(три рассказа)
ПОБЕДА
Для начала две женщины, две институтские подруги отправились в кино, надеясь на скорую победу. Ту, о которой пелось, пелось о ней в песнях, писалось в книгах, снималось для фотоархивов. Ну, а в кино ее, как правило, одержать можно при помощи крепко сколоченного сценария, боевой режиссуры, зычного крика: «МОТОР!», и вот уже бегут все, левый фланг атакует, машет бутафорским флагом, статисты лежат как можно бездыханней, гримеры попрятались по окопам. Кино и немцы!
Купили, значит, билеты. Сели. То есть, одна села, другая за ситро решила. А уже журнал идет. Наши успехи, неудачи наших идейных врагов, все у них там из рук валится, таланты в мире чистогана гибнут, ну и про спорт. У той, что осталась, глаза, понятное дело, на лоб, потому что все это ну не соответствует. Приходит другая, что с ситро. Не хотели с напитком пускать, но изловчилась. И как раз вовремя. Осторожно уселась, чтоб не пролить. И тут двое жеребцов, что сзади сидели, стали громко и нецензурно выражаться, а намеренья у них были смутить женщин и завладеть их вниманием, они иначе не знали, как, по молодости лет и житейской неопытности. Женщины на них, разумеется, ноль внимания. Тогда те, сзади, совсем оборзели и стали трясти спинки сидений, на которых две женщины, назовем их тут Александрой Матвеевной Скороспеловой и Дарси Ван-Сэйнт, уже готовы было мысленно перенестись в штаб-квартиру войск союзника и там сопереживать молодому офицеру разведки, получившему от любимой письмо с печальным известием — ее отец приболел, что-то с почками. Дарси Ван-Сэйнт резко обернулась и, пронзив хулиганов презрительным взглядом, оставшимся ими в темноте, увы, незамеченным, прошипела: «Стоп это сейчас, уродливий энималз! Ви не знать с кем имать! Я дочь дипломат! Хочешь побыстрей зовет полис?» Те услышали акцент, заржали — я же говорю: жеребцы, — а потом принялись повторять на все лады: «Мы есть знать с кем имать! Мы очень есть знать с кем имать! Дипломать, твою мать, налево!», а один из них даже сбил с нее меховую шапку. Дарси, естественно, вышла из себя, стала в темноте энергично размахивать кулаками и орать: «Постой минута, сейчас черный глаз делать и несдобреешь, куй-голова!», а Александра Александровна Луспекаева вылила на хулиганов полстакана ситро и рявкнула: «Ах, так вы тут шутки шутить, подонки?» А с хулиганов как с гуся вода: «Ай, жидовочки вонючие, очи черные, очи жгучие!», и давай бить подруг по щекам наотмашь. Ну не ничтожества? Женщины завизжали, потом решили, что так дальше нельзя и стали отбиваться, скандируя: «Мунд-штук! Мунд-штак!» Это на их секретном языке означало: «Давай их так, мудаков, а потом вот так».
Включили свет, фильм остановили, «катюши» поутихли, ответ на письмо возлюбленной остался недописанным, подоспели билетеры, вызвали милицию, составили протокол, хулиганье (Семена Викентьевича Ульриха, 23-х лет, фрезеровщика, и Романа Ермолаевича Горожанина, 22-х лет, работника цирка) скрутили и отвезли в 5-е отделение милиции. Тогда Дарси не выдержала и, всхлипывая: «Не хочу тут больше находить себя. Тут сиденья в кино сосут и вонь грозная», — стала повторять эти слова как умалишенная. Александра же Самойловна Розенкрах успокаивала подругу как могла, — и разную мелочь из карманов доставала: домики игрушечные, блиндажи, сухарики, еще теплые тушки степных сусликов, разноцветные шарики ртути, приколки-заколки, нечто от беременности, два билеты на дневной сеанс одновременной игры в нарды с приезжей знаменитостью одной, а также кое-что из раннего Гумилева и против пота, и даже пританцовывать пошла, насвистывая нечто чуть ли не из Гуно, однако это слабо все способствовало. Тогда у здания театра Кукол Александра Зайцева, будущая специалистка по маркетингу, и ваще бой-бабец (просто она в рассказе этом все свои достоинства раскрыть не успела пока, ну, она тут, знаете ли, не одна), незаметно, — а она ох как это умела! — засунула подруге туда, где ей острей всего не доставало мужчины на чужой стороне, специальный мужезаменитель с дистанционным управлением, и включила его на полную катушку.
— О-оооо! О!
Так Дороти Ван-дер-Хаас стала первой американской женщиной с русским прибором между ногами, жужжащим у нее при ходьбе, и не только, не только при ходьбе.
А тут дождичек мелкий подоспел, радиоактивный, экология-то — это, извините, не к нам. Подруги взялись за руки и побежали куда глаза глядят, но желательно все же, чтоб крыша над головой и тепло то же самое. Света и Дебби успели промокнуть до нитки, когда, наконец, они добрались до пиццерии «У лукоморья D», где заказали ихнее фирменное блюдо — жидковатую неаполитанскую пиццу с ананасами и горохом, которую Дебби принялась с нескрываемым отвращением уплетать за обе щеки — голод-то не тетка, а, американочка? Света же заприметила за соседним столиком у окна глухонемую подругу детства, неудачно вышедшую прошлым летом за одного состоятельного бизнесмена из Голландии (тот ее, Манюсю, в черном теле держал, и вообще издевался над нею как хотел, козел голландский).
— Райка, лапка!!! — заверещала Светлана и бросилась обнимать глухонемую.
— Ну, привет, — знаками показала та. — А это что мымра? (Рая была болезненно ревнива к подругам Лены и потому, отзываясь о них, в выражениях особенно не стеснялась, тем паче, что не все ведь по-глухонемому ы-ы-ы, а?)
— Сама такая. Это подруга моя, Сэм.
— Что за Сэм еще? Лесба?
— Да ладно тебе. От Сэмента сократила, прикол такой. А знаешь, чего я ей туды засандалила?
— Чай, заменитель?
— Ну. Она по Скарсдэйлу страсть как сохнет!
— Парень, что ли?
— Город. А парня мы ей тут подыщем. Ты-то сама давно в Москве? — спросила Алла Дмитриевна подругу и почему-то порозовела как вареный рак с перевязанными резиночками клешнями, чтоб не цапнул. (Москва по-глухонемому — сначала показываешь Кремль, потом — Ивана Грозного в профиль, а уже в самом конце, если беседа неторопливая, переписку царя с Курбским).
— Три дня всего, — показала Манюся на пальцах, а потом задрала рубаху, обнажив ожоги на животе. — Погляди-ка, что мое золотко вытворяет.
— Вот негодяй, — ужаснулась Паша. — И как ты его терпишь, Ма?
— Ы-ы, — вздохнула Мася.
Сэмента тем временем успела доесть второй кусок пиццы и, запив ее "7-UP", подошла к подругам.
— Очень при-при, — улыбнулась она. Она умела быть при-при, особенно когда поест. — Май имь Цемента Ван-Сэйнт. Я в Москве вот-те на полгода, и из Третьяковки ну ни нога. О, Рублев! О-о! (Это Алла снова незаметно включила заменитель и толкнула локтем глухую Лионеллу). Сегодня в кино вот с Лелькой собрались, короче, садимся... и...и...и... — тут она вспомнила, что шапку-то свою меховую она, растяпа, в кино оставила... (Черт!) Я побежалкин, нада шапоть-то, она оч-чень дорог мой как подарок от деда чуть ли не сенатора, любившего простые такие радости, которые (радости) дарует нам...О-о!! Перестань! Я вытащу и тогда ты вовсе потерять с-под меня контрол! — полушутя пригрозить она пальцем подруге и поскакать из трактира на свет, где видит Бог, подсыхать, потрескивая, мурава! Искрометно, конец-начало апреля, свежатина исторгала! Так люблю эту пору, от девушек исходит при таком температурном режиме неосязаемое, но едва ли о-о!
— А подруга твоя как — просто кретинистая, или они там подряд все такие уроды? — спросила у Паши глухонемая ревнивица.
— А я там что, была? — отвечала вопросом Александра Тихоновна на вопрос, ибо день рождения у ней приходился аж на 29 февраля, и потому, выходит, ей всего 7 лет и 2 месяца было, — а дети страсть как любопытны, откуда ноги растут или грузовик поломать с прицепом в этом возрасте. — А Сесильку не трожь. У нас с ней, знаешь, сколько общего всего!
И Оля выразительно засунула в рот средний и указательный пальцы левой руки и стала их неторопливо обсасывать, да так громко сопеть и чмокать при этом, что подруг под микитки выволокли из пиццерии и, крикнув вслед, где им лучше всего стоять и причмокивать, запустили в них пустой солонкой.
— Вот гондошки закаканные! — обиделись девчата.
Стали прощаться.
— Ты позвони хоть до отъезда-то.
— Ы-ы (Позвоню, позвоню).
— А если козел твой, Иоханыч, будет руки распускать, ты только свистни, я с дружками подвалю, яйца ему пообдираю, петуху голладскому.
— Ы-ы-ы! ы-ы (Да брось, ты же знаешь, что мне так нравится, не нравилось бы — не жила б я с ним).
— Ну так устроилась бы тут пожарницей. Им за ожоги — премиальные. Все-таки дома стены и т.п. А там что? Ты ж не пепельница, едрить, чтоб он цыгарки об тебя гасил?!
— Ы-ы-ы, ы-ы-ы, к-ка-а-а ссс глааа, аоа дд! (Слушай, не морочь, а? Вы ж тут скоро какашками пробавляться будете, гласностью упоенные! О, а вот и твоя дебилка!)
И действительно, к Ирине большой и Ирине маленькой скорым шагом направлялась Джил. В руках она, подобием трофея, несла свою меховую шапку и улыбалась преувеличенно радостно, я бы даже сказал: торжествующе. А чуть поодаль, но определенно
вместе с американкой шествовал высокий молодой красавец, недурной наружности, нестарый еще, выше среднего роста, красивый и на вид — молодой, несмотря на огромную черную бороду, которую несли перед ним на бархатных пурпурных подушках шесть карликов-парикмахеров в коротких розовых панталонах и бледно-зеленых тюрбанах. Карлики так или иначе были связаны между собой красными лентами, на которых были начертаны смешные и непристойные словечки. Молодой бородач играл на свирели полузабытую мелодию моего детства. Молодой бородач был принцем небольшого государства, граничащего, а впрочем, ни с чем особенно не граничащего. Джил, а Джил, сознайся, девушка: молодой бородач хоть немного в твоем вкусе? Скажи «да», Дарси! Прошу тебя. Да сбреет он эту бороду свою дурацкую, Дороти, не будь ты такой привередой! Говорят же тебе: он — принц!
Ирины как стояли, так и сели. (Если б в моих правилах было грешить против истины, я бы сказал, что Ирина маленькая вдруг прозрела!) Все так сверкало вокруг, умытое весенним дождем, так блестело-трещало! Наверное, именно в этом месте следует поставить точку, чтобы не испортить все.
Да, давненько это все, однако, происходило...
ТОЛСТАЯ КРАСИВАЯ ТАНЬКА
В самый разгар застоя — чтоб не пропасть поодиночке — к нам привозили знаменитостей: певиц, поэтесс и кинорежиссеров. Мы встречали их аплодисментами, скандировали: «На-деж-да! Ва-ле-ра!», «Нежность» давай!». Но не все. Наш сосед дядя Захар, к примеру, считал гастролеров брежневскими наймитами и отправлялся на концерты с пакетом тухлых яиц подмышкой, покупал, не считаясь с расходами (его спонсировали силы реакции), билеты в первом ряду — и выжидал. Мертвая бабушка парикмахера Савелия также нередко привлекалась для глумления над деятелями искусства, одним своим неаппетитным видом срывая культурные мероприятия. Кутерьма затевалась страшная. «Благодарю тебя за песенность города», — и хлоп помидориной во взопревший лоб народного артиста с двойным подбородком. Я отговаривал, клянусь здоровьем хроменькой Тани, и дядю Захара, и мертвую бабушку, точнее, тех, кто за ними стоял, а еще точнее, сидел. Но, увы. Колючие они были, неуступчивые, что хотели, то и делали, не считаясь с социумом и нормами в нем поведения, шли напролом к своей цели посеять рознь между диаспорой и метрополией. Недоумки. Я не злюсь, я и, правда, недоумками их считал и продолжаю считать.
Почему мы прозвали бабушку Савелия «мертвой»? Я знал, что без пояснений не получится. Сейчас. Она как прослышала о том, что внук на китаезе решил жениться, взяла и заперлась, гипертоничка гребаная, в туалете, где хлопнула три четверти бутылки дезинфицирующего средства «Скоп» на голодный желудок. И билась на кафельном полу в судорогах, тревожа тараканов и исходя салатового цвета пеной. Старую каргу еле откачали. Зато запах от нее все лето очень свежий исходил. Очень, очень свежий запах. Я принюхивался: свежий. Вот так и стала она считаться «мертвой бабушкой». Почему? А потому что Савелий, который, к слову, решил той осенью уйти от Жан-Луи Давида и принимать клиентов на дому (по деньгам тоже самое выходило, а зимой по сугробам скакать, извините, фраеров нет), увлекся в ту пору месмеризмом, и бабку оживил за милую душу, после того, как старушенция все ж таки преставилась из-за эмоциональных осложнений после инцидента со «Скопом». Группа поддержки, отложной воротник, второе кладбище, голубая вспышка. Я сжато, но иначе нельзя: формат. Короче, стала считаться у нас старая «мертвой бабушкой». Сидела в партере перед миниатюрной Балабановой, недостойно расставив ноги, нагло скаля протезы и периодически выкрикивая (это Савелий в нужном месте включал магнитофон): «Фурцевская подстилка!» Это Белла-то! Да она баб, кроме второй жены Петуха, на дух не переносила. Ну да ладно, что обижаться на выжившую из ума мертвую старуху. Я о бабушке.
Но однажды на радость эмигрантам — любителям изящной словесности доставили в Нью-Йорк раненого и хмельного Пал Андреича Ворсукова, лауреата Сталинской премии, автора нескольких эпопей, крепкого прозаика. Второй фронт, линия Маннергейма, обосраться! Мамочки, как Захар с Савелием парились всю неделю! Место концерта не объявили ведь. Из стратегических соображений. А они дали слово не пропускать ни одного мероприятия, срывать все подряд. Захар тогда в бане вкалывал в отделе пива — денег куры не клевали, но он и банки сдавать не брезговал — все ж живая копейка.
Однажды окрысился за то, что я не смог объяснить, что такое простата. А я ж не врач. Не дал полотенце. Долго смеялся, увидев член. А что смешного? Член как член, а что на точку похож с запятой — ну так что? Я ж не смеюсь, что у Захара спина волосатая и яйца канделябрами. Закрыл баню, попер на концерт, пронюхал, сукин кот, что в Хантер-колледже будет. Купил яйца, все чин чином. Но не протухшие — свежие. Прокол налицо. Уселся в первом ряду. Почесал канделябры. Свет погас. Кто-то сходу задремал, засвистела гоп-компания, начали бодро, с балалаек, у бабушки отвисла челюсть: Ворсуков еще вполне смотрелся.
Меня там, правда, не было: я хроменькую Таньку в тот момент на полу трахал. Она грудастая деваха была, ротик маленький, не давала языком туда влезать, хоть тресни. И внизу целовать не давала. Глупая, другие девчата того и ждут, чтоб полизали им, а Танька нет. Сиськи большие, красивые. Я обнимал ее, ноги на плечи клал. Такая красивая и настоящая, не то что эти куклы! И исступленная. Я рад, что на концерт не пошел. Дядю Захара, кстати, скрутили и вывели из зала. Бабушке аутопсию сделали постфактум, и каким! А я хроменькую Таньку на полу трахал. Толстую, красивую. Она кричала, плакала, кусалась, исступленная. Пукала периодически от полноты ощущений. Толстая красивая Танька. Гладкая, с татуировкой (их тогда, кроме сук и дочек дипломатов, почти ни у кого не было, а Танька подчеркивала, и неоднократно, что она прежде всего — дочь дипломата). Мы два или три раза пиццу заказывали, они все адресом промахивались, найти не могли, мы у хроменькой Таньки напротив Карнеги-Холла трахались. Так приятно вспоминать об этом, вы даже не представляете себе.
ПРОИГРАННОЕ ПАРИ
Наконец-то раздался выстрел. Это застрелился Коллин. Все облегченно вздохнули. Вечер продолжался. Следующий тост был за Новый 199...-й год. Грэг, блондин из Калифорнии, всем уже успел надоесть своей видеокамерой. Он приехал в Нью-Йорк на пять дней, и когда ему сообщили, что Коллин поспорил со мной на 10 тысяч долларов, что под Новый год он застрелится, Грэг, приглашенный на Новый год к своим родственникам в Бэй-Ридж, приглашением этим решил пренебречь и пришел на праздник к нам. 10 тысяч долларов в случае проигрыша я должен был отдать сестре Коллина — Уне. Уна встречала Новый год у родственников Грэга. Она работала в магазине женского платья где-то в Сохо, на Мерсер, по-моему. О споре она ничего не знала.
Из присутствующих о споре знали только я (Стейси об этом даже не догадывалась), Роджер со своей новой женой из Массачусетса, мой племянник из Квинса, — брат с женой оставили его на нас, а сами укатили в Париж, разумеется, Грэг — и все. В Париже я был лет шесть назад, и тоже, кстати, под Новый год, поэтому по просьбе брата я составил для него внушительный список мест, где они обязаны побывать, а также советы: что лучше делать в Париже, если пойдет дождь или снег. В кафе сидеть, конечно же, на толпу глазеть. Что может быть лучше? Хотя Стейси со мной не согласна: она считает, что ничего лучше музея д'Орсэ в непогоду на свете нет. Ну, она у меня на XIX веке вообще немного двинута: хлебом ее не корми — дай полюбоваться на Делакруа или Курбе.
На прошлый Новый год Грэг пригласил нас в Калифорнию — он там заканчивает юридический, а в свободное время, — хотя откуда у будущего юриста может быть свободное время? — бегает по Сан-Франциско со своей полупрофессиональной видеокамерой и снимает, что придется: набитые туристами трамваи, бездомных на Маркет-стрит, парад лесбиянок, ярмарку в Чайна-тауне. Он нам все это в канун прошлого Нового года демонстрировал, сопровождая фильм обильными пояснениями. Сначала мне было интересно, потом стало неинтересно, потом меня стало клонить ко сну. Стейси исподтишка толкала меня периодически в правый бок и громко осведомлялась у Грэга: «И как часто у вас такие парады?», или комментировала: «Ваши бездомные намного жизнерадостнее наших, нью-йоркских. Я права?» Теперь я понимаю, для чего Стейси задавала вопросы таким громким голосом: она опасалась, что я засну и тем самым обижу Грэга. Она у меня человек деликатный.
Тот Новый год мы отмечали у его друзей-художников, проживающих в Монтерее. Праздник имел явно концептуальный оттенок. Вместо елки в углу спальни стоял обрубок с двумя ветками. На одной висел зеленый шар, на другой — красный. Мы все здорово накурились и пошли танцевать под REM, Run DMC и LL Cool J. В самый разгар плясок Стейси вдруг бухнулась на колени и закричала: «Немедленно освободить перекресток! Я с кем разговариваю?!» Дело в том, что елка в какой-то момент показалась ей светофором, но без желтого света. После полуночи к нашему веселью присоединились соседи художников. Они были одеты в черную кожу, а из задних карманов брюк у них виднелись наручники. Всего их было человека три, не больше, но непонятным образом им удалось заполнить собой весь дом. Потом, уже в самом конце, я помню, как вмазал кому-то из них по морде, и на обратном пути вел раздолбанный «Шевроле» Грэга одной рукой — на второй была повязка со льдом. Грэг был очень многословен (кокаин и, если не ошибаюсь, «экстази»); Стейси мирно посапывала на заднем сиденье.
— Не забывай, Эл, что ты накурен, — давал Грэг никому не нужные советы. — Веди машину не слишком быстро, но и не слишком медленно. А главное — старайся избегать полицейских.
— А это еще почему?
— Сейчас не время острить, Эл. Слушай, что тебе говорят: если нас остановят, не вступай в дискуссии. Вспомни самого последнего двоечника, вылетевшего из твоей школы за хулиганство. Вот такие ребята идут в полицию. Я эту братию хорошо знаю.
Водить машину под такой аккомпанемент в три часа ночи в накуренном состоянии одной рукой по незнакомым дорогам очень нелегко. Двумя, при прочих равных условиях, было бы значительно легче.
«Почему я дал одному из гостей в черной коже по морде?» — вспоминал я под легкий храп супруги на следующее утро и, наконец, вспомнил. Мне, вроде, показалось, что он заигрывал с моей Стейси.
— Да не нужна ему твоя Стейси, — успокаивал меня за завтраком Грэг. — Он скоро год как женат на том парнишке, что пришел с ним. Ох, погубит тебя твоя ревность, Эл. Вспомнишь мои слова: погубит. Так чай или кофе?
Грэг уже года три встречался с сестрой Коллина Уной. Время от времени он названивал мне в Нью-Йорк из Сан-Франциско и справлялся как, мол, она там. «Приезжай, сам все увидишь», — шутил я, но он обижался, и тогда я менял тон:
— Работает, дочка в школу пошла, — говорил я, хотя с Уной мы виделись раз в месяц, если не реже, и я был уверен, что «новости» эти Грэгу и без меня известны.
Как это люди могут встречаться на расстоянии? Ну ладно, один-два раза в год она к нему приедет, два-три раза — он к ней, и все? В Калифорнию переезжать она, насколько мне известно, не собиралась. О его переезде в Нью-Йорк до того, как он получит диплом, также речи быть не могло. А что если он не найдет работу в Нью-Йорке?.. Да, жизнь вдвоем — сплошные компромиссы, это я уже хорошо понял. Стейси и я как-то притерлись друг к другу, научились понимать друг друга, что ли. Я, к примеру, не готов заводить детей — и она меня с этим не торопит. Она, скажем, второй год подряд приглашает в гости Коллина из Новой Зеландии — пожалуйста, места много, я не возражаю.
Когда Стейси вышла на лестничную площадку встречать очередных гостей, Грэг уже заканчивал устанавливать на штативе видеокамеру. Подключив к ней две дополнительные лампы, он прищепил одну из них к спинке стула, а другую сунул мне в руки и попросил направлять на Коллина. Затем Грэг включил видеокамеру и, ни на кого не глядя, произнес: «Так. Что дальше?»
Коллин растерянно улыбался, я старался сохранять спокойствие, хотя 10 тысяч долларов в случае его проигрыша мне очень не помешали бы. В голове моей уже прыгали: приличная стереоустановка? задаток за новую машину? отпуск где-нибудь в Индонезии или Новой Зеландии — вот и Коллин приглашает, — а то что мы все: Париж да Париж?
Коллин вытащил из рюкзака пистолет 45-го калибра и взвел курок.
«А ведь он не шутит», — успел подумать я и взглянул на Грэга, поправлявшего объектив.
Коллин торопливо всунул дуло пистолета в рот и спустил курок. Раздался выстрел. Красная жижица шлепнулась о стену рядом с дешевой копией ренуаровских «Купальщиц», и тут же поползла вниз. Коллин рухнул на ковер.
«Ну дай Бог, чтобы все плохое, что было в прошлом году, так в нем и осталось, а Новый год приносил нам одни только радости», — кажется, это Грэг произнес с наигранной бодростью в голосе.
Где я теперь возьму 10 тысяч долларов для Уны — об этом я даже задумываться не хочу.
_________________________________________
Об авторе:
ПАВЕЛ ЛЕМБЕРСКИЙ
Родился в Одессе, живет в США. Окончил филологический факультет университета Беркли, штат Калифорния, учился в аспирантуре факультета кино Сан-Францисского университета. Работал в нью-йоркской радио- и киноиндустрии.
Рассказы переводились на немецкий, английский, финский, вьетнамский языки и публиковались в журналах Москвы, Санкт-Петербурга, Нью-Йорка, Иерусалима, Мюнхена и Хельсинки. Автор книг «Река №7», «Город убывающих пространств», «Другие берега», «В пятьсот веселом эшелоне» и др.
скачать dle 12.1
