ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Алексей Козлачков. КРАСОТА ПО-ИТАЛЬЯНСКИ ВЗОРВЕТ МИР

Алексей Козлачков. КРАСОТА ПО-ИТАЛЬЯНСКИ ВЗОРВЕТ МИР


(рассказы)


КРАСОТА ПО-ИТАЛЬЯНСКИ ВЗОРВЕТ МИР

В одном из обстоятельнейших путеводителей по Италии в самом начале раздела "Общие сведения" написано следующее: "Итальянский дизайн. Самые красивые вещи (одежда, мебель, автомобили) делают, как известно, в Италии. И всем так же хорошо известно, что эти изделия не обладают свойством столь же хорошо сохраняться в веках, как римские руины". Поскольку эта фраза находится в самом начале издания, то она приобретает некий символически-программный для путеводителя смысл. Уж не знаю, рассчитывали ли на это авторы книжки, но эффект удался.

Эта фраза напомнила мне одну старинную историю, которая явилась бы хорошей, хоть и немного необычной, иллюстрацией этой мысли. Действительно, даже проведя в Италии немного времени, легко наблюдать эту особенность, отмеченную путеводителем. Большинство итальянцев устроены так, что для них внешний вид вещи важнее ее функциональности. Голова итальянца постоянно занята эстетической реорганизацией пространства, по крайней мере, в гораздо большей степени, чем головы всего остального человечества. Может быть, именно поэтому мы имеем великое итальянское искусство, эпоху Возрождения родом из Италии, итальянский дизайн, да и вообще саму эту небольшую по территории страну, в которой собрано, по некоторым данным, до восьмидесяти процентов европейских культурных ценностей. Представьте себе, во всей остальной Европе – только двадцать. Что же касается ущерба функциональности, то это смотря с чем сравнивать. Немцам они явно проиграют, а остальным...
 
Начальный опыт встречи с итальянской культурой произошел у меня лет 25 назад в одной жаркой стране, на дороге, ведущей через пустыню, когда мой военный грузовик наехал на итальянскую мину. Первой же моей мыслью сразу после взрыва, кажется, еще в воздухе, когда я "летел кувыркаясь" и еще не осыпался на землю вместе с деталями от моего грузовика, была: "Итальянка!" Это была совершенно лишняя инерция сознания, еще окончательно не убедившегося, живо оно или уже мертво, ведь если ты уж "взлетел на воздух", то в последний миг перед полным угасанием мира тебе совершенно безразлично, какая это была мина –  итальянская или греческая. Но профессиональный инстинкт не подводил, это была точно итальянская мина, что доказывалось самим фактом именно моего полета. Ведь если бы это была мина какого-либо другого, не итальянского производства, то на ней и подорвался бы кто-нибудь другой, но только не я. Больше всего шансов было у моего друга, сапера Васи, едущего на головной машине, либо, по крайней мере, если бы уж Вася миновал эту мину, тогда на ней проще всего было подорваться начальнику штаба батальона майору Недоглядову, следующему в колонне прямо за Васей. Но оба они, да еще несколько наших машин, благополучно ее миновали, а мне вот не повезло.

Хотя у меня-то шансов подорваться было не так уж много, моя машина шла где-то в середине. Но именно это и означало, что мина была итальянская - в пластмассовом корпусе, с замедляющим реле, что сильно усложняло или даже делало невозможным ее своевременное обнаружение. Благодаря этому реле, подорваться могла любая машина в колонне, и даже танковые тралы - тяжелые железные катки, под которыми взрывались все остальные, не итальянские мины, здесь были бесполезны. И миноискателем ее тоже было не отыскать, в ней была лишь одна металлическая деталь - взрыватель, на которую армейский миноискатель не реагировал. Сапер Вася Соколов опасно свешивался с передка головного бронетранспортера и упирал белую, как у снежного человека, запыленную цементной афганской пылью голову прямо в дорогу, пытаясь хоть как-нибудь распознать эти мины - "по внешним признакам". После установки такой мины на гладкую афганскую дорогу какие-то следы обычно оставались в виде душманских пяток на обочине, либо излишней приглаженности грунта и, если смотреть не отрываясь, можно заметить. Иногда ему это удавалось, но в тот раз он явно проглядел...

Водитель наш погиб, мина как раз под ним и разорвалась, а во мне взрыв никаких существенных изменений не произвел. Видимо, сказались годы упорных тренировок по разбиению кирпичей лицом и другими частями организма, занятию весьма распространенному среди военнослужащих ВДВ и прежде и теперь, а то бы мне так легко не отделаться. Я вскоре встал, отряхнул с себя обломки грузовика, нашел свою полевую сумку, которая, на счастье, прилетела вместе со мной, оттуда я достал карту (что за офицер без карты!) и даже попытался произвести расчеты для стрельбы из миномета. Впрочем, не слишком удачно, удар был все же посильнее кирпича. Формулы для расчета прицела странным образом перепутывались со школьными формулами определения объема жидкости в бассейне, – в Афгане все аллюзии на тему воды или женщин, именно в такой последовательности: сначала воды, потом уже женщин. Я лишь подивился - каким причудливым способом выплыла тема воды!

Подрыву на мине, как правило, сопутствовал еще и обстрел – засада. Мои храбрые солдаты, не дождавшись командирских расчетов, стали поражать врага без всяких расчетов и замечательно в этом преуспели. Но я уже не слышал выстрелов - ни своих, ни вражеских, и даже не заметил, когда закончился этот бой, с головой погрузившись в увлекательные исчисления; я сидел на краю пересохшего арыка недалеко от города Кандагара, качал головой и бормотал под нос цифры и формулы, иногда записывал их в блокнот и пытался разрешить небывалую математическую задачу по объединению гидравлики и баллистики. И как мне теперь кажется, был очень близок к успеху. Когда бой кончился, солдаты упаковали меня в другой бронетранспортер, где я смог продолжить свои исчисления, а затем уже спокойно заняться ими в полной тишине и безопасности, в госпитале.

Можно сказать, что мне очень даже повезло – несмотря ни на что! Кузов грузовика был доверху набит минометными минами, но они не сдетонировали. В противном случае, от меня не нашли бы даже, что послать моей матушке ("ни петлички, ни лычки с гимнастерки моей"). У нас тогда была в ходу партия мин еще 43-го года производства, они и при стрельбе-то взрывались далеко не всегда, обычно это очень раздражало, а тут вот спасло жизнь. Здесь изысканность итальянских технологий удачно наложилась на дубовость русских минометных мин, и в результате получилась как раз такая ситуация, которую принято называть "второе рождение". В том бою я потерял и слух, и отчасти память, что, впрочем, скоро восстановилось, но зато в меня навсегда был врублен жгучий интерес к Италии, и я чуть было ни совершил крупное математическое открытие.

Но что действительно удивляло в этих минах, так это то, с каким изяществом и фантазией были выполнены их корпуса. Они делались из высококачественной пластмассы оранжевого цвета, с прихотливым ребристым узором по всей поверхности, причем, этот узор даже редко повторялся в двух минах, – в чем мне всегда смутно грезилась какая-то насмешливо-издевательская реализация крылатой нелепости Достоевского "красота спасет мир"... Само собой наплывало продолжение фразы: при помощи динамита.

Это будоражило и восхищало, – ведь этот оранжевый узорчатый декор был абсолютной, совершенной бессмысленностью. Великих итальянских художников минного дела уж действительно нельзя было заподозрить ни в какой утилитарной идее использования этой красоты, в том числе и в идее спасения чего-то с ее помощью, ведь мину сначала зарывали в землю, а потом она просто взрывалась и разлеталась во все стороны вместе с обломками бронетранспортеров и кусками тел храбрых советских воинов. Единственным, кто ее видел, был душманский минер, когда, вытащив из ящика, зарывал в землю, тогда выходит, это совершенство было обращено лишь к его чувству прекрасного. Или же это было некоей таинственной эстетической коммуникацией саперов всех армий: разминировал –  полюбуйся, проглядел –  узришь уже небесную гармонию. Во всяком случае, эта мина представляла собой воплощение известного принципа "искусство для искусства" в самом концентрированном виде.

Но советские воины, не лишенные эстетического чувства, все же нашли этим минам (тем из них, которые сапер Вася Соколов углядел и разминировал) мирное применение. Солдат, как никто другой, отзывчив к прекрасному. Идея гармонии почиет в самих основаниях военной организации, и все время, не посвященное боевой работе, воин отдает великому труду по "окультуриванию" пространства (это такой военный термин), ну точно, как итальянцы: он окультуривает сугробы, прибивая их лопатой, чистит дорожки и туалеты в части, красит газоны и кроны деревьев в зеленый цвет, выравнивает подушки на койках и взбивает их "кирпичиком", а правильный воин и бляху к дембелю начинает полировать сразу же после призыва на службу и не перестает этого делать никогда. Именно поэтому столь тонкая работа итальянских дизайнеров не могла пропасть впустую, без отклика в солдатском сердце.

Вынув из итальянских мин все взрывоопасное, мы делали из них отличные абажуры для своих походных коптилок и тусклых лампочек, работающих от батальонного генератора. И тогда скучный мир пустыни и интерьер брезентовых палаток заливался густым оранжевым светом и уже не мозолил глаза картинами унылого бивуачного быта колониальных солдат и офицеров, а понемногу превращался в экспозиции для сказок Шахерезады. Под воздействием этого необычайного света мы пытались курить вонючий пайковый табак через самодельные трубки, пили чай из верблюжьей колючки стеклянными стаканами, а не из алюминиевых кружек, а некоторые, особенно впечатлительные, надевали на измозоленные горными ботинками ноги даже мягкие тапочки с загнутыми кверху носами... До атласных халатов и фесок, правда, дело не дошло, но обзаведение таким абажуром из корпуса итальянской мины ясно указывало на матерость воина, на его полную адаптацию к условиям пустыни.

Спустя много лет после первой встречи с итальянским дизайном и культурой в целом, произошла вторая: у меня оказалась итальянская жена. Скорей всего, это произошло вне прямой связи с предыдущим событием – подрывом на мине совершенного дизайна. Хотя... кто знает, может, просто несколько звеньев из всеобщей связующей цепи событий еще не проступили для меня окончательно. А спустя еще некоторое время, я уже оказался в Италии, чего уж совершенно не ожидал. И вот сижу я на берегу Неаполитанского залива, вид на Везувий, о соле мио, неаполитанский закат, скучной пародией на который являются все остальные закаты на свете; а в стакане у меня вовсе не чай из верблюжьей колючки, а божественное неаполитанское «Граньяно», красное игристое (думал ли я в окопах под Кандагаром!)...

А кругом стоят лимонные деревья и лимоны на них вот такие – с кулак! – срывай и пей чай с лимоном хоть круглосуточно. И виноградники спускаются по скалам к морю, и пальмы стоят вперемешку с оливковыми деревьями, вдали Капри, где кто только ни отдыхал из великих. Словом, вокруг такое соединение природного пространства, воздуха, красок и света, которое позволяет считать это место самым красивым на земле, что и породило знаменитую еще римскую фразу "увидеть Неаполь и умереть", переиначенную именно русскими зачем-то для Парижа, который не стоит и неаполитанского предместья. И вообще все эти неаполитанские закаты по воздействию на простой человеческий организм очень похожи на Афганскую войну или, например, на любовь; постоянно находишься в измененном состоянии сознания, как будто не в себе, испытывая одновременно и почти истерический восторг существования, и страх, что все это вмиг погаснет и испарится (как на войне после взрыва), потому что все неправда, - ну, не может же быть так красиво... И поэтому не всегда хорошо понимаешь, что говоришь и что делаешь.

И вот в такой нечеловеческой обстановке, со стаканом «Граньяно» в руке я рассказываю своему тестю, убеленному сединами пожилому неаполитанцу историю своего давнего подрыва на итальянской мине. А в рассказе я сознательно делаю акцент на совершенстве итальянской технологии - миноискателем не возьмешь, подрывается не первая машина, очень трудно обнаружить... и одновременно на красоте и изяществе девайса (а вовсе не на том, как мне чуть мозги не вышибло, и я позабыл даже таблицу умножения), ведь мне хотелось угодить тестю, польстить его национальному сознанию. Ну, какой же старый солдат не порадуется совершенству отечественной военной техники? А тестю, я знал, доводилось служить в итальянской армии.

Тесть, проживший значительное время в Германии и посему настроенный немного скептически и к итальянским гражданским порядкам и, наверное, к технологиям, ответствовал мне, слегка усмехнувшись, нечто такое, что я и по сию пору не до конца разгадал. Он сказал, что потому, мол, я и жив остался, что мина была итальянская... Вот если бы я наехал на немецкую мину, пусть даже и не такую красивую, то зять бы у него был другой.

Уж, не знаю даже, чего больше звучало в этих словах – разочарования ли в зяте или только в качестве итальянских технологий... Переспросить некого, тесть вскоре умер. Но шутка мне запомнилась. Она как раз в очень таком – неаполитанском духе. Я вспоминаю ее почти ежедневно, когда жалуюсь на то, что наша дурацкая венецианская люстра темно-красного стекла совершенно не дает света, а только одни счета за электричество... "Pero e bello"*, – холодно отвечает неаполитанская жена.


_______________________
 * Зато красиво (ит.)





ЕВРЕЙ РАЗЪЕВРЕЙСКИЙ

На днях в Одноклассниках пришло письмо от солдата, служившего со мной в Афганистане: «Привет, командир, спросил тут у К не еврей ли М, так он взъярился, разными словами обложил... иди, говорит, мол, известно куда, нашел тоже еврея, больше не затрахивай...Вот так-то... выяснил я про еврейство :))».

Солдат этот служил некогда пулеметчиком, а сейчас электромеханик в поселке под Екатеринбургом, работу потерял, теперь сидит целыми днями в Интернете, шлет нам всем поздравления в стихах к праздникам и новые образцы военного юмора, то есть выполняет функции «замполита на общественных началах» нашего виртуального теперь уже  парашютно-десантного батальона. К и М –  офицеры нашего батальона, стоявшего в стародавние времена на юге Афганистана в провинции Кандагар и контролирующего стратегический мост через реку Гильменд. И вот спустя почти 30 лет мы снова встретились в Одноклассниках, создали группу нашего батальона и теперь переписываемся. Офицеры уже в отставке, днем, судя по выложенным фотографиям, ходят куда-то в пиджаках и галстуках на работу в разных концах отечества, а по воскресеньям и отпускам ездят на рыбалку и охотятся. На фотографиях  огромные рыбы и головы убитых кабанов обязательно представлены вперемешку с головами офицеров, в этом чувствуется какая-то преемственность — оружие, трофеи, у всех усы и седины... Что еще делать честному офицеру на пенсии!

Иногда в нашем маленьком сообществе бушуют драмы, начало которых было положено каким нибудь случаем почти тридцатилетней давности. Вот недавно один бывший сержант, а нынче подполковник милиции в отставке, вспоминал, как однажды в те времена у него, разводящего, в боевом охранении заснул солдат, и какие события это повлекло и для солдата и для него самого – всю жизнь перекроило.  Или вот теперь взялись выяснить не еврей ли был М... через 30 лет! Тогда было как-то не до этого, да и вообще – вряд ли могло кому-то прийти в голову. И вот это даже странно, поскольку у М была просто хрестоматийная еврейская фамилия и имя, которое часто выбирают именно русские евреи. Да и ежели М был евреем, то не вполне понятно, как он оказался в ВДВ, да еще и училище Рязанское закончил? Что-то я больше не припомню такого случая, да и товарищи мои, прослужившие поболе моего – тоже. Думаю, что именно удивление этим обстоятельством и подвигло нас предпринять кое-какие разыскания по поводу его национальности, но еще и потому, что М пропал с наших горизонтов, и никто не мог сказать, где он теперь, и что с ним сталось.

Лейтенант М был редким человеком, в нем сочетались качества, которые обычно в людях вместе не существуют. Ну, должно же быть в человеке одно за счет другого: сильный и добрый, но собой не орел, да и умом, например, не вышел. А в М было все: он был красив (не просто хорош собой, а именно красив, прям по-голливудски), хорошо сложен и спортивен, умен, распорядителен, скромен, да еще и хороший товарищ. Ну, про так называемую храбрость, она же смелость, можно и не говорить. У нас там не храбрых не было, все «нехрабрые» какими-то мелкими отверстиями утекли из батальона, стоящего посреди пустыни (кругом только шакалы и душманы), на различные базы, склады и госпиталя, остались только одни храбрые.
 
Мы с ним дружили, нас, пожалуй, сближало, что оба почитывали стишки (десантный офицер, читающий стихи — дело подозрительное, а если сразу двое — это заговор), но, по большей части, мы встречались с ним вечерами на спортплощадке и вместе тренировались. Вот сейчас это мне кажется даже фантастическим — после дня, наполненного боевой работой, тактическими занятиями в горах, всякими хлопотами и, главное — жуткой жарой, нам всего это не хватало — вечерами мы еще тренировались на спортгородке. Молодость, ретивое было неуемное, гнало кровь с бешеной силой...  Попутно мы, разумеется, болтали... В основном о девицах — все тайны навыворот, как обычно в молодости между друзьями, о том что мы будем делать «в Союзе», что там будем есть, что пить, куда ходить с девчонками.. Мысли десантного офицера прямы и просты, как парашютная стропа... О войне, разумеется, тоже разговаривали... Война это профессия, к ней мы относились с азартом и даже, я бы сказал, с удовольствием... Война это весело... Хуже – торчать все время на базе батальона и давить вшей, что для нас вовсе не было фигурой речи... О том, что в нашем возрасте и не без способностей можно было бы вообще не торчать ни «на базе», ни даже в Афганистане, нам даже и в голову не приходило, мы же избрали это своей профессией. Мы с ним служили в разных подразделениях, он в 8-й роте, а я в минометной батарее, и днем мы не виделись, только вечерами. Иногда, правда, мы вместе воевали, то есть меня как арт корректировщика придавали их роте, и тогда мы с ним набалтывались всласть, валяясь несколько дней в одних и тех же ямах на ночевках и привалах в промежутках между пальбой. Ну, и говорили как всегда о стихах, о девицах, о Союзе, о еде и воде...

Его редкий набор качеств, в конце концов, оценило и батальонное начальство (а выше начальства у нас там и не было), да только в неудачный момент...  Это было время регулярных замен, и в батальон прибыло много новых офицеров. Новый комбат только входил в курс дела, да его еще вызвали зачем-то в Кабул, а всем заправлял новый же начальник штаба, который был в Афгане лишь на полтора месяца больше комбата. Кажется, он очень хотел выслужиться и изо всех сил использовал отсутствие комбата. В армии, на войне беда бывает часто даже не от трусости, например, или нераспорядительности и головотяпства, а от глупости, приправленной тщеславием, которая, тем не менее, предполагает даже смелость. Ну, вот это тот самый случай. Майор (начштаба) был туп, но смел и тщеславен, а также  предприимчив, и он хотел использовать свой шанс. Ему случайно выпало пару недель порулить батальоном в боевой обстановке; орудием своих полководческих замыслов он избрал взвод лейтенанта М.

Каждый день поутру начштаба выезжал с базы батальона на трех бронетранспортерах лейтенанта М и с какой-то малопонятной целью колесил по окрестностям. Он встречался с офицерами афганских спецслужб, что-то вынюхивал и что-то замышлял, должное его прославить в отсутствие комбата. Все опытные офицеры, в том числе и я (мой срок службы в Афгане подходил к концу) понимали, как это опасно — каждый день выезжать с базы в одно примерно время и в одном и том же составе. Да и мотаться потом здесь по окрестностям — насквозь душманским... Один из главных законов безопасности на войне, а в особенности для батальона, стоящего на виду во враждебном окружении, гласит: никогда не повторяй своих действий больше двух раз. Он нигде не записан, кроме как кровью солдат, давно уже впитавшейся в песок. Майору об этом говорили опытные офицеры, да он впал в обычный армейский транс — самодурство, своего рода защита слабых натур от тяжести существования, наорал на говоривших, обвинил их в трусости, и все стали со злорадством ждать развязки; сочувствовали все только М и его солдатам — заложникам ситуации. Мнения М, понятно, никто не спрашивал, он просто выполнял приказ; это армия, а не собрание кооператива, изменить ничего было нельзя, даже пожаловаться некому. М не хуже других понимал, как это опасно, а заодно и как бессмысленно, оставалось лишь быть в постоянной готовности и постараться хоть на немного опередить нападавших. Он бы мог, конечно, как-то откосить, сказаться больным, например... Но тогда послали бы другой взвод, других солдат, ведомых его товарищем-взводным, и он не делал этого...

Все случилось на четвертый их выезд (что-то даже долго духи выжидали, дивились, наверное, тупости русских), когда взвод заехал за гору вне пределов видимости наблюдателей из батальона и даже за пределами досягаемости артиллерии, на них напали. Мы услышали доклад М по радиостанции: засада, две машины подорвались, огонь с двух сторон — с гор и со стороны кишлака. Вертолеты взлетели, рота заметалась, вскакивая на бронетранспортеры; идти на подмогу послали и минометчиков, то есть меня. Вертолеты оказались бесполезными — стрельнуть некуда, не угодив по своим, засада была сделана умело, все учли. Вертолеты продолжали кружиться для острастки, постреливая куда попало почти без пользы, наблюдая за тем как духи расстреливали взвод. Это самое тяжелое: видишь, как гибнут товарищи, а помочь не можешь. У М оставалось только одно: ждать подхода своих, а это минут 30-40 боя. Это много. Мы гнали как только могли, лица у всех напряженные, готовые к войне. Я сидел на броне со своими минометчиками, меня трясло от нервной лихорадки.

Враги наши все-таки были молодцы, стоит отдать им должное, идеально все продумали. Когда мы доехали, все, что можно, было уже сделано — два бронетранспортера горело, у М было несколько трупов и много раненых, включая и его самого, и даже удалого майора — начштаба. Ранения, впрочем, не были серьезные ни у того, ни у другого — легкие осколочные. Но были и тяжелораненые, это был итог бредовых затей и обострившегося тщеславия.

Духам после такой удачи осталось лишь красиво отойти, в чем мы им и пытались помешать. Я расставил минометы и начал палить по горам и арыкам, по большей части, впустую. Вообще стреляло все, что у нас было — во все стороны. А что еще оставалось? Потом рота прочесала окрестности, чтобы как-то разобраться в содеянном. Были найдены несколько душманских трупов и, как ни странно — одного подраненного душка удалось даже взять в плен с автоматом.

А дальше эта ситуация развивалась так: мы с М и еще несколько офицеров, участников спасательной операции, стоим в строю перед мазанкой штаба батальона. Привели пленного. Начальник штаба вдруг взъярился, он, видимо, стал осознавать, что он натворил и что за это ему обязательно придется ответить (за неоправданные потери в Афгане строго спрашивали), и вот тут-то на него и напал какой-то психоз. Он схватил душманский трофейный автомат — наш старый АКМ, и стал бить пленного духа прикладом по голове, крича при этом что-то громко и бессвязно: «Ты, сука... наши ребята, погибли из-за тебя, что я скажу их матерям...» Как будто дух его мог понять. Наверное, это была какая-то демонстрация для нас то ли своих благих намерений, то ли патриотизма в принципе. А, может, на него просто «псих навалился» уже от страха за себя.
 
Смотреть на это было неприятно. Лицо человека не предназначено для того, чтобы по нему долго бить прикладом. Это лишь в фильмах показывают, как по лицу главного героя стучало множество прикладов, потом еще танк два раза проехал, а потом он встал и как ни в чем ни бывало голыми руками отвалтузил обидчиков. А в жизни достаточно бывает и одного удара. Кости трещали, офицеры стояли и хмуро молчали, глядючи на это с презрением и отвращением. Я не помню, чтобы у нас в батальоне кто-то сознательно и целенаправленно издевался над пленными. Пленных иногда использовали для переноски грузов в бою, когда надо было долго идти или, если они были обузой в крайних обстоятельствах, расстреливали, но никогда не били. Если они были возможным носителями информации — их передавали специальным органам и там их, возможно, допрашивали всякими способами, но мы этого никогда не делали. Мне кажется, у нас это все считали делом недостойным солдата. Понятно, что так можно с уверенностью говорить только о себе, но все равно — я больше не помню другого такого случая.

Почти у каждого из стоящих в строю офицеров уже был конфликт с начальником штаба по той или иной причине; при этом он сразу впадал в истерику, в крик и обвинял людей во всех тяжких – трусости, неподчинении... усугублять конфликт никому не хотелось. Смотреть было отвратительно, но ведь этот дух, в конце концов, враг и, действительно, только что стрелял в нас и наших товарищей. Да и всем было ясно, что остановить начштаба сейчас можно было, лишь только огрев его тем же прикладом по башке, а это было делом подсудным. Дух уже хрипел, а офицеры сопели, уткнув глаза в песок.

Первым не выдержал именно М (хоть в строю были и старшие по званию и должности, поперек которых в армии лезть не принято), правда, у него как раз было определенное моральное преимущество перед всеми: больше всего начальник штаба своими авантюрами рисковал именно его жизнью и жизнью его солдат, – они и расплатились.

– Хватит! – он выскочил из строя, схватил начштаба за руки, вырвал автомат и оттолкнул его. – Хватит уже...
 
Физиономию начальника штаба перекривило от неожиданности и гнева – лейтенант бросается на майора перед строем.

– Да ты, да ты, б... –  надувался НШ перед взрывом.


Но М спокойно и твердо смотрел на начальника:

– Хватит уже, товарищ майор, –  и с силой швырнул душманский автомат под ноги начальнику штаба, а потом вернулся в строй.

Мы смотрели на майора, уже готовые, если надо, вмешаться и поддержать товарища (что по военным понятиям еще хуже — заговор). Но тот, окинув взглядом наши ненавистливые, презрительные глаза, понял, наверное, что сейчас он может огрести и от собственных офицеров. Он как-то разом закрыл рот и обмяк. А потом вдруг прикрыл лицо руками и заплакал: «Наши ребятишки, наши ребятишки, что я скажу их матерям...» –  повторял начальник штаба. Смотреть на все это было уж совсем невмоготу, офицеры тихо разошлись без команды. Майора увел куда-то замполит, а избитого духа санинструкторы унесли перевязывать.

Начштаба вскоре куда-то упекли на наше счастье, неоправданные потери никому с рук не сходили. Вскоре после этой истории я заменился в Псков, срок моей службы в Афганистане закончился. М оставался дослуживать, и с тех пор мы больше не виделись, я ничего о нем не слышал. Иной раз я встречал офицеров, служивших некогда со мной в том батальоне под Кандагаром, но никто ничего не знал о судьбе М, никто не встречался больше с ним по службе, но и известий о его смерти тоже никто не слышал. Это было немного странно, поскольку затеряться в ВДВ довольно трудно.

Прошло лет десять или чуть больше после описанных событий, я уже уволился из армии и научился чему-то новому, стал журналистом и работал в редакции одной из московских газет. Товарищи мои по Афганистану, однокашники по военному училищу (это наиболее близкая категория сослуживцев для всякого военного) многие к этому времени выслужились и перебрались в московские штабы или в гарнизоны поближе к столице, но жизнь тогда уже началась нескладная, армия рушилась, ее оплевывали — это было начало 90-х. Иногда мы встречались вместе на общих военных праздниках, а иной раз они заходили ко мне в редакцию в центре Москвы, все были уже в чинах  от майора до полковника; мы ритуально напивались, вспоминали бои и походы, живых и погибших товарищей. Некоторые из них прошли к тому времени уже по несколько войн, да впереди у многих была еще Чечня –  такая профессия. Редакция во время этих ветеранских встреч ходила ходуном, но офицеры охотно присматривались к живым журналистам, которых честный офицер обычно опасается, а журналисты, существа любознательные –  с интересом к офицерам.

 Однажды у меня сидел офицер, с которым мы вместе были в Афганистане, нынче он служил уже в штабе ВДВ в чине подполковника. Он был как раз замполитом той роты, в которой некогда служил и М. Мы пили и болтали в широком кругу журналистов; подполковник вписался идеально, травил воспоминания «о доблестях, о подвигах, о славе», он был просто энциклопедией военного фольклора, и вся речь его представлял собой сплошную прибаутку в духе «все ваши беды оттого, что верхняя пуговица всегда расстегнута». Потом как-то разговор свернул к «еврейскому заговору» и засилью евреев  – в 90-е это был существенно более частый разговор, чем теперь. Тогда, как я понимаю, этому сильно способствовали телевизор и «демократическое окружение» Ельцина. Подполковник живо включился... Видимо, когда он перебрался в Москву, у него появилось время, начитался «патриотической литературы», сделал выводы, он же был замполит... Какой-то новизной или изысканностью его тезисы не отличались, но меня поразило, как бойко он их излагал, чувствовалась командирская логика. Это был уже не слишком оптимальный поворот темы и для нас, и для подполковника, про подвиги у моего товарища получалось лучше и, чтобы как-то его охладить, я неожиданно спросил: «Слушай, Серега, а вот скажи — М был еврей или нет?»

Подполковник осекся и по открытому рту было видно, что мысль, которую он начал думать, оказалась для него нова. Потом он закрыл рот, облизнул пересохшие губы (мысль трудна) и сказал почти с негодованием: «Сам ты, мать твою, еврей разъеврейский, – М в евреи записать! Думать, товарищ курсант, нужно только по команде «смирно», остальное время лучше изучать матчасть...»

Я не унимался: «А кто же он, сам подумай — и имя, и фамилия, да и внешность тоже?»

Он опять облизнул губы, растерянно повращал глазами и продолжил: «Ты эта... ты прекрати тут эту свою умственную деятельность распылять, пока мы без противогаза... Мы тебя не для того к журналистике прикомандировали, чтоб ты здесь без строевой подготовки нравственное разложение осуществлял, мы тебя быстро обратно на службу отзовем, там тебе мозг с умом перемешают, окультурят, бирку правильную пришьют и на место поставят, чтоб не умничал не застегнутый...», – он мог такими присказками говорить часами, зачастую,  скрывая смятение,  я помню это еще по батальону. Иногда, впрочем, эта его индивидуальная манера «партполитратботы с личным составом» в критических ситуациях очень даже помогала собраться с духом... За что его ценили солдаты и офицеры. Иные пытались даже за ним записывать, многие обрывки его балагурства становились батальонными афоризмами...

Подполковник вдруг замолчал, а потом через паузу сказал уже серьезно: «Ну, даже если и так... мы же здесь не о таких евреях говорим, ты что ли не понимаешь? Да и вообще, М может быть хоть японо-китайцем, это ничего не меняет...»

Разговор «о жидовском заговоре», как я и предполагал, стух, а мы еще выпили «за настоящих офицеров», а за М, который сейчас неизвестно где пребывал, но всегда был с нами –  выпили отдельно.

 


(Тексты публикуются в авторской редакции, с сохранением стиля, орфографии и пунктуации автора)





_________________________________________

Об авторе: АЛЕКСЕЙ КОЗЛАЧКОВ

Родился в подмосковном Жуковском. Живёт в Кельне. Окончил военное училище, затем несколько лет служил в Воздушно-десантных войсках, из них два с половиной года — в Афганистане. Также окончил Литературный институт им. Горького.
Автор книги «Запах искусственной свежести» (2014). Публиковался в изданиях «Знамя», «Сибирские огни», «Зарубежные записки» и др. Лауреат премии им. И. П. Белкина (2012).

 

скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
4 054
Опубликовано 02 май 2016

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ