(рассказ)
К ночи снова разболелся парус. Только смазала его, сложила слоями, складка в складку, и снова… Стал пузыриться, набухать, теплый мой, родной, пугать перестал, к душе научился ласкаться… Проколоть бы, да жалко, живой же… Собрать бы эти маленькие несводимые обломки, переплавить в один алевролит пермского периода и вытащить из себя, утопить. Теплый, родной…
В этот раз все началось с памятных дней по Есенину: насмотревшись на мельтешню окских берез, его последнее лицо, долго, не по фэн-шую висевшее обложкой на одном поэтическом профиле, получив ряд новых гипотез «Англетера», я вспомнила фотографию с похорон своего деда.
Еще полвека назад любой русский семейный архив был неотличим от викторианского по наличию в нем most-morten photography, только у нас дело не доходило до усаживания покойника в позу живого человека, окоченевших детей в колясках или на стульчиках. Немного розовой краски в область щек… Кто-то затащил в Россию этот британский терапевтический сплин, эту адскую разукрашенную скорбь, фотообрамление гробов живой родней.
За тридцать лет до ухода моего деда семья отца почти в такой же мизансцене прощалась с грудничком Александром, Сашей, а тут уже повзрослевшие выжившие дети осунулись, стоят возле гроба отца, мне – деда Сергея, лежащего в пластмассовых розах на белой атласной подушке. Шахтера, намотавшего десятку лет в забое, болевшего силикозом, харкавшего кровью и кусочками легких. Уральская Орестея. Скорбное, почти прерафаэлитское лицо моей бабки, перехваченное траурной лентой. Дед в гробу не с розовой краской на щеках, а с черными, обугленными губами.
«… мягкие ткани как бы сварились, и вдавление зафиксировалось вплоть до похорон. Левое же глазное яблоко несколько запало, как у всех покойников, и произвело впоследствии впечатление «вытекшего».
Нет, дед мой красивым лежал в гробу, молчал остатками губ. Наверное, на нем были кожаные лакированные туфли, такие же, как те, которые у Есенина в морге украли.
На днях ему приснился сосед, умерший накануне. Сердечником был, пошел в лес за грибами, присел, прислонясь к дереву, и больше не встал.
- Пойдем, Сережа, - позвал сосед, - я тебе дом приготовил!
- Какой дом?
Смотрит: а дом без окон, без дверей. Дед наутро рассказал сон жене, а ей приснилось в другую ночь: будто идут они, за руки держась. Вдруг дед уходит от нее все дальше, дальше, скрывается, а она идет одна, видит перед собой холм – хочет присесть, отдохнуть, опирается на него, – а перед ней кривая береза.
Дед Сергей последние дни сидел в гараже, пил уже в одиночку. Выпил по ошибке… Нет, не случайно! – выпил, чтобы ей отомстить! На полке среди прочего стекла нашёл эту водочную бутылку. И хватанул из неё соляной кислоты. Перехватило внутри, все уже сгорало вместе с угольной крошкой, когда он вбежал в дом, в комнату, где она сидела с подругой, телевизор смотрела, первый на их улице, и придушенно, страшно выдохнул:
- Рита... я… умираю…
Помнить всё нельзя забыть. Близкая подруга ограбила бабушку в период ее покаянных писем моему отцу, где по строчкам скакали буквы величиной с жуков. Пока не увезли ее в золотоносную Усьву в другой дом, где она и останется до того времени, когда дежурный врач станет похоронным распорядителем. Ни одна из внучек, а я старшая среди пяти, не провожали ее, и не одного из детей не было уже в живых.
Чтобы навсегда поселиться в Усьве, пришлось продать квартиру, выданную горсоветом после того, как улицы Украинская и Богдана Хмельницкого перерыли под новострой, а как раз на их пересечении и стоял дедов дом. В его дворе росла рябина. Когда дом сносили, бабушка обточила сучки, отдала хранить старшим детям. Младшему такой веточки не досталась – он давно был убит дружками за три тысячи.
Этот дом они с Сергеем Федоровичем строили сами. При сломе под обшивкой двери нашли икону, она еще прабабушке принадлежала, краски потускнели, поржавел оклад. Сразу понесли в церковь освящать... Моя прабабушка, Лукерья Степановна Желонкина, во время войны работала на элеваторе, просушивала зерно. Вокруг – пыль и сырость, заработала астму. В Гремячинск приехала уже очень больной, приступы удушья были такой силы, что привязывала к спинке кровати пузырек с кислотой. Но не она, а дедушка, зять её, сделал это вместо неё, вот как вышло.
Приуральский отдел, кунгурский ярус, пермский период, титаноптеры, падение крупного астероида, соленосные лагуны, а потом и баронет Родерик Мурчисон. Геолог, описавший пермский период в 1841 году – ровно за сто лет до того, как сюда, прямо в герцинскую складчатость, поехали освобожденные зэки ГУЛАГА, а потом и немецкие военнопленные обживать поселок Гремячинск. И уже через восемь лет он станет городом.
Амфибии и сетчатокрылые зародились здесь, на отмелях Тетиса, под Пермью и возле Кунгура, чтобы пришла им достойная смена – молодежь, остервенело сплёвывающая семечную шелуху и крылышки от Archodonata на привокзальной площади, косточку от Persona incognita Novokshonov, и на вкрадчивых, командорских лапах сюда уже движется Гельман…
Очень многие здесь не доживали и до сорока лет: «Пермское вымирание», а вы рассчитывали уцелеть? Трилобиты ушли, скутозавры, освободили место и шахтеры. Шахты взрывали, облучая последних живых, чуть позже бегал по ранее угленосным лагунам и складкам мой дядя, замеряя радиацию: его жена, Людмила, сестра моего отца, несколько лет умирала от лейкемии.
…У диметродона пермского периода был огромный парус из натянутой на выросты спинных позвонков кожи, для терморегуляции, помогал прятаться среди вертикальных стеблей растений, в брачных играх. Дед Сергей однажды вошел в дом и… жена его, носившая днем в управлении шахты темно-синий форменный костюм… она была без костюма и с другим забойщиком. Он потом все время видел его череп сплющенный и низкий, очень длинные тонкие верхние клыки и парус раздутый так, что…
Парус деда порвали тогда, игваздали. Самка этого стахановца, знатного диметродонта, прокляла всю семью. Первым умер Сашенька, ставший после смерти Александром Сергеевичем, только на табличке, правда.
…Старший сын был очень удивлен, когда мать в этот приезд подошла к нему и просто обняла, мать, всегда говорившая: «мой помет – захочу, с дерьмом съем». А тут захотела и – обняла. Хотя он в родной дом, от которого остался потом только сук рябины в самое сердце, в этот раз приехал по гражданке. В прошлые годы она не пускала его на порог, если являлся не в парадной военной форме. Офицер, капитан дальней авиации, «сынок едешь из Прибалтики в Гремячку, так уважь мать-то». В этот раз она вечером попросила проводить до станции, уезжала на курорт.
Люда с температурившей дочкой на руках не спала уже три ночи. Он закурил. Мать… Год не виделись. Курил прямо в спальне, разрешалось. Любила после смерти Сергея мужской дух.
- Помнишь, мама, Толик Келлер, что напротив жил, курил так, что в десять лет уже умер от туберкулеза?
- Его мать так и сдохла от пьянки. Одна умирала, случайно нашлись, спохватились. Всё же сидела я у гроба прощались, я с белым платком. Вытирала ей глазницы, черви уже ползли.
Я была в возрасте Толика Келлера, сидела и слушала этот предвокзальный треп. О чем-то же нужно было говорить эти пять часов. Он курил без конца. А я сидела и боялась ему показать, что знаю о его травме горла куриной костью. Что пошли метастазы и он, пока мы с мамой были на море, уже дважды съездил в Красноярск прижигать слизистую азотом.
Дед снова встал перед глазами, весело хлебнувший смерти из водочной бутылки …
- Мам, ты помнишь, Мухтар наш Олюнин, как-то раз одному пьянице нос откусил?! Тот полез к нему целоваться да со двора убежал, нос придерживая ладонью, болтался на ниточке… Ладно, мам, на Вильву схожу…
- Толя, только недолго, скоро на поезд мне, надо еще поговорить!
Он стоял и смотрел на длинное узкое тело реки, полнеющее там, у закатного солнца, ледяная река, где нельзя плавать. Он вспомнил, как он шел сюда в шестьдесят пятом с Людмилой – ему лет тринадцать, ей на два года меньше. На нем великоватый, с плеча отца пиджак, кепка, сестра в коротком пальтишке, в платке каком-то бабьем. Неужели и правда когда-то эти земли были самыми обширными пустынями в истории планеты, пески ползли до самой Сибири… Вспомнил, как сбежал на Вильву с невестой и другом, когда перепившие на их свадьбе гости стали швырять молодой девочке с васильковыми глазами, в гипюровом платье, рюмки, стаканы под ноги, «ну, молодая, мети!»
Его пермские пески ударной волной отбросили до Сибири – отмерил из пункта Гремячинск в пункт Ачинск, где и был похоронен, и посажена была новая рябина на его личном участке. И жена не оставила его, колола все десять лет ремиссии – чтобы только жил, пусть инвалидом, но жил – в истлевшие, рассыпающиеся вены. Болела кровь, дурная кровь. Когда он умер, на столе стояла бутылка «Медвежьей крови», я сидела и думала, как же так – ведь медведю тоже было больно?
«Определенную научную ценность представляет описание геологического разреза Уральских гор по линии Пермь – Екатеринбург, и далее вдоль реки Исети, где пермские отложения имеют красноватый цвет», - писал в своем отчете об экспедиции на Урал Мурчисон.
Парус – это единственное, что отец смог мне оставить в наследство. Вторая живая душа, этот парус, вылинял, полный песка, трухи и гноя, чужой водки и битого стекла, порезавшего ноги моей матери в день ее свадьбы, соленосной, и так на всю жизнь… Я много раз сбегала из родного дома в одной ночной рубашке по балкону, прыгала по перилам, как белка-летяга, ни разу не сорвавшись. И еще часто видела сон, как прохожу с кем-то в толпе по периметру странного военного мемориала, похожего на плац, и стою возле отца, лежащего на мраморном постаменте в парадной полковничьей форме, он открывает глаза и, поворачивая голову, ищет меня… я в ужасе сбегаю, потому что он уже давно не живой, не живой…
_________________________________________
Об авторе:
ВАЛЕРИЯ ОЛЮНИНАПисатель, журналист. Родилась в Бобруйске Могилевской области БССР. Выпускница факультета журналистики МГУ, три года училась в Литературном институте им. Горького (семинар прозы Р. Киреева). Публикации в журналах «Юность», «День и ночь», «Новая юность», «Дружба народов», в газетах «Литературная газета», «Литературная Россия», и др. С 2009 года активно сотрудничает с ведущими изданиями Армении. Финалистка XI-ого Международного Волошинского конкурса в номинации журнала "Дружба народов"; 2 место в номинации «публицистика» в Международном литературном конкурсе «Армянские мотивы»; шорт-лист премии Русского Гулливера 2014 в номинация "Поэтическая рукопись". Автор книги рассказов и эссе "Другой" ( издательство "Оракул", Ереван, 2014). Живет в г. Лобня Московской области.
Фото Тамары Антипинойскачать dle 12.1
