(рассказ)
После переправы, разнеженные, как после любви, мы лежали на взгретом склоне и тихо разговаривали. Разговор наш состоял из одной фразы, произнесённой на разный лад. "Хочешь, постопим", - говорила я, как будто бы Славка предлагал мне это, и я только с ним соглашалась. "Постопим, если хочешь", - отзывался он.
На самом деле нам обоим в тот момент ничего не хотелось. Мы лежали на берегу и сушили замоченные при переправе штаны; мы лежали затылками к дороге. Чулышман, оставшийся сейчас чуть внизу под берегом и скрытый зарослями ив, нёс свои воды почти неслышно. Два серых журавля-красавки с курлыканьем покружились над нами и сели на берегу, чуть ниже по течению, с интересом поглядывая, что за гости посетили их тихий, безлюдный мир.
Три дня до этого мы жили на другом берегу у гостеприимных лесников — опергруппы алтайского заповедника, трёх типичных русских богатырей; они кормили нас борщом из банок и разнообразными таёжными байками, лишь бы мы пожили с ними и разбавили их монотонную службу. На десерт все эти дни подавались одни и те же истории о войнах с местными браконьерами. При явном перевесе сил между хорошо вооружёнными оперативниками и алтайскими охотниками, лезущими на запретную зону, война шла затяжная, жестокая и нечестная: лесники ни на что не имели права, кроме задержать и выписать штраф, а браконьеры по умолчанию имели право на всё. И вот теперь, жаловались нам три русских богатыря, им ни за что нельзя появляться в приграничных с заповедником деревнях, где царят пьянство и беззаконие и живут все те браконьеры, которых они знают уже в лицо. "Хотя там и обычным людям опасно останавливаться", - продолжали богатыри, охваченные вдохновением, и рассказывали о машинах туристов, забросанных камнями, о вымогательствах и украденной студентке. "Три года её искали с милицией, да где же её найдёшь: увезли на стоянку, пока не родила им там, не отпускали. А потом ведь уже и незачем. Разбойники, средневековье", - довольные, щурились в огонь наши богатыри: пока существовали где-то разбойники, имела смысл существования и их небольшая застава.
И вот, расставшись с нашими добрыми хозяевами, мы лежали у дороги, а впереди были все три мифические деревни: Коо, Кок-Паш и Балыкчи, одна другой страшнее, одна другой славнее. И нам предстояло пройти все их три пешком, потому что были мы туристы дикие, ни машин, ни великов, ни коней не имели. "Самое лучшее для вас будет проскочить Коо засветло. И ни в коем случае не в сумерках, в сумерках туда не ходите, там совсем беспредел", - наставляли нас оперативники, переправляя через реку.
Мы соглашались, хотя чувства опасности так и не появилось в нас, несмотря ни на какие рассказы. Мы соглашались и уверяли, что не станем ни с кем разговаривать, не будем никому давать денег на водку и не купим ничего, хоть бы нам предлагали золото и бриллианты. "Самое лучшее для вас — не вступать ни в какие контакты с местным населением, - на прощание наставляли богатыри. - В случае чего кричите, мы рядом", - добавляли они, и мы представляли, как станут они обстреливать врагов с противоположного берега Чулышмана. От этой фантазии нам становилось весело. Чувства опасности не поселилось в нас, одно твёрдое и счастливое чувство, что мы — в раю.
А кто бы сказал, что это не так? Долина Чулышмана — узкое ущелье вдоль реки, напоённое тёплыми и пряными степными ветрами, скифской памятью и языческой грустью. Издревле охраняемое, священное, сокровенное место. За эти благодатные земли всегда шли бои. Они помнят историю христианизации этих сибирских земель в девятнадцатом веке и гражданскую войну двадцатого. На одном и том же обрыве, нависшем над дорогой, вплотную пробивающейся вдоль реки, легко представляешь и лучника-скифа в высоких войлочных сапогах и алтайца-партизана из партии Кайгородова, готового угостить камнями как красные, так и белые отряды — кто бы ни шёл внизу. На широких степных залысинах у реки — остатки оросительной системы раннежелезного века, а чуть дальше у прижима — остатки военного китайского укрепления восемнадцатого... И все эти духи, останки, память, - всё это доживает в тишине и диком безлюдье самой заброшенной долины на Алтае. Три деревни на сто километров ущелья. Три деревни на сто километров степного берега шумной, бурливой реки, несущей свои воды к Телецкому озеру. Мы были не первый раз на Алтае, но, кажется, нигде ещё не чувствовали себя столь абсолютно, столь полно счастливыми, как на этой благодатной земле. После города, тесных улиц, после толкучки, метро и выхлопных газов мы были уверены, что попали в рай и в этих трёх деревнях живут самые счастливые люди на свете. Мы лежали и мечтали о том, как дойдём до Телецкого, до мифически прекрасного Алтын-Кёля, и будет ночь, над ним повиснут низкие горные звёзды, и мы станем купаться в жгуче-холодной воде голышом.
Но мы знали Алтай, а потому не могли совсем не верить нашим богатырям и думали, как бы исполнить обещанное: как не попасть в деревни вечером. Если бы мы пошли сейчас, именно в сумерках оказались бы в Коо. Выхода было два: либо не идти никуда, ночевать здесь и двинуться утром, либо поймать машину и проехать опасный участок. Как это ни странно, по той пыльной грунтовке, что тянулась вдоль Чулышмана, изредка ездили отчаянные туристы, и сюда, до впадения речки Чульчи, нас довезли добрые люди. Люди поехали дальше, а мы остались у лесников. И вот теперь, чувствуя себя совершенно счастливыми, чувствуя себя наконец-то потерянными в этом раю, мы меньше всего хотели, чтобы воздух огласился рёвом двигателя. В тишине, под гул реки и сухой треск степных кобылок, так хорошо было лежать и переиначивать на все лады одну-единственную фразу-заклинание: "Хочешь, постопим". - "Постопим, если хочешь".
Райские жители появились внезапно: они склонились и заслонили нам солнце. Славка тут же встрепенулся и сел, а я не сразу сообразила, что это люди, а не облака. Но сверху раздалось странное:
- Медведя купи, - и я открыла глаза.
Два молодых и от долгого пьянства чёрных алтайца смотрели на нас сверху вниз. Они смотрели на нас, как, наверное, будут глядеть инопланетяне, если когда-нибудь всё-таки приземлятся на нашу грешную Землю. В их лицах было и недоумение, и умиление. У одного, правда, ещё напряжённое недоверие. Другой же улыбался Славке открыто, будто они были друзья.
- Медведя купи. Надо медведя? Дёшево отдам, всего за две тысячи.
Я тоже села и быстро огляделась, ожидая увидеть привязанного в кустах бурого медведя. Но вместо него чуть в стороне стояла женщина с мешком у ног. Она застенчиво улыбнулась мне. Я представила, что медведь в мешке.
- Какого медведя? - спрашивал тем временем Славка. - Зачем?
- Нет-нет, нам не надо, - затараторила я, придя в себя и вспомнив наставления богатырей.
- Дёшево отдадим, - повторил улыбчивый алтаец без энтузиазма и сел рядом со Славкой. По всему было видно, что сидеть собрался долго, ноги его не держали. На меня он не обращал внимания. - Ты откуда, земляк?
- Из Барнаула, - соврал Славка, отняв от нашего путешествия сюда четыре тысячи километров.
- Правда? - резонно не поверил алтаец. - А меня Эрмен зовут. Выпить есть?
- У нас нет ничего, - сказала я, но мужчины на меня не посмотрели: дела им не было до того, что кто-то в кустах пищит.
- У нас тут у кореша день рожденья, ну пили, конечно, но ты не смотри. А может есть, что выпить?
Второй обошёл Славку слева, достал сигареты, присел и молча толкнул его в плечо. Типа, есть закурить? Мой интеллигентный Славка, по которому невооружённым глазом видно, что он аспирант и будущий кандидат, и с людьми он привык говорить на вы и искренне удивлялся, если человек не читал в детстве Гомера, в юности — Толстого, а в студенческие годы — "Жизнь Клима Самгина", - этот мой Славик только улыбнулся близоруко и развёл руками. Не курю, мол.
- Я у вас в Барнауле бывал, бывал, - продолжал Эрмен, не глядя, достал зажигалку и прикурил второму. - Я такси типа гоняю. Больше в Горно-Алтайск, но и к вам тоже бывает, бывает. Ты не смотри, что мы сейчас такие. Это ж день рожденья, грех не выпить, праздник. И на свои гуляем. Вот это, видишь, Алик. Он из Чечни пришёл. Вон видишь, какое лицо. Он сам лично Дудаева брал. Правда, Алик?
- Слышь, земляк, дай сто рублей, - качаясь, обернулся Алик к Славке. У того даже глаза стали большими.
- Зачем?
- Зачем! - почему-то обрадовался такому ответу Алик. - Ты слышь, а: зачем! - Он засмеялся глухо, толкнул Эрмена в плечо и сам чуть не упал, а потом сделал зверское лицо и снова посмотрел на Славку. - Ну, того: давай сотню.
Во мне всё закипало и тут не выдержало:
- Вы чего сюда пришли? Мы вас что, звали? Идите отсюда, мы с вами не знакомы. И не собираемся вам ничего давать!
Алтайцы вскочили на ноги, как ужаленные. Алик сконцентрировал на мне взгляд, но Эрмен увёл его, толкая, как бычка, в грудь.
- Ты чего с ними разговаривать взялся? - зашипела я на Славку. - Тебе же говорили: ни в какие контакты с местными!
- Они мирные, спокойные. Я контролирую ситуацию. К тому же, разве тебе самой не хотелось узнать, как живут здесь люди?
Нет, в тот момент мне уже не хотелось. Я не этнограф. Да, я интересуюсь алтайской эпической поэзией, историей и культурой, но этот интерес не требует полевых вылазок, не требует соприкосновения с народом, я не Максим Горький. Да и что, я не знаю алтайцев? Ещё как знаю: и скромную, нежную Айару, что училась двумя курсами меня младше, и бойкую Чечек с разбойничьими глазами, она переводила по моей просьбе эпосы, и задумчивого Мергена, и Айрата, и Эмила, и ещё – аспирантов, музыкантов, артистов, певцов... Мы приехали сюда в рай, а в раю совсем не обязательно знать, как живут люди. Я была настроена решительно. Мне никто не был нужен.
Но наши новые знакомые думали иначе, да и Славик с его гуманизмом и человеколюбием ощущал уже себя виноватым в моей вспышке. Когда кореша пошли на сближение, он шагнул к ним, как миссионер к пастве.
- Ты не обижайся, земляк, мы ничего не хотели, - начал Эрмен.
- Да ладно, я всё понимаю, - кивал Славик.
- Мы по-свойски, - продолжал Эрмен. - Мы не бандиты какие-нибудь.
- Да всё нормально, чего уж...
Не прошло пяти минут, а они уже сидели рядком и разговаривали.
- И что же вы, пешком из Улагана идёте? - делал Эрмен большие глаза.
- Ну, не всегда, нас тут подбросили... километров десять...
- Пешком с Улагана, прикинь! - сообщал Эрмен Алику и сбивался на алтайский. Они быстро обсуждали это и возвращались к Славке:
- А после на Телецкое, да? У, там красиво! Там так... - Он искал слово, как будто оно застряло у него в зубах. Не нашёл, сплюнул и сказал снова: - Да, там красиво. А оттуда потом как?
- Мы ещё не думали.
- Вы только вот что... вы того... - заволновался вдруг Эрмен. - Вы что же, и через Коо пешком пойдёте?
- Ну да, а как же ещё?
- Нет, не ходите, нельзя это! - глаза у Эрмена стали огромные, а лицо — детски испуганным. - Там такие люди живут! Туда даже мы не ходим, а вам точно нельзя.
Я про себя присвистнула. Ситуация менялась: алтайцы из враждебного лагеря, о котором нам три дня подряд рассказывали страшилки у костра, вдруг переметнулись на нашу сторону. Всё становилось ещё более интересно: что же это за Коо, которой боятся даже свои? А наши новые знакомые быстро и возбуждённо что-то между собой обсуждали.
- Вот что, земляк, - хлопнул потом Эрмен Славика по плечу. Тот чуть не упал. - Я тебя довезу. У меня машина есть, я тебя довезу. (Мы со Славкой переглянулись: "Хочешь, постопим?" – хитро сощурились его глаза.) Но не сегодня, - сказал Эрмен. - Ты видишь, я сегодня какой. Завтра. Завтра точно довезу. Пойдём сейчас к сестре в гости. Вон видишь, стоит. Это моя сестра. Пойдём, переночуешь у неё, а завтра я возьму машину и тебя довезу. И даже денег не возьму. Пойдём.
И они с Аликом поднялись и повлекли Славика за собой. Хочешь, постопим... На такой поворот я была не готова.
- Эй, да вы куда? Слав? - крикнула я им в спины.
- А это кто? Жена, да? - спросил Эрмен, вдруг обнаружив меня. Они остановились и пытались на мне сосредоточиться. А Славик стоял и продолжал близоруко, совершенно обезоруживающе улыбаться. Когда он так улыбается, что бы с нами в этот момент ни происходило, я успокаиваюсь: всё кончится хорошо.
- Жену берём с собой, - постановил Алик.
- Без вопросов, - согласился Эрмен. Я всплеснула руками:
- Славка, да куда мы пойдём?
Тут я заметила, что он мне усиленно подмигивает. Значит, у него есть план.
- Хорошо, а рюкзаки? - сказала я.
- Рюкзаки! - обрадовались наши новые друзья. - Рюкзаки тоже берём с собой.
Они схватили их и закинули себе на плечи, а потом взяли Славика под руки и повлекли. Я бросилась за ними.
- И как вы, туристы, с рюкзаками ходите? - со смехом говорил Эрмен. - Я не пойму. Мы в тайгу просто так идём, а вы — с домом.
Он качался под этой непривычной тяжестью и был похож на улитку, у которой раковина не по росту.
- Подружка, подожди, - догнала меня женщина с мешком, закинула его на плечо, взяла меня за локоть и представилась: - А меня Маша зовут, а тебя?
Я расслабилась. Мне стало весело. Наша сумасшедшая компания побрела вниз по Чулышману, в стороне от дороги, напрямую через степь и круглые голыши — остатки скифских курганов. Через десять минут мы хохотали и веселись, как будто знали друг друга год, как будто именно к этим людям мы ехали в гости за четыре тысячи километров, летели самолётом, потом автобусом, потом на попутках, потом пешком. К этим простым и пьяным людям. "Это ничего, что мы пьяны, - говорила Маша и театрально щурила без того узкие глаза на большом, красном, одутловатом от водки лице. - Мы на свои пьём. И ведь праздник. Грех не пить".
Что значит грех для алтайцев, я не знала и предпочла в тот момент не выяснять. При своём в целом хорошем уровне осведомлённости в их культуре, про религию я знаю мало. Крещёные язычники, ждущие прихода Белого Бурхана, зацепившие краешком монгольский ламаистический буддизм, - и всё это глубоко забывшие в эпоху всеобщего атеизма. О каком грехе говорила Маша, чёрт его разберёт. Да и почему она Маша? Почему не Айана или не Карагыс? Это по советским правилам в паспорте у них писалось русское имя, при том, что своё, настоящее, оставалось для своих, как возврат к архаическим, языческим временам с тайными именами. Почему она Маша? Как дань прошлому или чтобы скрыться от нас, пришельцев?
Но думать было некогда, мы уже неслись, как камни с горы, как вспугнутые горные козлы со склона, - а куда, и не спрашивай. В раю жили весёлые люди, наши новые знакомые: только и делали, что хохотали. Эрмен и Алик на ходу менялись нашими рюкзаками. Эрмен был веселее всех, и смеялся, и заводил других. Он мне начинал даже нравиться: у него было симпатичное лицо, открытое, улыбчивое и доброе. Алик (если он, конечно, Алик) выглядел хуже: и тупее, и пьянее. Я слышала, что Эрмен назвал Алика братом, но это могло значить всё, что угодно: кто по-алтайски брат, по-русски может выйти дядей, я путаюсь в их определении родства. Главное, что это значило, что Алик младший.
Алик же был молчалив, и только поддакивал, когда Эрмен рассказывал о его чеченской службе.
- А что, ещё по контракту пойдёшь?
- Угу.
- И из автомата стрелять будешь?
- Угу.
- А из бузуки?
- Дадут, так чего не стрельнуть.
- Наши стрелки, знаешь, какие? Лучшие стрелки. Белке со ста шагов в глаз. (Это уже Славке.)
- Что, из бузуки? - удивлялся он. Кореша зависли на миг, а потом начали наперебой рассказывать городскому лоху-очкарику, что такое бузука.
- А Алик — мой муж, - говорит мне вдруг Маша в самое ухо. Я вгляделась ей в лицо: ей лет тридцать пять, не меньше, а Алик выглядит чуть-чуть за двадцать.
- Ага, - она кивает, и закрывает глаза, и счастливо щурится, как будто доверила мне сокровенную тайну. -
Балам есть, - говорит потом и показывает, как будто качает ребёнка. - Трое, - добавляет.
- Трое детей? - я отчего-то в ужасе.
- Ага, - она снова щурится и улыбается счастливо. Мы приотстали, она всё тянет меня за локоть вниз и назад, совершенно невозможно идти.
- Эй! - обернулся к нам Эрмен, но Маша махнула ему в раздражении:
- Чего хочешь? Иди! Мы с подругой секретничаем, не видишь? Он мне брат. Младший, - говорила потом Маша про Эрмена и продолжала снова свои секреты, с закатыванием глаз и смутными интимными намёками, и всё это с особым, странным акцентом, а наполовину по-алтайски.
- А ты кем работаешь? - спросила она меня вдруг и открыла свои карие глаза. - А я в Коо. В школе, учительницей работаю. Русского языка. - Я потеряла дар речи. Но ей ничего от меня не было нужно. - А вы правда Коо пешком пройти хотели? Вам нельзя, нет. Ни за что нельзя. Там такие люди живут... у! Вот такие люди. Мы сами туда не ходим.
- А где вы живёте? Не там?
- Нет, что ты! Там бандиты живут, а мы не там. У нас домик тут, рядом. Совсем не в Коо. Там колхоз был когда-то, моя сестра – председатель. Но теперь – не там, что ты, не там.
О Алтай-Кутай! А я надеялась, что мы вот так вот, в обнимочку, проскочим злополучную деревню и добежим до самого Телецкого! А там уже и звёзды, и холодная вода... Но близился вечер, солнце с шипением, как горящая головешка, падало за горы в далёкое Золотое озеро, а воды Чулышмана становились стальными, тёмными. Горы вокруг тоже мрачнели, и пахло уже остывающей пылью, полынью и чабрецом.
Степная часть пути кончилась. Мы вошли в небольшой лесок и стали забирать в сторону от дороги. Шли напрямую, без троп, меж деревьев — алтайцы уверенно вышагивали грязными ногами в китайских сланцах, а мы бухали своими горными ботинками. В темноте не заметили, как перебрели неглубокий ручей. Меж деревьев бродили одинокие снулые коровы. Маша, указывая на каждую, говорила: "Это наша. И эта тоже. И та". Я предвкушала парное молоко, спокойный сон в доме, а не в палатке, а завтра лёгкую и быструю езду до Алтын-Кёля. Всё-таки мы в раю. Нельзя забывать, что мы в раю.
Мы вынырнули из леска и оказались у подножья горы. Вплотную к ней стоял двор, два домика за забором: обычная русская пятистенка и традиционный алтайский
айил — сложенная из брёвен юрта с шестью углами и дыркой в крыше вместо дымохода. Однажды мне уже доводилось в такой спать, и я обрадовалась: это такая экзотика, и необычные запахи, и открытый огонь, и звёзды смотрят тебе в лицо всю ночь... Такая первобытная радость. Всё-таки мы в раю.
Мы вошли во двор. За домами прятался, высовывая только нос, разбитый грузовичок. Остов какой-то легковушки валялся у забора. Открылась дверь, и на крыльце появились дети: мальчик и девочка, чумазые, голые и босые. Маша, бросив мой локоть, ринулась на них, как волчица, с шипением и криком. Оба тут же получили подзатыльник, заревели и скрылись в доме. Оттуда раздался крик младенца. Наши новые приятели скинули рюкзаки и тоже пошли в дом. О нас, остолбеневших, казалось, забыли, но на крыльце Эрмен обернулся:
- Входите.
Мы поднялись, но входить не хотелось. В доме царил дух пьяной нищеты. Даже пахло как-то по-особому, кисло и тоскливо. Мебели почти не было, игрушек — тоже, как, впрочем, и замков на двери. Меня поразили выбитые стёкла в окнах, два были заколочены фанерой, а два - заклеены полиэтиленовым пакетом. От тёплого сквозняка пакеты прогибались и шуршали. На автомате я подумала, как станут жить эти люди здесь зимой, когда морозы бывают под сорок.
Маша уже сидела у телевизора и кормила грудью третьего младенца. Изредка переругивалась с Аликом. В телевизоре шло индийское кино, и этот анахронизм меня поразил. Открылась дверь в комнату, оттуда вышел Эрмен, направился на улицу и кивнул нам идти следом. На двери висели прикнопленные вырезки из журналов — лица индийских актёров. Я уже не знала, стоит ли этому удивляться.
Мы сбежали с крыльца и вошли вслед за Эрменом в айил. Я надеялась, что хотя бы там будет дух настоящий, национальный, исконный, а не этот — обезличивающей, глубокой нищеты. Но айил представлял из себя подобие грязной летней кухни. Эрмен стал разводить в центре огонь. Вдоль стен стояли старые деревянные тумбочки, лежала посуда, была пустая кровать с панцирной сеткой, дрова. Земляной пол бы утоптан до твёрдости асфальта. В потолке и правда дыра. Я взглянула в неё, как на добрую знакомую, но подавленное, неуютное, тревожное состояние не прошло.
Над огнём повесили грязный котёл, в него налили воды. Явились Маша и Алик, с ними прибежал уже одетый мальчик. Мать дала ему пакет и тазик, он стал вытаскивать из пакета быстрые китайские макароны, которые мы едим в походах от безысходности, вскрывать упаковку зубами и высыпать содержимое в таз. Пришла девочка. На ней были трусы, но она по-прежнему была босая. Она села вместе с братом и занялась этим увлекательным делом. Я смотрела на неё с интересом: смуглая, но с практически белыми, выгоревшими волосами, лохматая, стриженная клоками, она была похожа на Маугли. В ней было что-то первозданное и дикое. Она стреляла чёрными глазами в нашу сторону. Алтайцы говорили между собой, о нас совсем позабыли.
Вода закипела. Маша налила её в пиалы, заварила чайные пакетики, добавила молока и грубой ячменной муки —
толхана и подала нам национальный алтайский чай. Мы благодарно кивнули. Тут Маша заметила, что девочка босиком, напала на неё с криком, дала подзатыльник, девочка бросилась к двери, споткнулась и ударилась лбом о порог, начался рёв и крик, Маша подхватила её, и шлёпала, и утешала... Мальчик тем временем попытался поднять огромный таз и вытряхнуть макароны в котёл, но уронил и часть просыпал. На него орали все трое.
Наконец, они стихли. Мы сидели совсем оглушённые и цедили горячее варево. На душе было тоскливо и тошно. Алик с Эрменом стали переговариваться по-алтайски, и Эрмен был явно предложению не рад, а Маша — резко против. Но Алик её быстро заткнул. Отбившись ото всех, он подступил к нам. Сел напротив и хотел что-то сказать, но нашёлся Эрмен, опередил его громким голосом:
- Славик, земляк, купи медведя! - крикнул он, и в его словах было какое-то отчаяние. Мы зашевелились, но не успели ещё ничего ответить, а Эрмен с таким же отчаянием обернулся к Маше: - Покажи.
Она тут же метнулась в угол, достала тот самый мешок, с которым мы гуляли весь вечер, вытряхнула перед нами и расстелила на земляном полу шкуру небольшого медведя, совсем ещё медвежонка. Она пахла кислым. Меня затошнило.
- Купи медведя, совсем ведь дёшево отдаём.
- Нам не нужен медведь, - сказал мой Славик, и голос его стал неожиданно твёрд. Я даже мельком на него обернулась: его лицо стало каменным, он ощутил себя в стане врага и был готов драться. Дёшево мы не сдадимся, - говорили его неожиданно жёсткие глаза. Это поняла я, это поняли и алтайцы.
Безропотно они свернули шкуру, и снова начались переговоры. Я видела, что Эрмен отчаянно пытается спасти ситуацию. Всё-таки мы были гости. Мы сидели у них в айиле, возле их очага, пили их
талханду чай, и нас нельзя было обижать. Как бы ни были расшатаны национальные устои в этих людях, закон гостеприимства жил в крови. Он жил у Эрмена и Маши, с видом страдающей героини античной трагедии откинувшейся на стуле. Но он был вытравлен начисто у Алика. Препирательство было недолгим. Алик посмотрел на нас волком, зверем и рыкнул в страшном испуге:
- Земляк, дай сто рублей.
И тут мне стало нестерпимо всех этих людей жалко. Я увидела, как качнулся вперёд мой Славик, готовый принять последний бой, но опередила его, сказав:
- Может, вам уже хватит?
Мой голос был тих, но меня услышали. Услышал именно Алик. Чутьё развернуло его ко мне. Он ринулся, как утопающий, его голос дрожал, он был несчастен:
- Землячка, дай сто рублей. Нам на пиво. Нам не надо больше. А завтра мы вас увезём.
Поверженный Эрмен только кивал: "Ага, увезём. Ага". На чём же вы нас увезёте? - подумала я, но промолчала.
- Не пейте только водку, - страдающим голосом сказала я и дала ему в руки сто рублей. Алик ликовал. Он не мог сидеть на месте, вскочил:
- Да где её сейчас взять!
Он стал силён и весел. Выбежал из айила.
- Мы того... мы правда эта... не будем того... Мы быстро, - пролепетал напрочь смущённый Эрмен и убежал следом.
- Идёмте в дом спать, - раздавленным голосом сказала Маша. На ней не было лица. Нам было легко убедить её, что айил — это предел наших мечтаний, что мы станем спать тут, а спальники у нас есть.
Когда она ушла, захватив нехитрый свой ужин, мы закрыли дверь и привалили её поленом. Стало темно. Света от потухающего очага было мало. Слышно было, как мужчины возятся с грузовиком, заводят его, раскручивая рычаг. Наконец, автомобиль завёлся. Хлопнули дверцы. Скрипя и колыхаясь, он проехал возле айила, кто-то открыл ворота, закрывать не стал. Шум мотора удалился, потом совсем погряз в лесу и сумерках. Стало темно и тихо.
Через пять минут мы подхватились, не сговариваясь. Помогая друг другу, надели рюкзаки. Осторожно выглянули за дверь. Двор был пуст, сумерки слепили глаза. Стараясь держаться подальше от пятен света из окон дома, мы пересекли двор и ринулись прочь от этого места. Уже в лесу, обернувшись на дом, я увидела, что за пустыми глазницами окон мельтешил телевизор, музыка долетала индийская, весёлая, яркая. Мы побежали.
Мы бежали легко, несмотря на рюкзаки: ноги сами несли нас. Мы не думали о направлении — главное, подальше отсюда. Инстинкт влёк нас назад. Впереди была ужасная Коо, а сзади — наши добрые богатыри, пусть и на другом берегу Чулышмана, зато с ружьём с оптическим прицелом. Мы бежали, смущённые, и нам не было стыдно. Мы не боялись этих людей; но так невыносимо было находиться внутри их мира, несчастного, разрушенного, нищего, вдвойне уродливого своей нищетой на фоне прекрасного, благодатного, обетованного Алтая.
Мы перебрели ручей, спустились в овраг, пересекли дорогу и ринулись дальше, к берегу, чтобы потом, вдоль него, степью, перепрыгивая через древние рвы оросительной системы, оскверняя топотом скифских воинов в их позабытых могилах, - чтобы бежать и бежать обратно, к нашему месту, где так хорошо и спокойно было загорать и млеть после переправы.
Ещё издали мы увидели, что на том пятачке горит костёр. Темнели валунами палатки. У кустов замер УАЗик. Сбавив скорость, тихо, как звери, мы подобрались к лагерю.
- Эй! - окликнули нас, и от огня поднялся человек. - Вы кто?
Мы успокоились, услышав трезвый голос. Хотелось пуститься в слёзы. Хотелось тут же про всё рассказать. Но вместо этого я услышала твёрдый и даже холодный Славкин голос:
- Мы туристы. Можно рядом с вами на ночь палатку поставить?
- Валяйте. - Человек быстро потерял к нам интерес.
- Слава, Славик, что мы завтра-то делать будем? - спрашивала я уже в палатке. Мне казалось, что мы окружены. Мир рухнул. В темноте ночи я не осознавала его обломков.
- Спи, - ответил мне мой суровый, мужественный Славик.
Мы проснулись от знакомых слов и знакомого голоса:
- Земляк, купи медведя.
Эрмен ходил между палаток. Я боялась шевельнуться и только блестела глазами из спальника. Славка показал мне молчать. Горе-продавца скоро выгнали, завёлся тот самый грузовик и уехал. Только после этого мы высунулись из палатки.
- Может, застопим? - спросила я, без особой надежды глядя на УАЗ.
Славка был настроен более решительно. Он пустился на переговоры, но они ни к чему не привели: мест нет, народа слишком много и едут в обратную сторону. Нам перепал только чай со сгущёнкой.
- Собирайся, - сказал после этого Славик. - Нам сегодня пятьдесят километров топать.
Через полчаса нашей палатки не было, рюкзаки собраны, и мы уходили по дороге туда, откуда прибежали накануне. Туристы смотрели на нас, как на психов. Я ощущала себя, будто иду на войну.
Мы шли молча и упрямо. Старались оставлять дорогу чуть-чуть в стороне. Прислушивались к шуму моторов. Готовы были прыгнуть в кусты. Мы были нервны и не заметили, как оставили позади домик наших вчерашних знакомых.
В деревню Коо мы вступили по лучшим заветам наших богатырей: утром и готовые к бою. Но никто нас не видел. Никто не появился на улице, если не считать собак и телят между хилыми, запущенными домишками. Я боялась смотреть на окна: мне казалось, во всех не будет стёкол. Я боялась оглянуться: мне казалось, отовсюду глядит та же кислая, пьяная нищета.
Мы отдыхали первый раз через несколько километров после деревни, пили из Чулышмана, черпая из волны кружкой, и этот невесёлый отдых был похож на тризну по нашему личному, первобытному раю.
Пара серых журавлей-красавок с курлыканьем сопровождала нас, и, когда мы остановились, они тоже сели в отдалении, чуть ниже по течению, ходили и поклёвывали что-то в прибрежном иле. Поднимая голову, косили на нас своими добрыми, мудрыми глазами. Словно бы всё понимали.
- Дойдём до Телецкого к вечеру?
- Наверное, дойдём.
Так говорили мы теперь, и тень двух других запойных деревень маячила перед нами в перспективе пути. Нам не было страшно, только странно и смутно. Я пыталась развеселить Славку, фантазируя, как спустимся мы к Телецкому ночью, и звёзды будут мерцать над ним, отражаясь в загадочной, чёрной воде, а мы разденемся и станем купаться в нём голышом, черпая холодную звёздную рябь... Но всё было неправдой, мы оба чувствовали это. Рай был вчера, и спокойствие, тихое неведение было вчера. А на сегодня нам оставались только километры пути.
- А что, может, будет кого, так постопим? - попыталась я предложить на худой конец.
- Пошли, - сказал на это строгий мой Славик.
Мы взвалили рюкзаки и двинулись. Мы тогда ещё не знали, что такое пятьдесят километров за день пешком.
_________________________________________
Об авторе:
ИРИНА БОГАТЫРЕВА
Родилась в Казани, выросла в Ульяновске. Закончила Литературный институт им. Горького. Публиковалась в журналах "Октябрь", "Новый мир", "Дружба народов", "Кольцо А", "День и Ночь" и др. Дипломант премии "Эврика!", финалист премии "Дебют", лауреат "Ильи-Премии", премии журнала "Октябрь", премии "Белкина" и премии Гончарова. Лауреат премии Михалкова за литературу для юношества и подростков 2012 года. Была главным редактором журнала молодых писателей Поволжья "Берега". Член Союза писателей Москвы.
Автор книг "АвтоSTOP" (издательство "Эксмо"), "Товарищ Анна" (М., АСТ-Астрель, 2011 г.), "Луноликой матери девы" (АСТ-Астрель, 2012 г.) Рассказы и повести переводились на английский, китайский, голландский, шведский, арабский языки. Автор литературной обработки сборника алтайских народных сказок "Рыжий пёс" (издательство "Фонд Марджани", 2012).
Живёт в Подмосковье. Играет на варгане в дуэте "Ольхонские ворота".
скачать dle 12.1
