах, стирались в хищных пальцах до шелковой гладкости, ветхости, исчезающей тонкости, вообще невещественности — ведь на них беспрерывно играли: клали на подоконник и били ладонью, припечатывая и отрывая от бетонной поверхности так, чтобы акция перевернулась с лица на изнанку, тут уметь надо было поднять небольшую подъемную вьюгу, волну, чтобы твой и чужой, словно желтые листья, крутанулись в потоке восходящего воздуха. Алюминиевые банки с ключом из-под пива германских, голландских и датских пород: монопольные «Холстен», «Бавария», «Амстел» и «Туборг» и несметь еще разных с когтистым готическим шрифтом, с фамильными гербами, коронами, соборами, мифическим зверьем и рыцарскими шлемами; сигаретные пачки заповедного «Мальборо», «Салема», «Кэмела»... — многим собственникам деревянных игрушек и настольных советских картонных развивающих игр запечатала мозг упаковка с цветными картинками: вымогали, выклянчивали драгоценнейший мусор у коммерческих банщиков, продавщиц наступающей эры ларьков и «комков», воздвигали на полках в домах пирамиды, зиккураты, Китайские стены из штампованной шести и плоских картонных коробок, дикари, отдающие золото в недрах за пустые консервные банки и стеклянные бусы, обожествившие пришельцев высшей расы за батончики «Марса» и «Сникерса», «Ба-а-а-унти»: тот, кому не купили отцы, кто не пробовал, ощущал себя полностью несуществующим. Яйца «Киндер-сюрприз». Порошковый сок «Юппи», затопивший телевизионное небо под слоганом «Просто добавь воды!». Мезозойский период увесистых видеомагнитофонов и огромных кассет VHS — появление бронзовотелых, не горящих в огне сверхлюдей. Терминатор Шварценнегер с выпирающей сквозь навощенную кожу и кроваво-багровое мясо стальной арматурой и глазами, в которых отсвечивают глыбы арктических льдов. Коренастый, патлатый простолицый Чак Норрис. «Рэмбо. Первая Кровь». Хруст конечностей, ребер, хребтов, перебитых, раздавленных, сломанных, треснувших, как хитиновый панцирь огромного членистоногого. Наваждением, «летучим голландцем» возникший в детской библиотеке на улице пионера-героя Володи Дубинина необъявленный и неопознанный видеосалон: прямо в «Комнате сказок» с нарисованной на штукатурке волшебной дверью, журавлем и кувшином и хитрой лисой жирноплечие малые заряжали в какой-то невиданной диапроектор кассеты — книжки, что ли, читать заявился? а давай-ка за рубль-пятьсят на «Месть ниндзя»: побежали безлицые черные в шелестящих своих масхалатах, засвистели, запели, зазвенели каленые злые гатаны, разрезая брюшины, отсекая повинные и невинные головы, руки — пируэты, прыжки, нюх звериный на всех людоедов и выродков, притаившихся и за бетонной стеной, и за рисовой ширмой, и змеиные выбросы длинных клинков, и витые удары.. захрипела и сдохла галактика Гутенберга под натиском визуальных машин, первых изображений невысокого качества, взорвалась и ужалась в сверхновую — так же, как потеряли изначальное надмировое значение литургия соборов и летопись монастырей с появлением печатных станков, с торжеством возрожденческой мраморной плоти.
Замирания, вздроги при первых обнажениях женщин на взрослом экране: «Кипящая резиновая жвачка», слепящая молочная, жемчужная, текущая необсуждаемым желанием и негой нагота «Эммануэли»: раскрытые растущие, распухшие как будто не зажившие свежепрорезанные губы прогнутой, словно лошадь под седлом, совокупления показывают с сокрытием гениталий, заставляющим долго потом изнывать от пытки распалившимся воображением, а потом этих женских буйков и задов, волосатых лобков и раскрывшихся устричных створок, липких слоек как будто на кондитерском сладком прилавке стало столько уже, что пацанский народ на секретных коллективных сеансах уже засыпал перед хлюпкой, стонущей «фак ми хандред посент» плотоядной трясиной.
В травянистых, древесных, картонных, утаенных в кустах шалашах и детсадовских рубленых сказочных домиках все, по сути, уже было вызнано, вобрано, впитано — задолго до уроков не то что анатомии — ботаники, и хотелось уже первых прикосновений к живым — отдалившимся, недосягаемым, тем, в которых вчера еще видели только писклявый передатчик ответов на вопросы контрольных и самостоятельных и которых из смутных, нутряных, восходящих как будто бы из-под земли побуждений по-щенячьи трепали и драли за бублики кос, а теперь не притронешься — с колочением сердца во всем твоем теле, с голубиным изловленным, сжатым трепетанием в самом низу живота. Чаепития на Новый год, когда главное — «хворост» с эклерами, превратились в пернатые ритуальные брачные танцы, называвшиеся «дискотеками» и «огоньками». Приходили какие-то незнакомые вовсе красавицы со знакомыми с детского сада и четвертого класса фамилиями — освободившиеся от лягушечьих смирительных, маскировочных свитеров, брюк и рейтуз, обтянувшие ноги лосинами, накрутившие локоны, башни, распустившие русые, вороны и желтые волны, распускавшие шлейфы тропических, оранжерейных будоражащих и удушающих запахов, налепившие на неприступно поджатые губы и лоскутья открытой абрикосовой кожи слюдянистые блестки... не расслышать уже колокольные отголоски того, что нельзя возвратить и не надо. «Хау мач из зе фиш?». «Руки вверх!». «Чужие губы тебя ласкают, чужие губы шепчут тебе... ». Группа «Белый орел» для медлительных обжиманий попарно. И за оштукатуренной стенкой — двухголовым стоглазым недремлющим аргусом наши полуседые, очкастые Колба и Груша, в середине ХХ века с отличием окончившие педагогические институты Ленина и Крупской, наученные мамой держаться до последнего обеими руками за широченные старушечьи трусы: «вместе они — сильнейший боевой отряд в истории Земли, их цель — не допустить чрезмерно тесного контакта мальчиков и «девушек». Ну и члены «родительского комитета» на входе — не пускали чужих, иношкольных, старшекласных, могущих растлить и прохлопывали по бокам и карманам, по подмышкам и голеням собственных чад на предмет проносимых за пазухой, в рукаве, под полой бутылок в перевес к разрешенному всем «по бокалу шампанского» — на гранитных ступенях святого порога, крыльца разрывались при шмоне гранаты «Абсолюта», «Финляндии» барских ресторанных столов. Горделивая, в плоской бутылке, «Смирнофф». С подмигивающим дьяволом «Распутиным». Бренди «Солнечный бряг» и ликер «Амарретто». Болгарское полусухое белое «Монастырская изба». Бабский «Бейлис Крем кофе» в темностеклых пузатых бутылках. Куртки американских пилотов — изумрудные, синие, черные «бомберы» с оранжевой аварийно-сигнальной подкладкой. Обязательно черные джинсы с металлическим блеском на засаленных швах и задах. Вездеходные черные «гриндерсы» со стальными «стаканами» в круглых носках. Бледно-зеленые повестки из военкомата, с неотвратимостью осенних листьев выпадающие из почтовых ящиков, со страшно-похоронным предписанием явиться такого-то числа в такое-то холодно-утреннее время на медицинскую комиссию во что бы то ни стало, если только не вдавит в кровать, не загонит по лед тебя некой «непреодолимой силой». Столпотворение мускулистых, кровь с молоком, или костлявых голых тел; никелированные гирьки на линейке, заговорщицкий шепот отоларингологши: «сороксемь, пясятшесть... что сказала сейчас?». «Сколько яичек? Три-и-и? Шутить очень любишь? В стройбате пошутишь». «Где хотите служить?». По телевизору показывали чеченскую войну — лопоухих, растерянных с деревенскими детскими чистыми лицами, со связанными синей изолентой автоматными рожками, в затвердевших от глиняной грязи бушлатах, почерневших, сожженных, превращенных в останки гуманоидов вместе с машинами и БТР-ами, матерей с фотографиями «самовольно оставивших часть» сыновей, завернутыми от дождя и снега в полиэтилен, наши матери приберегали все немногие тысячи долларов на врачей-репетиторов — откупить от судьбы, не отдать нас «туда», мы храбрились, глумились, прикидывали: «в педики?» в Свято-Тихоновский институт? «в пацифисты»? — в убеждением самодовольном: уж мы не пойдем, увернемся, поступим на юрфак МГУ или в МФТИ.. и ведь все поступили в свои институты, кто остался досиживать после девятого, один только Марчелло — на Дальний Восток, в пехотинцы и прапоры.
Первые взрослые костюмы свадебных свидетелей с широкими, по стрелке отутюженными брюками и двубортными думскими пиджаками с блестящими клубными пуговицами — на «последний звонок», выпускной, во второй раз — на свадьбу и в третий раз — в гроб... ощущение силы, сравнимой с бессмертием, на покидаемом школьном дворе. Телефоны-автоматы в уличных стеклянных будках, в пластмассовых скорлупках на беленых, кирпичных и бетонных учреждений, испещренных наскальными номерами для вызова духов любви, — слоновьи-толстые, железные, тяжелые, с привинченной намертво под диском полированной железной пластиной со вдавленным «бесплатно вызываются... милиция — 02»; сколько ватных, свинцовых, нетвердых шагов надо было пройти, чтобы в воздухе сердцебиенном — «позовите, пожалуйста, Свету» и «выйдешь?» повелительным, рабьим, просительным вздрагивающим голосом — и кружить по району еще перед этим, шамански выбирая из четверки таксофонов тот счастливый, единственный, что обязательно даст тебе сразу ее недовольный, из брезгливого будто далека про тебя вспоминающий голос, и она скажет «ну, я не знаю» и «да», та девочка, которая меняет время года для тебя. Покрашенная голубой краской чугунная печатная машина (без всяких уменьшительных) «Ятрань» — в обшитой деревянными панелями кабинке тугоухого межгорода голубым предметельным сиреневым маем я набирал Литературный институт: «Добрый день, я хотел бы узнать о судьбе». «Рецензия положительная» — сказала медсестра на том конце с усталой интонацией «еще один приговоренный», в первое дления я связал вот это «положительная» с туберкулиновой реакцией Манту, и меня затопило сознание ничтожества, а потом сразу следом расперла подъемная сила: ты никогда не станешь прежним, это ты, все это сделалось и продолжает делаться с тобой, и значит, все другое, что поменьше, вроде Нобелевской премии и двухэтажной дачи в Переделкино начало уже тоже сбываться, под портрет на стене приготовлено место чуть пониже Толстого и рядом с Платоновым... и не взяв сдачу с «маладо-ой человек!», я полетел надутым шариком и мыльным пузырем в беспредельное что-то слепящее, навсегда уже будто не чуя рассекавших проспект смертоносных машинных течений и вымахивая на ходу выше всех тополей и фонарных столбов, и земля покоренно подрагивала у меня под ногами.
Слово «ты» означало «царь мира», и на первом я курсе ходил, на втором и на третьем с термоядерной бомбой в башке, чтоб взорвать земной шар, и народы заблудшие ждали моего светоносного слова... и дружки мои новые тоже — в убежденности в предназначении: «я! все другие — не факт, но вот я захожу сейчас в русскую литературу», утонув в разговорах, как надо писать: «не мочой, а кровью», в осуждениях рукописаний на творческих семинарах по вторникам, где твой шаткий, но крепнущий голос доносит до слуха двух десятков душевнобольных и телесно здоровых открытие, что сейчас накренит ощутимо ось вращения Земли. Полтора часа страшных, похоронных диагнозов, приговоров друг другу: «я считаю, что этот ученический текст не является фактом литературы», и опять — наскребя по карманам железную мелочь, сделав демократический выбор в пользу градуса или объема (портвейн или пиво), впятером ли, вдвоем, ввосьмером — на сиреневый майский бульвар, «под Есенина». И опять разговоры: «Плато-о-нов! А Набоков твой просто... кружок макраме, да и сам ты, Сережа, такой же, да все то, что ты пишешь, — всего лишь обезьянье копирование нескольких нашумевших романов, которые ты недавно прочел, потому что тебе рассказали про них, неспроста ты вообще-то мне сразу не понравился так, вот такой, сразу видно, любимчик учительницы русской литературы», — призывая в свидетели голоса всех великих, замученных непризнанием, голодом, нищетой, никчемностью, сброшенных в шахты — и потом воскрешенных, раскопанных и торжественно перезахороненных под орудийные залпы. Гегемония питерской пивоваренной «Балтики»: № 3 с этикеткой синей — светлая «классика», карамельное темное № 4, «девятка» — «убраться». Газированный «Сидр», «Джин-Тоник», , «Ром-кола» в таре 2,25, и совсем уж дешевые, на железную мелочь, «Толстяк» и «Бадаевское», и наследие советских — портвейн «Три семерки»... и вот стою сейчас на набережной Каиш-де-Рибейра, перебирая взглядом вывески портвейновых домов, старейших и надменных Offley, Sandeman и Taylor, и воскресший вкус той нестерпимо ядреной сивухи на сахаре распирает мне горло, и как будто щекотно намокают глаза.
В 98-м пачка «Мальборо» стоила 9 рублей. Счетчик крутится, выставляя все новые мегаватты к оплате. Датчик резкого и непрерывного повышения старческой неплатежеспособности замигает отчаянным красным вот-вот. Ненавижу «прогресс». И «прогресс», и «инфляция» связаны с тем, что когда-то тебя навсегда уже больше не будет. И я роюсь старьевщиком в ветхой одежде и растрескавшихся, полинялых игрушках давно уже выросшего, постаревшего мальчика: мое детство отъехало первым, а за царством небесным — и молодость. Радиация. Время. Время — это такая вода, все уносит, что жалеешь ты больше всего, — никому не понятную и не нужную неповторимость.
Раньше как? На какие-то несколько невыносимых мгновений являлось: арктический полюс, «дважды два будет ноль», мрак, который не видит никто и не скажет: «вот мрак», но достаточно было зажмуриться в детстве, хватало подушки, чтоб заткнуть эту течь, материнских всесильных единственных рук, так что ты и сейчас припадаешь к ним по старой привычке — заученным движением того первоначального детеныша, который оживает в твоих ребрах, в большой, поросшей шерстью, жесткомясой, обветренной, поношенной тюрьме, помня, что эти теплые руки когда-то для тебя могли все — всю убить твою смерть, растерев твои пятки со спиртом и обклеив грудину горчичниками, смазав глотку люголем, посадив над кастрюлей с дымящей картошкой. И хватало потом русской азбуки, музыки, колокольных трезвучий в немолчном напеве февральской лесной тишины, нищеумно-щенячьего самомнения, страданий от огромнейшей несправедливости «к сожалению, ваш роман нам не подходит», несомненной, обманчивой прочности строчек, вбитых свай, кирпичей, книг с фамилией рода твоего на обложке (был бы жив мой отец, я ему показал бы), утоления жажды холодной водой, первых первых и первых настоящих любовей, когда идешь навстречу человеку с подымающим и разгоняющим сознанием: тебе, для тебя запустили пожить вот сюда эту девочку, невозможно тебя сокрушить, раз такая заметила, выбрала, угадала тебя... а потом начало не хватать и однажды не хватило совсем; просто так, ни с того ни с сего я вдруг разом и полностью понял: да, будет — «электрическая тишина», «прекращение активности мозга». И не то чтобы я потерял навсегда радость сна, поглощения эклеров, футбола, даже первого снега, не могу уже пошевелиться, примагниченный уничтожением всего, не пою больше песен, как раньше (что ж не петь, когда варит горшочек и лезет из тебя эта каша сама?) но теперь уже «это» заселилось в меня и живет, молчаливый, удобный, корректный по коробке, никогда не включающий скотскую музыку громко, безобидный и неприхотливый зверек, иногда по ночам выпускающий когти и дающий понять, что я весь, все мое без остатка — «его». И отбросить уж если, задушить детский вой, волчий плач «не хочу!» в ледяном беспределье под мертвыми звездами, я хочу одного — не сияющего бесконечного света «потом» (сил не хватит поверить, душа моя пряничная — в смысле пряники очень люблю), а поменьше. Чтобы где-нибудь было такое хранилище, место, где собираются потерянные вещи, чтобы где-нибудь был обязательно кто-то, кто всегда будет помнить все-все про тебя: и про куски карбида в закипевшей луже под чугунной водоразборной колонкой, и про украденную раз в деревне у старухи алюминиевую палку, прислоненную к скамейке (для игрушечных битв с высоченным матерым татарником и пахучей горькой голубой полынью), и как ты сломал верхний резец, поскользнувшись на раскатанном льду, и как страшно боялся ты желтых треугольных зубов в красных пастях свиноглазых, упитанных, розовых буржуинов в резной раскладушке «Мальчиш-Кибальчиш», и как за руку вел тебя вдоль железной дороги огромный отец, и как сам ты тащил его слушать таинственный звон проводов и смотреть поезда, и, в конце концов, как называла тебя в детстве мама... пусть все это без пропусков будет записано... Пусть хоть так. Пусть хоть сам — никому же такое доверить нельзя.
_________________________________________
Об авторе:
СЕРГЕЙ САМСОНОВ
Родился в г. Подольске Московской области. Окончил Литературный институт им. Горького. Работал книгопродавцем, копирайтером.Публикуется с 2003 года в «Литературной газете», «НГ-Экслибрис», в журналах «Знамя» и «Октябрь». Произведения переведены на итальянский и английский языки.
Библиография: «Ноги», Амфора, 2007. «Аномалия Камлаева», ЭКСМО, 2008. «Кислородный предел», ЭКСМО, 2009.
Финалист премии «Национальный бестселлер» (2009).
скачать dle 12.1
