(рассказ)
Читка приказов закончилась на полчаса позже обычного, и на свою электричку я не успел. В другой день уже в половине шестого, а то и раньше, я покидал расположение части и, в шумном потоке курсантов, бегущих в увольнение, без особой спешки приходил на станцию за пять минут до поезда. В семь вечера поднимался на мост через пути Белорусского вокзала, спускался в метро и – при лучшем раскладе в восемь бывал уже дома.
Теперь же я вышел за ворота только в шесть. Следующая электричка до Белки – Можайская. Она прибывала на станцию в 20:35, что означало: надо как-то коротать почти два с половиной часа.
Размывшийся след пролетевшего самолета перечеркнул всё небо и окрасился в цвета ясного майского заката, украшенного первыми вечерними звездами Поток курсантов в шесть вечера уже не такой плотный. Теперь кое-где движутся лишь отдельные группки второкурсников да первачков в наглаженных парадках и начищенных до блеска туфлях.
В шестнадцатиэтажках на Пионерской улице зажигались жёлтые окна. В тех, которые оставались незашторенными, мелькали хлопотливые женщины в халатах – жёны офицеров и прапорщиков нашей части, матери курсантов. Все они готовили ужин. Подумав о своём сегодняшнем ужине я лишь грустно улыбнулся.
Ещё в зале заседаний, поглядев на часы, я решил, что пойду в «Ноги», и буду там дожидаться электрички.
«Ноги» – кафе-бар на станции, не имевший собственного названия. Хотя «стоячих» мест там не было, напротив – только столики и мягкие стулья, курсанты нарекли его «Ноги», возможно, подразумевая философский оттенок: ведь бар служил для курсантов промежуточным пунктом – своеобразным телепортом между институтом и увольнением, казармой и домом, армией и гражданкой. В обе стороны только ноги могли донести их обладателей.
В баре тихо играла музыка, работал телик. Я нечасто бывал в «Ногах», но с барменшей, тёть-Людой, был знаком. Тёть-Люда, приятная женщина, всю жизнь прожившая в посёлке и знавшая по именам всех, кто хоть раз к ней приходил. Оба её сына отучились в нашем институте, который тогда назывался высшим военным училищем, теперь служили то ли на Урале, то ли в Забайкалье. А в их отсутствие каждый солдат, курсант или офицер, – были для тёть-Люды как родные дети.
Я прошел прямо к стойке и взгромоздился на высокий табурет.
- Здрасьте, тёть-Люд.
- Привет, Колюнь. Поздновато ты сегодня.
- Да, тёть-Люд, читка только кончилась. Теперь на Можайской поеду.
- Ну, посиди, погрейся. Чего тебе? Чайку или покрепче?
- Мне тёмного бокальчик, если можно, тёть-Люд. Тихо у вас сегодня?
Вернувшись через минуту с полным бокалом и кивнув вглубь барного полумрака, тёть-Люда негромко сказала:
- Так вон же их там, смотри, сколько…
Обернувшись, сперва не поверил своим глазам – как я сразу не заметил? За столиком в тёмном углу зала расположился, наверное, целый взвод курсантов. Все они сосредоточенно смотрели в центр стола на человека, восседавшего спиной к залу. Мне был виден только его седой затылок.
- Там Тарасыч рассказывает что-то, иди, послушай тоже.
- Кто? - переспросил было я, но тут же понял, о ком говорит тёть-Люда.
Тарасыч – это полковник Тарасов, Алексей Егорович, отставной преподаватель с кафедры огневой подготовки.
Шёл второй год, как я перевелся из комендатуры на казахстанской границе, тогда же Тарасыч ушел в запас, поэтому мы не были лично знакомы. Однако курсанты жаловались, что полковник Тарасов отличался суровым нравом, высокой требовательностью и характерной крепостью командирского языка. Но с другой стороны, именно такими и должны быть преподаватели на кафедре огневой подготовки.
Рассказывали, что года два назад, он спас жизнь курсанту, который на занятиях по боевому гранатометанию по ошибке заметнул не гранату, а вырванную из нее чеку. К счастью, в секунду подоспевший Тарасов сумел упрятать курсанта за бруствер укрытия и выбросить гранату. Но при этом броске полковник лишился половины кисти и получил в лоб осколок, который находился в нем по сей день. Тот курсант отчислился по собственному желанию, а его родители пошли в суд требовать возмещения за якобы нанесенную ребенку психологическую травму. Такой оказалась их благодарность за спасенную жизнь. Суд-то они проиграли, но здоровья у полковника тоже не прибавилось. Со службы ушел инвалидом.
Взяв свой бокал, я переместился к «курсантскому» столу.
- Здравия желаем, товарищ капитан, присаживайтесь, товарищ капитан, - приветствовали меня курсанты, освобождая место рядом с полковником.
- Здравия желаю, - поздоровался я и спросил Тарасова, - разрешите присутствовать?
- А-а, это ты, Мигулин, - сказал Тарасов, подняв на меня тяжелый взгляд и назвав по фамилии, хоть прежде нас не представляли друг другу, - присаживайся. Может быть, тебе тоже будет интересно послушать.
…Про Тарасова говорили, что он замечательный рассказчик. А историй у него столько, что не переслушать. И про службу в Монголии, и про охрану дальневосточных морских участков и про курсантские стажировки в Карелии. Однако история, услышанная мной в тот вечер, на первый взгляд, не имела отношения к его службе, возможно лишь косвенное. Но ко мне – самое прямое…
- Так, значит, о чём я собирался вам рассказать, товарищи курсанты и офицеры?
Полковник расстегнул ворот рубахи, достал оттуда и показал присутствующим висящий на засаленном шнурке покрытый черной ржавчиной ключик.
- Вот, товарищи. Тот самый ключ…
С самого детства родители не разрешали Алёшке заходить в кладовую. Он до поры и не заходил. Потому, что знал про запрет. И ещё потому, что кладовая всегда была под замком. А единственное маленькое окошко, выходившее на задний двор дома, всегда было зашторено плотной тёмной материей. От этого и в замочную скважину ровным счетом ничего невозможно было рассмотреть. Мама отпирала дверь лишь раз месяц, а то и реже, чтобы там прибраться. Собрать неопрятную паутину в углах, смести пыль с множества коробок, набитых никому не нужным хламом, со старых деревянных стульев, составленных один на один изогнутыми ножками кверху и большого древнего сундука, заполненного тем же хламом и тряпьем, что и коробки. Протереть влажной тряпкой полы, выбить во дворе старые шубы и пальто, испорченные обитавшими в них жучками, паучками и мошками.
Ещё в такие дни мама снимала с окошка штору и уносила в стирку, отчего на несколько минут кладовая, озарённая дневным светом и солнечными лучами с парящими в них пылинками, походила на обычную комнату.
На самом деле Алёшка уже давно знал, что находится за этой постоянно запертой дверью, потому что ключ у него давно был. Со своим одноклассником Серым по специальной, разработанной Серым технологии, они отлили из свинца его точную копию.
Алёшке было известно, что лежало в каждой из картонных коробок. Их было ровно десять. И во всех одно и то же. Старьё, тряпьё, рваньё. Какие-то кофты, свитера, пожратые молью. Много пар обуви в сундуке. Отцовские или даже дедовы сапоги, истоптанные до дыр, ботинки с разломанными напополам подошвами, женские сапоги с оторванными или болтающимися на лоскутах кожи вытертыми каблуками. Разлезшиеся кроличьи, а может, и песцовые шапки… Всё как одно – давно истосковавшийся по мусорным бакам хлам. В древнем шифоньере с потёртой и растрескавшейся от времени полиролью, что стоял по правую руку от входа, был изучен каждый сантиметр каждой полочки со старыми, неизвестно от каких родственников оставшимися тяжёлыми альбомами. Чёрно-белые фотоснимки в них давно пожелтели. Исследован был каждый из трёх выдвижных ящичков с какими-то ржавыми инструментами, детальками, винтиками, обрезками деревянных брусков...
А ещё к задней стенке шифоньера был приставлен портрет в толстой деревянной раме. Портрет был написан так искусно, что походил на настоящий большой фотоснимок. Но Алексей много раз проверял, водил пальцами по поверхности холста и убедился, что портрет взаправду написан красками. В нескольких местах он даже отколупал кусочки застывших мазков. На портрете был пожилой мужчина, военный, с коротко стриженой седой головой и густыми чёрными усами, в кителе с погонами и наградами. Наверное, офицер, может, даже полковник. Он стоял с гордо расправленными плечами, полубоком к художнику. В левой руке, согнутой в локте, между безымянным пальцем и мизинцем зажата дымящаяся сигарета. Больше на этой руке пальцев не было. Взгляд у мужчины серьёзный, сосредоточенный, брови нахмурены. От левого виска до середины лба наискосок прочерчена ровная линия глубокого шрама. Вероятно, увечья после войны. Вот только какой, Великой Отечественной или Первой Мировой, а может, Гражданской? Понять это и распознать по военной форме Алёшка никак не мог. Глаза мужчины были точь-в-точь отцовы, как и глаза самого Алёшки. Насыщенно-карие. Переспелые сладкие вишенки, как их ласково называла мама. Но на портрете был явно не отец. Отец войны не застал. Может дед? Или прадед?...
Ничего, кроме разочарования, не испытывал любопытный Алексей, раз за разом под всякими предлогами отлынивая от огорода или поездки к бабушке и оставаясь дома один. Он снова и снова отпирал заветную дверь и продолжал в десятый и сотый разы перебирать те же коробки с тряпками, тот же сундук с обувью. Вот отцовы сапоги… Алёшка до самого носка просовывал в них руку, обшаривая пустоту окаменелых внутренностей этих посланников не известно насколько далекого прошлого, неизвестно за какую вину заточённых в темнице сундука и кладовой. Вот мамины сапоги. В них тоже пусто. С пущей тщательностью обыскивал дырявые карманы прохудившихся шуб, пальто, курток и халатов – вдруг недосмотрел в прошлый раз. А вдруг?
Иногда, когда все возможные места для тайника были безуспешно изведаны, он вынимал и рассматривал странный портрет: знакомые глаза и уродливую руку мужчины. Портрет казался Лёшке единственным хоть сколько-нибудь интересным предметом, имевшимся в этой тайной комнате. Комнате без тайны. Затем он аккуратно ставил портрет на место, в том же порядке развешивал кофты и раскладывал тряпки неопределенного цвета, лежавшие на полке перед портретом.
Что он хотел там найти? Деньги? Драгоценности? Что-то старинное? Какие-то невообразимые сокровища? Он и сам не знал. И больше всего ему не давал покоя тот факт, что кладовую все время держали под замком. Зачем? Чего он ещё не знал? Чего самого главного он не знал?! Но задать вопрос напрямую родителям Алёша не решался, боясь быть разоблачённым.
Так проходили годы. Алексей возмужал, – заканчивал десятый класс школы. Былой интерес к кладовой он уже утратил, всё реже доставал из кармана школьной сумки заветный ключ. А однажды выложил его и вовсе забыл в столе своей комнаты. И в тот же день, вернувшись из школы, случайно, сквозь приоткрытую дверь в спальню родителей, услышал их разговор, смысл которого фактически обозначался одной фразой.
Мама тихо сказала: «Он знает».
«Что?» - голос отца. «Он всё видел, я нашла дубликат ключа в его столе, когда сегодня убиралась». «ЧТО Я ВИДЕЛ?!» изо всех сил хотел прокричать Алексей, но вместо этого только излишне громко скинул кеды, зашаркал ногами по полу и объявил: «Я дома!»
Так и не раскрыв тайны, что же все-таки такого он видел, (негодные ботинки (?), рваные кофты (?), изъеденные молью шубы (?), неизвестно чей портрет и фотографии (?) или ржавые железяки), Алексей получил аттестат о среднем образовании и поступил в общевойсковое высшее командное училище. Учился упорно и старательно, окончил с отличием и остался там же преподавателем военных дисциплин. На четвёртом курсе, перед самым выпуском, Алексей получил известие о болезни отца и был отпущен в кратковременный отпуск, из-за чего пропустил часть экзаменов, но потом все сдал с отличием. На выпуск мать приехала одна. После смерти отца Алексей отпустил усы, как носил Егор Пантелеевич, и уже никогда их не сбривал.
Первый день первого офицерского отпуска стал для Алексея возвращением в детство. Мама, будто ценную семейную реликвию, передала ему ключ от кладовой. Моментально в его памяти возник тот день, когда он впервые стоял перед тайком открытой дверью. И вот он снова стал тем одиннадцатилетним мальчиком, который с замиранием сердца, трепетом и даже страхом сделал несколько непослушных шагов, входя в эту запретную для него комнату. Отчего-то в горле образовался комок горечи и никак не хотел уходить ни в ту, ни в другую сторону. Ключ лежал на морщинистой маминой ладони: чёрный, железный.
- Теперь он твой, – сказала мама.
Алексей скинул с плеча свой вещмешок, порылся в нем, и на его ладони появился другой ключ – свинцовая, отлитая в далёком детстве, копия первого.
- Мама, я был там, – сказал Алексей.
- Я знаю, – сказала мама.
- Я видел всё, что там есть, до последнего болтика. Сто раз! И как сейчас помню даже, что и где тогда лежало, какая тряпка, на какой полке.
- Я знаю, – повторила мама.
- Так что же, мам, такого секретного в этой комнате? Что вы там прятали?
- Мы не хотели, чтобы ты его видел… раньше времени…
Алексей уже бежал по ступеням на второй этаж. Секунду помедлив, с выставленным перед замочной скважиной ключом, точно прислушиваясь к чему-то, что могло послышаться из-за двери, вставил ключ в замок. Постаревший на пять лет механизм скрипнул, точно вскрикнул от боли, и отпер дверь.
Кладовая была светла, чиста и… пуста.
В распахнутом квадратном окошке колыхалась на тёплом летнем ветру легкая прозрачная занавесочка. Никакого запаха пыли и затхлости. Ни нагромождения коробок, ни огромного ветхого сундука, ни виселицы с трупами верхней одежды. Ничто не довлело, как когда-то давно над мальчиком Алёшей. Пол был чистым, свежевыкрашенным в приятный синий цвет. Доски под ногами почти не скрипели. И не хотелось даже в мыслях называть это освежённое и проветренное место «кладовая».
В комнате было лишь два предмета.
Один из тех старых стульев с изогнутыми ножками, видимо, самый целый и крепкий. Стул стоял, прислонённый спинкой к стене комнаты. А на стуле возвышался тот самый портрет (мы не хотели, чтобы ты его видел…) незнакомого офицера с оторванными пальцами (раньше времени…) И Алексей неотрывно смотрел на портрет, пока не услышал за спиной шаги матери.
- Мам, кто этот человек на портрете? Мой дед? Или прадед?
- Ты не поверишь, сынок, но я не знаю.
- Как «не знаю»? А чего же тогда вы его оставили, а не выкинули вместе с остальным хламом или не продали, если он такой ценный?
- Не знаю, Лёшик, честное слово. И отец не знал тоже…
- Ну вы, мам, даете…
- …мы только догадывались.
- Ты совсем меня запутала.
- Портрет достался твоему отцу от его отца, а тому от его отца… Не знаю, сколько длилась эта цепочка, сколько поколений передавали портрет своим детям, но история, дошедшая до нас такова…
…был один художник. Писал вот такие замечательные портреты. Вот один из них. Сам видишь, как искусно и естественно выписаны люди. Как живые. Этот того и гляди, подмигнет. Но только художника не любили люди. У него ни разу не вышло так, чтобы нарисованный им человек был схож с оригиналом. Вот и красиво, и натурально, и всё, но не похоже, хоть ты кол на голове теши. А люди ж ему большие деньги давали, но когда видели результат, требовали их обратно. Не похоже ведь, за что тогда деньги? Так вот проходят мимо, видят шикарную галерею – не красками написанные, а живые люди с полотен смотрят! Многие и решались, но потом разочаровывались, недоумевая, как мастер не видит очевидных черт внешности, или видит, да нарочно делает по-своему. Вот так и один из твоих предков побывал у этого портретиста. И, как обычно, получилось нисколечко не похоже. Я вот не знаю только, действительно ли рука была такая или это тоже выдумка художника… Знаю лишь, что ему сказал тогда твой предок:
- Смотри! Вот он я. А вот оно то, что нарисовал ты. Видишь?
- Вижу.
- Что ты видишь?
- Я будущее твоё вижу, твоё далёкое будущее, – ответил художник…
- И что это значит, мама? Ты хочешь сказать, что…
- Ох, не знаю, не знаю, сынок. Но уходил бы ты из своей армии.
- Да что ты говоришь, мать?! Ты что, правда веришь, что какой-то человек, живший сто лет назад, глядя на моего прапрадеда, видел и рисовал меня?
- Не знаю, Лёшик. А вот ты и усики уже отрастил…
- Да что усики? Отец всю жизнь с усами проходил! Так ты хочешь сказать, что мне в армии руку так изуродуют?! Да в армии по нашему времени безопасней, чем где-то на гражданке…
Опоздал я и на Можайскую электричку.
Сел на последнюю, на 22:10. Курсанты к тому времени уже давно все разбежались: кто по домам, кто по вагонам. А мне никак не хотелось уезжать. Что-то тянуло меня к этому человеку: возможно излишне требовательному на службе, но обаятельному и глубокому вне её. Почему-то показалось, что эта встреча с ним была не случайной, но единственной, и что я больше никогда его не увижу. Не знаю, почему это было для меня так важно… Но что-то, я был уверен, каким-то образом связывало нас. Линии наших судеб или жизненные пути наших предков по воле судьбы или случая когда-то пересеклись и теперь свели нас… Для чего? Это знак? Предупреждение? Но что я должен из этого понять? И что должен сделать?
Я ехал один в пустом вагоне последней электрички. Невидящим взглядом смотрел в чёрное окно, где отражались пустые сиденья. Лишь огни фонарей вдоль железной дороги летели навстречу, как секунда за секундой прожитой жизни. Сегодня кафе-бар «Ноги» стал и для меня телепортом из прожитой жизни в будущую. Теперь всё будет иначе. Всё уже иначе. Пусть совсем немного, пусть ничтожно настолько, что никто, кроме меня и не заметит, но всё уже не так, как было прежде.
Я ехал домой… и не знал ответов. Я знал лишь то, что дома Галя уложила Максимку в его кроватку, убаюкала и сама легла спать. Или они вместе спят в нашей постели, как это иногда бывает, если я приезжаю поздно. И что когда я лягу к ним, Галя во сне улыбнется и тихонько, чтобы не разбудить Максимку, поцелует меня. Я ехал и знал, что ужин меня тоже не дождался, остыл и был убран в холодильник.
И что, как это бывает ежедневно, с портрета на стене в гостиной будет смотреть мужчина, незнакомый, но очень на меня похожий. «Это твой прадед», говорил мне отец, но у меня почему-то оставались на этот счет сомнения.
Сходство человека на портрете со мной было очевидным, и с годами становилось всё более явным. Но правильнее сказать, что это моё сходство с человеком на портрете с годами всё более очевидно. Левый глаз его – так точно всегда был копией моего.
А правый…
…а правый скрыт под чёрной повязкой.
_________________________________________
Об авторе:
ВЛАДИСЛАВ РЕЗНИКОВРодился в 1978 году в Белгороде. Окончил Голицынский военный институт Федеральной погранслужбы России по специальности юриспруденция. Работал юристом, судебным приставом, помощником арбитражного управляющего, специалистом по исполнительному производству и т.д.
Пишет прозу. Лауреат всероссийского литературного фестиваля-конкурса «Хрустальный родник-2011», лауреат межрегионального литературного фестиваля «Перемен требуют наши сердца» (2011), участник 10 форумов молодых писателей России. Произведения вошли в сборники: «Слово - Слову», «Берега России», «Новые писатели - 2011», «Новые писатели - 2015», и др.; публиковались в журналах: «Московский вестник», «Роман-журнал XXI век», «Вайнах» (Грозный), «Венский литератор» (Австрия) «Пролог», «ЛиTERRAтура», "Подлинник" и др.
Автор книг прозы: «Знаки пустоты» (Москва, Фонд СЭИП, 2015), «Нутрь» (Белгород, Константа, 2015)
Живет в Белгороде.
скачать dle 12.1
