(рассказы)
«В ПЕТРОПАВЛОВСКЕ-КАМЧАТСКОМ – ПОЛНОЧЬ»
Голод стал нестерпимым, и кролик вылез из норы.
– Эх, морковочки бы, – приговаривал он, бродя по окрестностям в поисках пропитания, – да с потрошками.
Почему с потрошками, с чьими потрошками – он не задумывался, смутно припоминая, что когда-то от кого-то слышал нечто подобное. Память, вообще, часто его подводила, но кролик не расстраивался.
Окрестности морковочкой не баловали – сухая, лысая земля лежала всюду, куда ни брось взгляд.
Кролик все бродил и бродил, пока не увидел, что невдалеке поскакивает крольчиха. Пригляделся – точно крольчиха. Поскакивает.
– Тоже неплохо, – рассудил кролик и поскакал вслед.
Так они и скакали, крольчиха – впереди, поигрывая прекрасными задними бедрами, которыми она особенно гордилась, а за нею – кролик, пуская слюну от вида этих задних бедер и от непрекращающихся фантазий о морковочке.
Но бедра вдруг подпрыгнули совсем уж игриво и исчезли. Были – и нет. И ладно, если бы они исчезли сами по себе, но они прихватили с собой крольчиху, а это изрядно портило планы кролика на короткую, но счастливую жизнь. На отсутствие бедер он мог бы посмотреть философски, но на отсутствие целой крольчихи – не получалось.
Кролик опять побрел. Голод подступил к нему с удвоенной невыносимостью.
– Я так голоден, что и тигра бы съел, и слона бы съел, и крокодила бы съел, и от носорога оставил бы один только рог, или два, – кролик сполна отдался кулинарным грезам: – да что там, если бы ко мне в лапы сейчас попался удав, я и удава бы проглотил всего целиком, не разжевывая.
Он вдруг встал. В голой земле зияла дыра.
– Норка, – пробормотал кролик.
Он осторожно подошел к краю дыры и заглянул. Дыра была полна абсолютно черной, непроглядной тьмы. Чернота пугала и одновременно манила своей таинственностью. Кролик вглядывался в нее, чувствуя странное влечение, побуждавшее его войти внутрь. Ему стало казаться, что в самой глубине норы он видит едва уловимый свет. И музыка – там определенно играла музыка. Он прислушался.
– Продолжаем праздничный концерт по вашим заявкам, – торжественно объявил далекий, бесплодный голос.
Из норы повеяло запахом свиных шкварок, кролик утер лапкой слюну и почувствовал, что сил сопротивляться притяжению заманчивой пустоты у него больше нет. Он нервно дернул хвостиком и прыгнул.
Нора оказалась глубокой и довольно влажной. Кролик скользил по ней, не прилагая к тому никаких усилий, увлекаемый все дальше.
Пятно света позади сомкнулось и исчезло.
Но тьма была вовсе не такой непроглядной, как представлялось снаружи, – алый рассеянный свет сочился со сводчатых стен, и на его фоне стали отчетливо различимы проносящиеся мимо темные линии огромных ребер.
Кролик заметил, что своды извиваются и глотательно-поступательное движение норы само ведет его по ней.
– Как это удобно – самодвижущаяся нора.
Нечто первородное и даже интимное было в этом путешествии.
Нора раскрывалась хитросплетениями поворотов, впадин, подъемов, закручивалась кольцами и целыми спиралями. У кролика начала кружиться голова, он потерял верх и низ, начало и конец. И вообще, что следует считать началом норы, а что – концом? Он предался философским изысканиям и никак не мог признать превосходство одной теории над другой.
– Жизнь имеет форму норы, лишь в одном конце которой лежит морковка… Или в начале? – кролик опять запутался и вздохнул. – Эх, если бы она лежала посередине.
Глотательно-поступательное движение вдруг прекратилось, своды разошлись в стороны, и кролик очутился в пещере, напоминавшей склеп.
– А здесь уютно, – решил он.
Кто-то чихнул.
– Будьте здоровы, – сказал кролик и, вглядевшись розоватыми глазками в красноватый полумрак, заметил крольчиху. Ту самую – с порочными бедрами рубенсовской кисти.
Крольчиху не пришлось долго уговаривать, и они тут же начали жить вместе.
Первое время они были счастливы. Но после неуловимо пронесшейся брачной церемонии кролик вспомнил, что хочет есть. Не обнаружив на столе свиных шкварок, которыми его хитроумно заманили в эту глухую нору, он понял, что женился неудачно и скоропалительно, ошибочно приняв голод за любовный зуд. Но решил не отчаиваться и прибег к дипломатическим уловкам для налаживания контакта в целях извлечения пользы из проигранной партии:
– Пожрать бы чего-нибудь, – начал он издалека.
– В доме шаром покати! – взбеленилась крольчиха. – А тебе все только бы спать да жрать!
– Начинается в колхозе утро, – подытожил кролик.
Неприятный женский бас с нотками восхищенного идиотизма закряхтел из пустоты и вклинился в их беседу:
– Небывалый урожай моркови собрали в этом году жители колхоза «Путь к коммунизму».
– Это еще кто?
Кролик огляделся. Взгляд его упал на груду мятого, словно кем-то пережеванного хлама в дальнем от входа углу пещеры. Из хлама торчала антенна карманного радиоприемника.
– Откуда это здесь? – удивился кролик.
– Откуда, откуда… – раздраженно бурчала крольчиха, – Забыл кто-то.
– Кто – кто-то?
Кролик впервые задумался о том, что у всякой порядочной норы имеется хозяин. Хозяин этой норы куда-то исчез. И хотя нельзя сказать, что кролика это огорчало, все-таки сумрачная странность всего происходящего начала доходить до него, но так и не дошла, споткнувшись о препоны, умело расставленные самим же кроликом.
– Нам не дано постичь промысел мироздания, – рассудил кролик, опуская шлагбаум перед одолевавшими его догадками. И чтобы отвлечься от непостижимого, отправился на промысел пропитания.
Он начал изучать пещеру и с изумлением обнаружил, что пол ее усеян костьми, самыми разными – ему попадались кости птиц, зверей, людей и даже кроликов. Кроличьих костей было особенно много.
– Что же это такое получается – так хорошо жить начали, а тут…
Раздался скрежет, и куча изжеванного мусора заговорила натренированным баритоном с нотками трагического восторга:
– В двадцать один час пятьдесят минут при явлениях нарастающей сердечно-сосудистой и дыхательной недостаточности Иосиф...
Тут кролик заметил надкушенное яблоко неподалеку и, сухо хрустя костями под лапами, радостно поскакал к нему, не дослушав, чем закончились неприятности у Иосифа.
– Табачку не найдется? – спросило яблоко.
– …скончался, – закончила радиоточка далеко расходившуюся мысль.
– Не курю, – кролик разглядел червяка, торчавшего из яблока.
– Самое время начать. Еще успеешь. Впрочем, папирос, я полагаю, у тебя все равно нет?
Яблоко было сморщенным, опавшим, пожелтевшим от табачного дыма. И лицо червяка было таким же. Он много что повидал, и увиденное перестало умещаться в его душе и принялось укладываться бороздами морщин по лицу.
– Не курю, – повторил кролик.
– Зря. Если куришь – знаешь, что делать, когда придет время.
– А что, оно скоро придет?
Где-то вдалеке раздался пронзительный визг.
– С минуты на минуту, – подтвердил червяк.
– Я не понимаю ваших намеков, – сказал кролик, наступив на кроличий череп.
– Все мы не прочь повариться в соку собственного непонимания.
Кролику наскучил неприятный разговор, и он запрыгал к выходу – туда, откуда пришел. Но нора так извивалась, что стоило кролику сделать хотя бы шаг, как он падал и глотательные судороги норы выносили его обратно в склеп. К тому же там, наверху, что-то происходило. Нора опять глотала кого-то, еще живого, и несла к кролику. И это приближение сеяло в нем волнение и даже легкую тревогу.
Сломя голову он помчался к крольчихе. Увидев ее, он несколько успокоился. Вокруг крольчихи уже кишело – с десяток крольчат, точно подсчитать их оказалось затруднительно, требовали морковки и шкварок.
– Лихо начали, – вздохнул кролик.
– Папа, что ты принес? – накинулись на него крольчата.
– Ничего… Хотя… где-то там было яблоко.
Только сейчас он заметил, что червяк, сидя на яблоке, оживленно беседует с крольчихой. Кажется, они обсуждали удавов. Крольчиха кокетливо болтала задней ножкой, выгодно развернув бедра, и объясняла червяку, что конечно же читала про удавов, но не верит во все эти ужасы, и соблазняюще улыбалась.
– А нет ли тут другого выхода? – спросил вдруг кролик.
Червяк с усмешкой посмотрел на него. Хотя усмешка была очень тонкая, кролик ее заметил, однако почему-то не обиделся.
– Есть, – червяк начал зарываться в яблоко, и кролику показалось, что это яблоко пожирает червяка. – Но он тебе не понравится.
– Что же делать?
– Перестать быть кроликом, – червяк расхохотался, и яблоко его съело.
Стены склепа вдруг разнесло в стороны, и крольчиха дико закричала. Из багрово-коричневого сумрака вылезло гигантское безобразное свиное рыло и навалилось на них. Свинья была уже мертва – на рыле запечатлелась гримаса ужаса, язык и глаза вылезли наружу, на старых желтых клыках еще пузырилась пена. Но и будучи мертвой, туша стремительно заполняла все вокруг, давя кроличье семейство. Места для их жизни не осталось.
Кролик попятился, уперся в стену и, вдруг раскрыв в диком оскале пасть, впился острыми зубами в извивающийся свод, точно между двух ребер, впился и начал рвать его. Красная пелена заметалась в болезненных судорогах, грузная свиная туша запрыгала в неистовой пляске, запрокинулась, повалилась в сторону. Кролик почувствовал, что вспоротая плоть расступается перед ним, ухватился лапами за два оголившихся ребра и, ломая их, провалился в неведомое…
– В Петропавловске-Камчатском – полночь.
…Вощов замерз, вдавил папиросу в пепельницу и вернулся с балкона в кухню. Здесь было тепло, шумно – радостные крики детей и пьяные голоса взрослых, доносясь из гостиной, сливались в неразделимый праздничный гомон. Отмечали новоселье, застолье приближалось к кульминации.
Вощов потер руки. Взгляд его остановился на большом куске соленого сала на столе. Захотелось шкварок. Вощов поставил сковороду на огонь и стал не спеша резать сало. Высыпал, включил радио для фона, налил рюмку водки, достал вилку и застыл в предвкушении.
– Вы гляньте, он в одного тут пьет – с коллективом брезгует, – гости вышли на кухню покурить и нарушили уединение Вощова.
Вощов, радуясь компании, но отчасти и досадуя на вторжение, обернулся к ним, улыбаясь добродушно и почти искренно. Брошенное на сковороду свиное сало яростно зашипело, наполняя воздух едким чадом. Мохнатые мордочки с обвисшими ушами и дергающимися мелкой нервной дрожью усиками обступали Вощова, пьяно скользя по нему розовой пустотой маленьких глазок, навечно вытравленных врожденным страхом.
ЧУЧЕЛО
Любовь Льва Ильича к Розе Альбертовне была столь же огромна, сколь и безответна. Он находил свое чувство к ней бездонным и возвышенным, взаимных же чувств не обнаруживал вовсе. Лев Ильич видел, что супруга тяготится его страдающим лицом, но искусно это скрывает.
– Ты меня не любишь, – выговаривал Лев Ильич, просыпаясь поутру.
– Счастье мое, – отвечала ему Роза Альбертовна, – конечно, люблю. Что ты такое говоришь – глупости прямо какие-то. Люблю, очень люблю.
– Не любишь, – настаивал Лев Ильич, – не любишь и лжешь.
Роза Альбертовна тянулась к нему с поцелуем, но Льва Ильича передергивало от фальшивости ее прикосновения.
Они прожили вместе долгую и мучительную для Льва Ильича жизнь. Дивные движения души Розы Альбертовны, на которые он рассчитывал, пойдя на этот жертвенный брачный союз, обходили Льва Ильича стороной, будучи, как он все отчетливее понимал, направлены куда-то вбок.
– Из любви к тебе я все пойму и, может быть, даже прощу, – печально затягивался он привычной послеобеденной сигареткой. – В конце концов, твое счастье для меня превыше собственных страданий.
– Мне никто не нужен, кроме тебя, – шептала Роза Альбертовна, собирая посуду.
– Ложь. Знаю, что нужен.
Лев Ильич выдыхал едкий дымок и наливал себе рюмочку коньяку – скрасить мучения.
Он пробовал мстить за очевидную неверность супруги, но месть успокоения его душе не приносила.
«Что есть тело – бренный сосуд бессмертной души. А моя душа всегда с нею. Все мои помыслы о ней одной, все мои терзания. А где ее душа, с кем?» – и тоска с еще большей силой придавливала Льва Ильича.
Однажды Лев Ильич вернулся домой в особенно сильном любовном согбении. Роза Альбертовна робко взглянула на него. Нерешительность ее была замечена и прочтена.
– С кем ты была целый день?
– Одна, ждала тебя.
– Пуще твоей нелюбви мучительна мне твоя ложь.
– Я не лгу тебе.
Лев Ильич приблизился.
– Признайся. Облегчи душу покаянием.
Роза Альбертовна улыбнулась ласково и кротко в ответ, Лев Ильич распознал в ее молчании скрытое признание, гордая душа его не потерпела насмешки, и крепкие руки впились в тонкую податливую шею.
– Признайся! – кричал униженный супруг.
Но Роза Альбертовна молчала, высокомерно похрипывая.
Выместив боль измены, Лев Ильич успокоился, поужинал и окончательно вернул себе благоустроенное расположение духа. Он даже хотел сказать что-нибудь любезное Розе Альбертовне, но, увидев покореженное выражение лица ее, передумал и быстро уснул.
Утро Лев Ильич привычно начал скорбным «Ты меня не любишь», но Роза Альбертовна впервые ему не ответила. Он повторил громче – вновь без ответа. Роза Альбертовна, сраженная убогостью души своей и не изыскавшая сил нести бремя тщательно скрываемого обмана, умерла.
Лев Ильич недоумевал, размышляя, что делать с неживой Розой Альбертовной. Проще и разумнее всех прочих вариантов было бы выбросить ее. Но выбрасывать стало жалко, к тому же с новой силой забилась его неугасимая любовь к ней.
Поэтому супруг вооружился инструментом и сделал из Розы Альбертовны чучело. Учитывая, что чучело он делал впервые, плоды трудов его следует признать достойными всяческой похвалы, а местами – даже и восхищения.
Наступили долгожданные дни тихого семейного счастья.
– Что было, то прошло, – примирительно приговаривал Лев Ильич, простивший Розу Альбертовну за годы равнодушия и обмана.
Он разглядел в глазах ее преданность и нежность и перестал страдать.
Но счастье было недолгим. В сползающей набок улыбке Розы Альбертовны все меньше оставалось искренности и все явственнее выпячивалась гримаса презрительного пренебрежения. Напрасно он искал добросердечие в ее глазах – они перестали глядеть на Льва Ильича, разбежались в стороны, потом и вовсе закатились – каждый по-своему: один вверх, другой вниз.
Сомнений быть не могло – Роза Альбертовна не только не любила Льва Ильича, но и, отбросив многолетнее притворство, перестала скрывать свое к нему отвращение.
Лев Ильич терпел, Лев Ильич силился понять, Лев Ильич искал правильные слова. Он унижался, исповедовался, обвинял, угрожал и просил прощения. Ни одним движением Роза Альбертовна не выказывала интереса к нему.
Не вынеся пытки безразличием, Лев Ильич спрятал Розу Альбертовну в шкаф.
Скривившись и скособочась, она смотрела оттуда выкатившимся глазом, когда супруг выбирал поутру галстук. Смотрела сквозь него. Лев Ильич опускал взгляд, но на дне шкафа лежал второй глаз Розы Альбертовны и тоже глядел сквозь Льва Ильича.
Не желая видеть ее, Лев Ильич перестал подходить к шкафу и менять одежду. Он закрыл комнату и стал ночевать в ванной.
Однажды раздался шум, Лев Ильич прокрался и обнаружил шкаф открытым – он обрадовался, решив, что супруга не вынесла одиночества и сделала шаг навстречу. Однако Роза Альбертовна висела на любимом галстуке Льва Ильича. Черный, в мелком белом горохе жаккард стягивал ее шею, лицо поползло кривенькой улыбочкой – назло Льву Ильичу Роза Альбертовна повесилась. Лев Ильич заорал и принялся бить эту насмешливую улыбочку дверцей шкафа. Бить с остервенелым упоением, вкладывая в удары всю полноту неразделенной любви.
Роза Альбертовна не выдержала, треснула и осыпалась грудой сухих опилок. Лев Ильич оглядел высыпавшееся и вдруг понял, что больше не любит эту женщину. На душе его стало светло, он почувствовал себя легко и свободно. Стряхнув с себя опилки, Лев Ильич достал из освободившегося шкафа свежую рубашку, желтый праздничный галстук и переоделся.
МУСОРНОЕ ВЕДРО
Эдуард Альбертович Брунь, насвистывая мелодию, выуженную, как ему казалось, из песни «Миленький ты мой» (музыка народная, слова народные), остановился перед дверью квартиры, в которой проживал с Зинаидой Яковлевной Брунь, матерью десятилетнего Эдуарда Эдуардовича, первого и пока единственного сына самого Эдуарда Альбертовича, и достал ключ…
Ключ не подошел.
Эдуард Альбертович с середины третьего куплета вернулся к началу и попробовал вставить ключ еще раз, но замок настойчиво отказывался принимать его в свое нутро.
Эдуард Альбертович в недоумении осмотрел ключ и заглянул в пустое мусорное ведро, которое держал. Словно там – на дне – могла быть разгадка странной и нелепой ситуации, в которой он очутился. Эдуард Альбертович хорошо помнил, как, выходя из этой квартиры с этим ведром, запер эту дверь этим ключом. И вот, вытряхнув мусор в ржавый бак за углом и вернувшись домой, оказался в таком противоестественном положении.
Досадуя, что день начинается с неприятного, он тем не менее закончил третий куплет и позвонил.
– Кажется, замок сломался, – сообщил Эдуард Альбертович, когда Зинаида Яковлевна щелкнула механизмом, ставшим послушным в ее руках, и дверь распахнулась.
Не столько даже распахнулась, сколько приоткрылась узкой щелью, удерживаемая мучительно напрягшейся дверной цепочкой, которую сам Эдуард Альбертович и пришурупил много лет назад.
– Вам кого? – спросила Зинаида Яковлевна.
– Зина, это я.
Взгляд Зинаиды Яковлевны с недоумением и тревогой пробежал по Эдуарду Альбертовичу сквозь неприступный проем. Завершив осмотр супруга на мусорном ведре, она с привычной брезгливостью выдавила:
– Не подаем – самим мало.
И захлопнула дверь.
Эдуард Альбертович растерянно огляделся и позвонил еще раз. Никто не открыл.
– Зина, открой! Что за неумные шутки?
Эдуард Альбертович нажал кнопку звонка и держал, пока с той стороны не донесся рассерженный крик:
– Убирайтесь отсюда! Я милицию вызову!
Эдуард Альбертович опешил и не знал, что предпринять.
Позади раздались странные, едва различимые шорохи и поскребывания. Эдуард Альбертович обернулся и в дверном глазке напротив разглядел черную точку любопытствующего человеческого глаза.
Эдуард Альбертович подошел и настойчиво постучал в дверь соседа. Любопытствующий глаз исчез и затих. Эдуард Альбертович постучал еще настойчивее.
– Шмуэль Шмуэлевич, откройте!
– Что вам нужно?
– Я сосед ваш – Брунь Эдуард Альбертович.
Глаз вернулся, долго вглядывался и опять исчез.
– Товарищ хулиган, уходите, пожалуйста. А не то мне придется звонить в милицию, а из этого ничего хорошего никому не выйдет.
Эдуард Альбертович стоял как ушибленный и не понимал, что происходит и как сделать так, чтобы это «
что» происходить перестало. Запертые двери давили на него сразу с двух сторон. Он вышел во двор и сел на скамейку, надеясь, что свежий воздух выветрит из головы неожиданное и столь неприятное помутнение.
Приподъездные старушки нехорошо уставились на него и зашептались.
Вкусив свежего воздуха, Эдуард Альбертович действительно воспрянул увядшим было духом и, взяв ведро в зубы, полез по стене домой, умело цепляясь за случайные выступы выхолощенной позднесоветской архитектуры.
По пути ему встретилась Анна Михайловна – соседка с седьмого этажа. Она безразлично оглядела его сквозь немытое окно и устало отвернулась, из чего Эдуард Альбертович заключил, что и она его не узнала – обычно Анну Михайловну при виде Эдуарда Альбертовича охватывало бешенство, нередко переходившее в припадок. Сейчас же ее равнодушие безмерно огорчило ползущего по стене Эдуарда Альбертовича.
Добравшись до окна собственной квартиры, он дернул раму, но вспомнил, что она не открывается уже лет десять, и полез в форточку.
На шум прибежал Эдуард Эдуардович, жующий капустную кочерыжку, и заголосил.
– Эдик, это я, папа! – успокаивал его Эдуард Альбертович, силясь протиснуться в форточный проем и неуклюже размахивая ведром.
Но Эдик продолжал голосить, что фантастическим образом не мешало ему похрустывать витаминами.
Зинаида Яковлевна появилась неожиданно и, пропустив стадию переговоров, на которую очень рассчитывал Эдуард Альбертович, вытолкнула его табуреткой в лоб.
Эдуард Альбертович полетел, ускоренно и с высоты разглядывая неприкрытую жизнь соседей и подавая ведром знаки, не понятые ими.
Земная твердь приняла его радушно, отозвавшись глубокой вмятиной.
Приподъездные старушки еще более нехорошо уставились на ноги, торчавшие из вмятины и, не опознав их, зашептались с повышенным усердием.
Почувствовав податливость земли под собой, Эдуард Альбертович Брунь начал загребать ее ведром и рыть подкоп к своей квартире. Настырность его стремления попасть домой при ударе о почву не пострадала.
Однако подземный ход вышел боком – Эдуард Альбертович высунул голову и увидел над собой Анну Михайловну с седьмого этажа. Вокруг Анны Михайловны пахло жареной рыбой, она поставила перед ним тарелку и почесала за ухом. «Не узнает», – подумал Эдуард Альбертович. Здесь же оказался его сосед – Шмуэль Шмуэлевич. Он почесал Эдуарда Альбертовича за другим ухом и забрал у него рыбу, нисколько не смутившись своим присутствием на кухне замужней Анны Михайловны. «И этот не узнает». Эдуард Альбертович попрощался с бывшими соседями и пополз обратно.
На выходе его уже ждали приподъездные старушки и правоохранительные органы.
Старушки восторженно рассказывали правоохранительным органам, что Эдуард Альбертович (про которого они не знали, что он Эдуард Альбертович), – беглый бандит и все время по двору ходит с мусорным ведром, видно, убил кого-то и выносит по полкило, иначе зачем ему с мусорным ведром все время по двору ходить; и что Шмуэль Шмуэлевич плотоядно облизывается, когда видит детей, особенно крещеных; и что Анна Михайловна замышляет убить своего мужа и полы не моет, а муж ее – бесполезный, но сам выносит мусор, и поэтому она молиться на него должна, ведь в ней пользы того меньше, раз она полы не моет; и вообще – дом пропащий, а к Зинаиде Яковлевне Брунь…
Здесь Эдуард Альбертович напрягся, прислушиваясь, но правоохранительные органы утомились доносами и увели его.
– Документы.
Эдуард Альбертович достал паспорт – идя выносить мусор, он всегда брал паспорт с собой. Сержант изучил сертификат человеческой состоятельности. Затем посмотрел на Эдуарда Альбертовича тем взглядом, которым смотрит врач на смертельно больного, прикидывая на глазок, сколько тому жить осталось, и придвинул лист бумаги.
– Излагайте, гражданин Свинягин.
– Жена узнавать перестала и домой не пускает. И остальные тоже. Только я не Свинягин. Брунь моя фамилия.
– На жену жалуемся, Аристарх Ферапонтович? Это хорошо. Это зачтется.
– Вы что-то путаете. Я – Брунь Эдуард Альбертович.
– У меня удостоверение есть, что я ничего никогда не путаю. А в вашем удостоверении личности написано, что вы Свинягин Аристарх Ферапонтович. Ваша это личность или не ваша?
Сержант раскрыл перед Эдуардом Альбертовичем паспорт, из которого на Эдуарда Альбертовича смотрел сам Эдуард Альбертович. Но надпись была посторонняя.
– Свинягин Аристарх Ферапонтович, – прочитал он в документе. – Что же это такое получается?
– Получается, что вы либо иностранный шпион, либо психический инвалид. Но вы не волнуйтесь, мы во всем разберемся. Мы тут для того и харчи проедаем не просто так, чтобы с такими, как вы, разбираться.
Паспорт проверили – он оказался настоящий, с печатью и правильный на просвет. Эксперт по шпионам сказал, что с такой никчемной мордой в шпионы давно уже не берут, разве что в каких-нибудь отсталых африканских империях, где еще скрываются разные недобитки апартеида, но для недобитка апартеида у Свинягина-Бруня несообразно бледный тон лица, без следов загара. Поэтому Эдуарда Альбертовича признали психическим инвалидом и отправили в лечебницу.
В лечебнице Аристарху Ферапонтовичу – Эдуард Альбертович начал привыкать к своему второму имени – понравилось. Там было много таких же, как он, – у которых удостоверение личности перестало совпадать с личностью. А их близкие и родные верили исключительно документам.
Даже главный врач, разоткровенничавшись, признался, что на самом деле он – не он, а один из пациентов, подрезавший докторский халат, когда настоящий главный врач переодевался. Настоящий же затерялся среди больных, потому что без халата его никто не опознает и не принимает за здорового, а больным никто не верит.
Аристарх Ферапонтович встретил тут много личностей, про которых слышал и раньше, но не подозревал, что даже столь значительные люди имеют проблемы с документами и поэтому вынуждены скрываться в лечебнице.
Уже через две недели Свинягин Аристарх Ферапонтович перестал отзываться на вызванное психическим недоразумением имя – Эдуард Альбертович Брунь – и, получив назад свою гражданскую одежду, паспорт и мусорное ведро, был выставлен за дверь заведения.
– И куда мне теперь? – спросил он.
– Домой, – ответил сторож, привязанный к сторожевой будке.
Свинягин загрустил.
– Кабы я знал, где это.
– Я смотрю, лечили тебя, да не долечили. У всякой человеческой животины в паспорте прописано, где ей жить положено. Есть у тебя документ?
Свинягин достал паспорт и изучил адрес прописки. Адрес был незнакомым и местность, в которую он привел, была Аристарху Ферапонтовичу неведома.
Он поднялся по лестнице и остановился перед дверью, номер на которой соответствовал документу. Аристарх Ферапонтович поднял руку, но долго не решался позвонить. Тут он руку опустил и достал из кармана дефективный ключ от своей прежней жизни. Осторожно вставил его и повернул. Ключ подошел.
Дверь отворилась. Свинягин вошел.
– Где тебя черти носили, иуда?
Незнакомая женщина неопрятной наружности встретила его первосортной бранью.
– Мусор выносил, – нашелся Аристарх Ферапонтович.
– Две недели?
– Да… Как-то затянулось…
Из комнаты выбежал неуклюжий мальчик и бросился на Свинягина.
– Папка, ты где был?
Глядя в детские глаза, Аристарх Ферапонтович признался:
– Сначала в милицию арестовали. За апартеид. Потом в дурдоме лечили.
– Ты мне что-нибудь привез?
Кроме пустого мусорного ведра у Свинягина ничего не оказалось, и мальчик исчерпал к нему сыновий интерес.
Аристарх Ферапонтович весь день присматривался к своей нашедшейся семье, которую не узнавал, поскольку видел впервые.
Имя нового отпрыска он выяснил быстро – Аристарх Аристархович. А вот с обращением к гражданке Свинягиной выходило затруднение, поэтому Свинягин вынужден был прибегнуть к абстрактным допущениям и называл супругу «счастье мое», что вызывало в ней волнение, и она даже накормила его борщом, усевшись напротив и с умилением разглядывая, как борщ исчезает в Аристархе Ферапонтовиче. Улучив момент, гражданка Свинягина пустила слезу и припала к родному плечу…
Зинаиду Яковлевну Брунь и Эдуарда Эдуардовича он помнил уже не вполне отчетливо и не понимал, как к ним относиться, если они перестали его признавать.
С каждым днем Генриетта Петровна – так звали нынешнюю супругу – и юный Аристарх Аристархович становились все привычнее и роднее, и вскоре фантомные воспоминания об иной жизни окончательно пожелтели и были засунуты под продавленный матрац памяти.
Новая жизнь потекла по старому руслу, Аристарх Ферапонтович окунулся в нее целиком и доверился течению.
И все же, доставая из кармана ключ, он каждый раз волновался и, прежде чем вставить его в скважину замка, внимательно осматривал дверь квартиры, а в редких случаях особенной тревожности сверялся с паспортом.
Он стал пренебрегать выносом мусора, переложив эту обязанность в руки подрастающего Аристарха Аристарховича.
Однажды в дверь позвонили. На пороге стоял незнакомец в банном халате с истрепанной газетой в руке.
– Из… вините, – пробормотал он.
Подчеркнутая неловкость делала его окончательно нелепым. Из кармана халата он достал паспорт и осторожно потянулся им к Свинягину.
– Мне, кажется, сюда. Адрес сов… падает.
Аристарх Ферапонтович Свинягин молча осмотрел человека, прикрыл дверь, прошел на кухню, где, стоя к нему спиной, что-то варила Генриетта Петровна, взял мусорное ведро и, не сказав ни слова, вышел.
_________________________________________
Об авторе:
АЛЕКСАНДР ФЕДЕНКО
Прозаик, автор сборника «Частная жизнь мертвых людей». Публикуется в литературных журналах «Дружба народов», «Октябрь», «Юность», и др. Постоянный автор журнала «ЛИTERRAТУРА». Лауреат Международного Волошинского конкурса 2016г. в номинации "Проза”.
Живет в Москве.
скачать dle 12.1
