(рассказы)
ЁЛКА, ИЛИ ПРЕКРАСНЫЙ ЛЕТЧИК
В конце декабря вдруг грянула весна. Сначала пошел дождь, потом из-под обрушившегося, как крыша, неба хлынул ливень. А из-под тех уже небесных обломков выглянуло теплое-теплое солнце. Они с сыном Сашкой пошли в степь, а там подснежники — в декабре — и много-много грибов весенних, сморчков, даже собрали немного, потом по дороге выбросили: вдруг зимой они ядовитые? Рядом стыла ледяная Ахтуба, они по льду перешли туда и обратно, чтобы удостовериться — лед, а значит, все же зима, — а перед льдиной и после, река вольно себе течет, вода черная, как поздней осенью, и вот в середине реки — мост широкий, ледяной, непонятно. И все весна была и весна, все это предновогоднее время, почки на смородине и вишне набухли, как предзнаменование чего-то чудесного, а дети в это время ходят в Дом офицеров на елку.
А под Новый год — вдруг ударил мороз, небо открылось, все в звездах, — крупные, чистые и холодные, они сияли в темном небе, словно вмерзшие туда осколки льда. Десятилетний сын стоял у порога их финского домика, рядом со скрипучей заледенелой яблоней, и как юный Бог, глядя вверх на сверкающие сокровища, сказал ей: «Там тоже живут люди. Давай им помашем!». Она стояла, махала пушистой варежкой звездам.
Новый Год встречали втроем: она сама, сын и ее старая парализованная мать. Выпили шампанское, посидели, потом и сын, и мать легли спать. А она, пьяненькая, открыла дверь, вышла на крыльцо, поскользнулась, — и с ледяных ступенек, по садовой ледяной дорожке, сшибая ногами калитку, покатилась по тротуару, прямо на дорогу, и по ледяной дороге ее помчало вниз, понесло прямо к колючей проволоке, которая отделяла их секретный военный городок от села и остального внешнего мира. Она застыла прямо на краю: между яром, на котором стоял их военный город, и пропастью, в котором лежало село. Головой она попала в дырку, кем-то проделанную для прохода через колючую проволоку. Она сидела на корточках, боясь пошевелиться. Рядом с пульсирующей жилкой на горле торчал ржавый шип, готовый туда вонзиться.
Там внизу, под ней, лежало село. Село — от края до края — было в огнях, словно опрокинутое на землю звездное небо. И все село пело, будто и не село поет, а огни поют, тоже от края до края. На одном конце только запевают песню, а на другом — заканчивают. Голоса были пронзительные, прозрачные, и как дымы из печных труб в морозный день, уходили ввысь, в небо. Хор между землей и небом стоял неумолкаемый.
Боже ж ты мой, какое счастье, подумала, а она одна колючей проволокой будто от этого счастья отрезана.
Эти моменты отрезанности, оторванности, выпадения из мира людей она, — близорукая, неуклюжая, застенчивая, не умеющая хорошо говорить, петь, танцевать, красиво одеваться, шутить, делающая все невпопад, — не имеющая в себе ничего, кроме белозубой нелепо-счастливой — гагаринской — как все называли, до самых ушей, улыбки, да сердца, которое молчаливо, изо всех сил любило своего сына, свою мать, своих немногочисленных друзей и подруг, свою степь с звездным небом над ней, — ощущала всегда, но особо остро стала чувствовать в последнее время.
С недавнего времени она стала ждать чуда.
Своего сына она родила в семнадцать лет от безымянного солдатика. После школы она пошла работать прачкой в прачечную при солдатской бане, где работала ее мать. В огромных чанах она стирала солдатские гимнастерки, портки, простыни, одеяла, которые им привозили из казармы. Работа была тяжелая, в три смены, но многие подруги ей завидовали, так как работы в городке не было. А тут иногда два раза в год, когда был призыв на военную службу, им вообще с матерью везло. Привозили призывников еще в «гражданском»: джинсах, модных рубашках, свитерах, костюмах и куртках. В бане, помыв, их тут же переодевали в военное, а одежду с «гражданки» отдавали в прачечную. Постирав, они с матерью продавали ее как «сэкоид-хэнд» по воскресеньям на местном рынке и имели маленький, но навар. И здесь же в прачечной, она и зачала сына, — среди бурлящих котлов и пара, в которых варилось солдатское исподнее, — тот солдатик привез белье в прачечную из казармы. Затащив ее в каморку, заткнув рот полотенцем, он изнасиловал ее на тюках с грязным солдатским бельем и исчез. Когда она поняла, что беременна, избавляться от ребенка было поздно.
Перед своим сыном она благоговела и мечтала о его прекрасном будущем: окончание школы, поступление в военное училище и — возвращение в родной городок уже офицером. И Саша действительно подавал такую надежду: он хорошо учился и рос красивым, умным, добрым ребенком. Но недавно он вернулся домой, заплаканный, и спросил ее: «Мама, мальчишки на улице сказали, что мой отец — солдат, и что я родился под забором. Это правда?». Она задохнулась от ужаса, поняв, что грязная тайна появления на свет мгновенно отбросила бы ее сына вниз, назад, туда, откуда он появился, откуда он уже бы не выбрался, и тем самым убила бы его. И сказала первое, что ей пришло на ум:
«Твой отец — летчик! Запомни: он выполняет важное государственное задание».
И вроде бы он поверил этому. Она проплакала рядом с ним всю ночь. И с этого времени она страстно стала ждать чуда. Чудо, которого она ждала, было простое. Она мечтала о том, чтобы у ее сына Сашки, появился отец.
Осторожно перебирая колючую проволоку руками, она потихоньку полезла наверх. Но, едва взобравшись на гору, снова сорвалась. Теперь она летела вниз, не касаясь ледяной дороги, как бескрылая птица, слепым комком, неумолимо падая в пропасть, погибая по-настоящему, крича от смертельного ужаса. Кто-то с кручи бросился вниз следом за ней. Ее поймал какой-то мужик в телогрейке перед самым обрывом. Схватил и прижал к себе так, что она губами неловко прижалась к его соску на теле, — голое тело было под телогрейкой. Она чувствовала его мужское, крепкое, молодое, ликующее от праздника жизни тело, его стальные мышцы, гладкую кожу и глухие торопливые удары его сердца, бьющего ей прямо в губы.
— Елка, ты?
Она подняла глаза.
Славка, капитан молодой! С ним был небольшой роман. Давно, летом, когда он был еще лейтенантом. Учил ее танцевать. Танго. Ночью. Прямо на улице, под магнитофон. Спросил: «Сбацаем?» — и повел, у нее не получалось, она, спотыкаясь о его ботинки, падала, он подхватывал и кружил над асфальтом, а сверху с ночного неба на них падали звезды: был август. Закружив, потащил в сад, где стояла кровать под белым марлевым пологом от комаров. Ночью полог сорвало ветром, и они, обнаженные, обнявшись, лежали под звездным куполом, одни во всей Вселенной, как Адам и Ева. Грызли яблоко — одно на двоих, пили вишневую бражку из трехлитровой банки, неосторожно оставленную матерью в саду — и хохотали, как безумные: белый марлевый полог бродил по саду, словно приведение.
Он и придумал тогда звать ее Елкой. Говорил, что любит. Обещал жениться.
А через месяц прибежала соседка, сказала, что Славка с Нинон живет, скоро поженятся, он уже и вещи к ней перенес. Нинон работала медсестрой в военном госпитале, и была лучшей подругой Елки. После этого Елка уже ни в чью любовь к себе не верила. Поняла, что никому она с таким прицепом — маленьким сыном и больной матерью не нужна.
— Пусти, Слав... — она пыталась вырваться из его рук. — Где твоя Нинон?
Он разжал объятия, мотнул головой.
— Да вон, наверху стоит, — и растеряно, безнадежно, совсем по-бабьи, пожаловался Елке. — Не знаю, что делать. Спивается она у меня...
Про это знал уже весь город. Нинон спивалась неудержимо. В госпитале, где когда-то Нинон слыла лучшей хирургической сестрой, она докатилась до санитарки.
— Ребята! — кричала им сверху Нинон, качаясь всем телом и чем-то размахивая. — Вы что там застряли?
Побрели обратно. А там под ледяным тополем — тополь аж хрустел над ее головой — стояла Нинон, держа в руке бутылку. У Славы лицо, словно инеем покрылось, — так оно побелело от ярости.
— Где ты ее взяла?!
— Шел офицер. Я загадала. Имею право, — загадочно сказала Нинон. Слава выхватил у нее бутылку, грохнул о ледяной асфальт.
— Дурак! — сказала Нинон. — Припадочный!
— Да пошла ты!.. — Слава, развернувшись, пошел прочь.
— Ты куда? — крикнула ему вслед Нинон и спросила растеряно у Елки. — И куда он?
Пошли за ним. По дороге встретили Галку, — молодую, разбитную, одинокую солдатку-контрактницу. Она бежала, отбиваясь от офицера.
— Ну и когда же мы с тобой увидимся? — спрашивал тот уныло.
— Ну как только — тогда сразу! — отвечала Галка.
Подбежала к подругам:
— Вот привязался на дискотеке... Думала мужика себе найти на ночь. Хочу, аж не могу! — Галка в выражениях не стеснялась и всегда говорила про свои любовные похождения, в которых участвовал весь воинский состав полигона — от прапорщика до генерала, — прямо, по-солдатски: с кем, когда и сколько раз.
— Так чего ты его прогнала? — удивилась Елка. — Если на ночь.
— Так не со всяким же, — удивилась Галка.
Печально возвращались они домой: Елка, Галка и Нинон. Пустынны были улицы.
Город после зимнего ливня и мороза застыл и был ледяной: ледяными были и дороги, и дома, и деревья. Все было словно стеклянное, ненастоящее.
— Как первую ночь Нового года проведем, так и год пройдет, — сказала Галка.
— Ночь уже пошла, — сказала Нинон.
— Хреновый год, значит будет, — сказала Елка.
И вдруг...
Он действительно возник вдруг. Не было его нигде, не видели они его. Или чтобы не поскользнутся в землю смотрели? Но когда кто-то загородил им дорогу, и они пытались его обойти, а этот кто-то не пропустил их, и они разъяренно подняли все свои три головы, как трехголовый змей, — вот тогда и увидели они — его, прекрасного летчика.. Он стоял перед ними огромный, в меховой летной куртке и в летном шлеме, красивый и пьяный вдрабадан.
— Девчата, — сказал он. — Я где?
— На Луне, — сказала Галка.
— Красиво, — сказал летчик, оглядываясь.
Любуясь, он зачарованно обвел взглядом лунный пейзаж их городка, и они вслед за ним осмотрелись тоже: кругом было тихо и торжественно.
Потом опять уставились на прекрасного летчика, свалившегося с неба.
— А город, — спросил летчик, — какой?
— Ты что, парень, на голову катапультировался? — спросила Нинон.
— Я посадил самолет на площади, — покачал головой летчик. — Кончилось горючее.
— Вы откуда? — спросила Елка вежливо.
— Из Эн-ска.
— Нормально, — сказала Нинон. — Три часа лету отсюда.
— Сорок минут, — возразил летчик. — Я на истребителе.
Галка подергала Елку за рукав.
— Шиза. Или маньяк. Короче: делаем ноги, — шепнула она Елке на ухо.
И пошла. Елка с Нинон молча и быстро пошли за ней.
— Девчонки, вы куда? — окликнул их летчик. — Не бросайте меня.
— Некогда нам, — они нерешительно стояли у калиток своих финских домиков, где жили, готовые разбежаться, а Галка озвучивала. — Родители будут ругаться. И что нам с тобой пьяным делать? Пока, она говорила, летчик медленно приблизился к ним опять и сгреб их в одном объятии.
— Я не пьян, — сказал он, шатаясь. — Я по заданию. За елкой...
— Вот чокнутый... Бежим! — крикнула Нинон. Вырвавшись из объятий, они бросились врассыпную. Спрятались за двери своих домов. Он стоял один, среди незнакомых ледяных домов и звал их:
— Там, на Луне! Люди! Я замерзаю!
Первой не выдержала Галка. Вышла, сказала:
— Пойдем в сарай, переночуешь. Не замерзнешь, на угле тепло.
Положила летчика на антрацитовую кучу угля. И сама рядом прилегла.
— Ну давай! — сказала она.
— Чего? — не понял он.
— А ты не знаешь? — сказала Галка и бросилась на него, застонав. — Ты мое счастье...
Летчик отбивался, как мог.
После всего деловито сказала:
— А теперь уходи. А то отец увидит, заругает...
Летчик вышел на перекресток, поглядел на луну.
— Эй, мужик, — позвала его Нинон, подойдя к калитке.
— Чего, — обрадовался летчик.
— У тебя выпить есть?
Летчик достал фляжку.
— Что это? Спирт? — аж задохнулась Нинон от счастья. — Наливай!
Выпили из крышечки без закуски.
— Нинон, ты где? — из дверей раздался сонный голос Славы.
— Уходи быстрее... — сказала Нинон летчику. — Муж проснулся.
Елка терпеливо стояла у дверей веранды, прислушиваясь. Видела, как летчик пошел к Галке, потом к Нинон. Когда шум стих, она приоткрыла дверь. Летчик задумчиво сидел под фонарем на ледяном бордюре.
— Эй! — позвала его Елка.
Летчик не откликался.
Елка боязливо подошла к нему.
Летчик спал сидя. Она попробовала его разбудить:
— Вставайте, вы же замерзнете... — уговаривала она его. Летчик только мычал и отталкивал ее. Потом он рухнул на ледяную дорогу, раскинув руки и ноги, и лежал неподвижно, словно убитый.
— Господи, — взмолилась Елка, — он же и правда замерзнет…
Она обхватила его руками и потащила по льду. Он был тяжелый, словно тело его было налито свинцом. Но ведь как-то их выносили с поля боя, этих тяжелых, свинцовых, раненных свинцом же, мужчин, — думала она, — выносили хрупкие и несильные, такие же, как она, женщины. Пока тащила, он ей слова бормотал, что мол, выпил с ребятами-летчиками. Новый год, а елки нет, кругом пустыня, он обещал достать. Полетел. Она положила его на диван, и он опять заснул. Она расстегнула его меховую куртку, расстегнула шлем, — и ахнула. Он был действительно прекрасен, этот летчик: с золотыми волосами, с высоким лбом, с твердо по-мужски очерченным ртом. Он был идеальным мужчиной, без всяких примесей.
Она долго смотрела на него. Ее осенило еще тогда, когда они его встретили. Она поняла, что чудо произошло, вернее происходит сейчас. Она встала, прошла в другую комнату и разбудила сына:
— К нам гость, — таинственно сказала она ему и попросила одеться. Строго и торжественно ввела в ту комнату, где лежал спящий летчик.
— Сынок, — сказала она. — Посмотри, кто к нам приехал.
Сын посмотрел на летчика, потом на мать, и спросил ее срывающимся голосом:
— Это мой папка?
Она молча кивнула. Чудо произошло. Завтра вся улица будет говорить о том, что у Сашки появился отец-летчик, прилетавший на истребителе в новогоднюю ночь к своему сыну. Ближе к утру, когда все спали, она попыталась снова разбудить летчика. Летчик не просыпался. Утром он проснется и спросит, где он и кто они такие, — и разрушит чудо. И тогда она решилась. Позвонила в военную комендатуру и сказала:
— Я задержала преступника. Приезжайте. Он угнал самолет.
Пусть они возьмут его спящего и увезут. Потом разберутся.
СУСЛИК
Весной мы, пионеры военного города Ярград, выходили в степь выливать сусликов из норок. Тихо за нашим отрядом ползла поливальная машина с хлорированной водой. Крутые бока ее были мокры, как бока зверя.
В нору, черно уходящую вглубь земли, мы лили из ведер воду, и та уходила стремительно, беззвучно и насовсем. И снова налили, и снова ушла она, будто по срочному важному делу, быстро и независимо. И снова черно зиял отверстый, по-детски круглый рот земли. И уже забыв про суслика, не веря, что когда-нибудь выскочит он из норы (а если и выскочит, то в Америке, испуганно озираясь среди небоскребов, — так насквозь уходила нора), мы лили воду просто так, потом весело-бесшабашно, потешаясь над собой и этой дырой, уходящей в никуда. Потом со злостью и отчаяньем к этой глумящейся над нами, пионерами, тайне: заливали ей глотку, не давая продыху, — лили и лили, забыв, зачем льем.
И когда наша злоба и ненависть, нависнув над норой, стала огромной, молчаливой и плотной, как льющаяся тяжелой, плотной струей вода, когда воздух сгустился от этой общей злобы и стал отчетливо пахнуть хлоркой и потом — тогда вдруг из соседней норки выполз суслик.
Он выполз на божий свет мокрый, дрожащий, маленький, будто только родился у нас на глазах из чрева земли, — и застыл, очарованный.
Божий мир был цел и глядел на него.
Что ему там причудилось, в его извилистой земляной тьме, по которой, воя от ужаса, металась его детская душа и ее со всех сторон настигала наша человеческая хлорированная злоба, наша ледяная ненависть, просачиваясь во все закоулки и убежища: всемирный потоп? конец света?
Но мир был цел. Мир был целехонек. Он был даже лучше того, прежнего. Неуничтоженное солнце светило ярче, чем то, привычное. Неуничтоженное небо было голубее; и чище, серебрянней звенела в спасенном мире полынь.
Подняв свою душу на задние лапы, он молитвенно сложил свои ручки на груди и, закинув голову, блаженно, подслеповато щурясь, поглядел на солнце.
Мир был цел.
Он тихо свершил свой намаз.
И только тогда поглядел он на нас, сгрудившихся над ним людей.
Он и на нас посмотрел сначала влюбленно, радуясь за нас, что мы живы, что вышли сухими из воды, целы и невредимы после такого потопа.
И еще раз посмотрел. Но уже не так: деловито огляделся и понял — не вырваться. И обреченно залег: берите. Главное, что мир — цел. И закрыл глаза.
В тот день мы, пионеры шестого класса «Б», вылили двадцать два суслика и вышли на первое место по заготовке шкурок.
В ТОТ ДЕНЬ, КОГДА УМЕР БРЕЖНЕВ
В тот день, когда умер Брежнев, я бежала на лекции в Литературный институт.
У кафе «Лира» (теперь там «Макдональдс») меня встретил мой однокурсник, поэт из Владивостока Юра Кабанков и объявил, что сегодня а) умер Брежнев, б) в журнале «Литературная учеба» опубликован мой первый рассказ под названием «За сайгаками». Журнал у него был в руках. Известие, что умер генсек, меня опечалило. Известие, что в журнале вышел мой рассказ — очень обрадовало. Да что говорить, я просто была счастлива этим вторым известием. Решив, что эти два события нужно отметить, я побежала в институт и пригласила весь наш курс (мы были тогда уже на 5 курсе) в кафе «Лира».
Кафе «Лира» было тогда культовым заведением, еще совсем недавно, в 70-е, там каждый вечер играл модный ВИА — вокально-инструментальный ансамбль — как тогда их называли, и молодежь (в том числе и я), заказав дешевый салат и коктейль, могла весь вечер танцевать перед небольшой сценой, прямо перед музыкантами, среди которых выделялся парень с копной волос, сияющих вокруг его головы солнечным нимбом, по имени Андрей Макаревич. Ансамбль же назывался, как вы уже догадались, «Машиной времени».
Но в 80-е кафе было перестроено, ансамбль из кафе исчез, и мы с курсом в десять часов утра сидели на втором этаже, выпивая за мой рассказ. Публикации студентов, да еще в столичных изданиях, тогда были редкостью, журнал гулял по рукам, меня поздравляли, произносили тосты, дружески обнимали, читали стихи, радостно смеялись, — короче, курс «гудел» по полной программе.
Но, как и бывает в художественных произведениях, в самый кульминационный момент нашего громкого застолья, в кафе неожиданно появился проректор Литературного института, будущий министр культуры страны, критик Евгений Сидоров. Все затихли. «Светлана, что здесь происходит?» — строго спросил он. «Рассказ отмечаем», — растерянно сказала я. «Увести весь курс из института в такой день! Брежнев умер!» — вскричал наш проректор довольно театрально, потому что был почти так же молод, как и мы. «Евгений Юрьевич, мы его помянули!» — сказал Юра Кабанков виновато. Первую рюмку мы действительно подняли за помин души Леонида Ильича, в смерть которого до конца все же не верили, считая его бессмертным, как, впрочем, и остальных членов Политбюро. «В институт! На траурный митинг! Быстро!» — громким театральным шепотом сказал Сидоров. Мы потянулись на выход.
Через несколько дней весь наш курс вместе с институтом стоял в длинной похоронной очереди, которая извивалась по всей Москве. Было прохладно, ноги и руки замерзали, прыгали, пытаясь согреться.
Один из наших однокурсников, поэт и прозаик Михаил Попов, острил беспрестанно, на него словно бы что-то нашло, все смеялись. Одна из аспиранток, приближенных к ректору, спросила: «Кто этот острослов?» Ей сказали. Она повернулась к нему: «Зря смеетесь, Миша, еще жалеть о нем будете». «Может быть», — сказал Миша. Больше он не шутил. Дальше шли не разговаривая.
Но я отчетливо помню, что в осеннем морозном воздухе было разлито молчаливое, молодое и жестокое ликование.
ФАРХАТ
Фархат появился на нашей улице три года назад в жарком мае, когда разом зацвели абрикосы, яблони и вишни. Он прогуливался по улице туда-сюда, и, задирая голову, посматривал поверх забора на цветущие сады: мол, кому нужен работник. Никому он был не нужен. Так как был слишком молод (лет двадцать, не больше) и ослепительно красив: белое лицо, тонкий нос, большие карие глаза, черная, как крыло живущего на нашей старой груше ворона, челка. И стать. И горделивый взгляд. И одет с иголочки. Ходит по улице, будто и не таджик вовсе, а принц датский. Такие таджики никому для тяжелой работы на земле или на строительстве не нужны. Нужны сельские, из аулов, работяги, побитые жизнью, с жилистыми руками, с дочерна загорелыми, небритыми лицами, плохо говорящие по-русски, — такие вкалывают с утра до ночи за копейки.
Но у меня было безвыходное положение: развалилась от ржавчины труба под землей, и ее надо было срочно заменить. Менять трубу вызвался местный водопроводчик Саша, а вот траншею копать он наотрез отказался. Не барское, мол, это дело. Найди таджика, пусть роет. А он, Саша, потом придет и проложит трубу.
Вот я и позвала Фархата. Через забор: заходи, дорогой, есть для тебя работа. И Фархат – вот уж он: стоит передо мной, как лист перед травой. Показала ему, где рыть. Назвала цену. Он начал азартно и весело торговаться. Снова и снова измерял длинными шагами землю от общей водопроводной трубы до дома, показывал на препятствие в виде асфальтной дороги, говорил, что придется-де ему ее вскрывать, тыкал палкой в бордюры, открывал и закрывал металлические ворота, производя ими шум и скрежет, и, набавляя цену, даже зачем-то поднял чугунную крышку колодца. Мы оба наклонились и посмотрели во влажную тьму колодца, потом, подняв головы и очутившись лицом к лицу, рассмеялись.
— Пять тысяч рублей!— сказал он.
— Нет, — сказала я.— Давай за три.
Рыть траншею за три тысячи рублей Фархат отказался. И за четыре тоже. Сказал, что заработает пять тысяч за один день на продаже арбузов. Арбузы у нас продавали у обочины трассы Волгоград — Астрахань: прямо у дороги лежали целые кучи арбузов и дынь, торговцы же чуть поотдаль спасались от палящего солнца под камышевым навесом. Я пожала плечами: флаг тебе в руки, нет — так нет, иди продавай арбузы. Пять тысяч — это целая зарплата в нашем городке: за такие деньги люди целый месяц вкалывают. Фархат ушел. Я начала искать других.
Проходил день за днем, а работники не находились, — в мае они нарасхват. Сад же мой без воды засыхал. А по улице то утром, то вечером праздной походкой прогуливался франтом все тот же разодетый Фархат, поглядывая украдкой в сторону нашего дома. Я отворачивалась и делала вид, что не вижу его в упор. За это время он так и не нашел работы. За это время я тоже так и не смогла найти работника.
Наконец, я его позвала. Как бы вяло и как бы нехотя. Он радостно, тотчас же, вприпрыжку прибежал. Белозубо улыбаясь, озвучил свою — в те же пять тысяч рублей — цену. «Не жалейте деньги, — сказал он философски. — Деньги — ничего не стоят. А вода — это жизнь!»
Эта фраза и решила дело. Я обреченно согласилась.
— С вас еще обед, — добавил он.
Пути наши с Фархатом вновь пересеклись.
Фархат пришел на другой день в семь утра. Спросил, где переодеться. Я показала ему на отдельно стоявшую от дома веранду. Через минуту он вышел оттуда в светло-серых спортивных штанах, без футболки, демонстрируя свой безупречный загорелый торс. Если честно, я залюбовалась им. Соседям и читателям-моралистам я сказала бы так: я любовалась им, как мать любуется сыном. Ибо такова была наша с Фархатом разница в возрасте.
С приходом Фархата наша с мамой жизнь преобразилась. Он приходил рано утром, пока не было жары, с первыми лучами солнца, и сам весь был по-утреннему радостный и лучезарный, словно бы он сам лично и приносил с собой нам эти первые лучи солнца. Работал он так, словно бы эта работа — рыть землю — и была его призванием. Точными ударами саперной лопаты, которую он принес с собой, он сначала врезался в землю, а потом аккуратно выгребал ее из образовавшейся ямы совковой лопатой. В полуденную жару Фархат отдыхал, сидя на веранде или под яблоней и играя по мобильнику в нескончаемую игру.
Я было попробовала его покормить обедом, но он поглядев на борщ и жареные котлеты с картошкой, с легкой брезгливостью отказался. Сказал, что ест только плов. Но когда я собралась приготовить плов, остановил меня и сказал, что ест только «мамин плов», то есть плов, приготовленный руками его матери. И попросил сварить ему куриное яйцо. Так он и питался в дальнейшем одними яйцами, запивая их холодной водой.
С ним было интересно разговаривать. Оказалось, что он был офицером таджикской армии, учился на лейтенанта в военном училище, а когда начал служить, его не устроила слишком маленькая зарплата, и он написал рапорт об отставке. Но все же успел где-то на границе повоевать с афганскими талибами, насмотрелся на смерти и увечья друзей. И умирать за такую зарплату он не захотел.
В Россию он приехал заработать деньги, чтобы жениться. Он должен заплатить за невесту калым. Но для того, чтобы невесту отдали замуж за него, нужен не только калым. Нужно, чтобы у жениха был автомобиль, желательно иномарка. А также перед свадьбой обязательно надо построить собственный дом, куда бы он мог привести молодую жену.
Он — шестой ребенок в семье, самый младший. У остальных братьев и сестер уже свои семьи. Сестер увезли к себе их мужья. А вот для братьев строили дома всей семьей. На их улице стоят уже три дома его братьев. Теперь его очередь строить дом.
И вот он, Фархат, в это лето отрабатывает первый пункт этой программы: зарабатывает на иномарку. В следующее лето он начнет зарабатывать на дом. А еще через год — на саму невесту. Которая у него есть, они любят друг друга и она его ждет. Но ему надо торопиться. Чтобы его невесту не увел кто-нибудь побогаче и поудачливее. И поэтому его цена за работу всегда — 5 тысяч рублей — даже, если вся работа состоит из забивания гвоздя. И добавлял свою любимую фразу: потому что он всегда может заработать эти деньги за один день на продаже арбузов.
Напротив нас строили дом его соотечественники. Фархат с ними изредка общался, но относился к ним свысока. Он говорил так: ему с ними общаться не интересно, потому что все они — из деревни. А он, Фархат, из города, да, причем, из какого? Главного города страны — из столицы Таджикистана! Из самого Душанбе! Самого красивого города на свете! Где так много зелени и так много фонтанов! О своей родине он говорил с придыханием и с тремя восклицательными знаками в конце каждой фразы.
Наконец, пришел день расчета. Я была очень довольна его работой. Траншея им была вырыта по-военному ровно и напоминала больше окоп. Я отдала ему деньги, и мы расстались.
Но уже на другой день он снова прогуливался по нашей улице и смотрел поверх нашего забора. Всю башку свернул! Фархат опять искал работу. И я его опять позвала. На этот раз надо было обмазать кирпичную трубу. Опять прозвучала цифра в пять тысяч рублей. Я опять торговалась, называя сумму в три тысячи. Он был непоколебим. Я махнула рукой и согласилась. Каково же было мое удивление, когда я увидела, что цемент с песком перемешивают те деревенские таджики, которые строили дом напротив, а трубу собирается обмазывать молодой узбек, который был у них в подмастерьях. Фархат стоял в стороне и смотрел издалека, как тот ловко приколачивает сетку к кирпичной основе. «Он меня обучает!» — важно сказал Фархат, заметив мое удивление. Но не успел он отойти, как узбек тут же выдал его, сказав, что Фархат за эту работу пообещал ему тысячу рублей. «Тебе надо быть бригадиром» — сказала я Фархату, подивившись его менеджерским способностям. — Деньги с населения выбивать. А работали чтоб другие».
Потом мне надо было побелить дом. Потом покрасить веранду. Потом спилить дерево, вывезти мусор. Я уже привыкла к Фархату и звала его. Он умел делать только не квалифицированную работу. Если же надо было сделать что-то профессиональное, он звал своих, деревенских, выплачивая им копейки. Они его почему-то слушались. И без него работать ко мне не шли, как я их не просила. Опустив головы, говорили, что им некогда.
В конце концов я стала считать Фархата чуть ли не своим родственником. Так преданно он смотрел мне в глаза, так быстро бросался исполнить любую хозяйскую прихоть. Мы сдружились и в перерыве между работами постоянно вели какие-нибудь беседы на отвлеченные темы. Деньги мои, которые я отложила на ремонт, потихоньку перетекли из моего кармана в карман Фархата. И я сказала ему, что все, денег больше нет, и пусть он ищет работу где-нибудь на стороне. Но у Фархата был, видимо, нюх на деньги. Как-то он почуял, что все же в моем кошельке что-то завалялось, а именно те три тысячи, которыми я каждый раз безуспешно пыталась его заманить что-то сделать. Он тут же предложил мне построить навес к сараю, назвав свою любимую цену в пять тысяч. Навес мне был не нужен, но если уж Фархат взялся его построить, то пусть строит за ТРИ мои последние тысячи. «Пять», — сказал Фархат. «Три, — сказала я. – Больше у меня нет. Или мне не надо никакого навеса». Фархат молча начал копать ямы для столбов.
В процессе постройки навеса, план на ходу поменялся, так как Фархат нашел у забора валявшиеся старые ворота, и решил из них соорудить к навесу стену, потом и другую. приладил старую дверь, — и получился еще один сарай, который мне был, собственно, не нужен так же, как не нужен был и навес. Но раз построил, буду в нем прятать свой велосипед.
Я решила тут же отдать Фархату деньги и зашла к нему на веранду. На веранде было полутемно и душно. Он переодевался. Я протянула ему три тысячи. Он побледнел и отвернулся. «Бери!», — сказала я. — Ты их заработал». Он побледнел и произнес сквозь зубы: «Пять тысяч!» «Но мы же договаривались на три», — растерялась я. «Три было за навес. А я построил вам целый сарай!» «Но мне сарай был не нужен!» — сказала я. «Пять тысяч!» — опять заявил Фархат уже грозно. — Или…» «Или что?» — спросила я. «А вот что!» — у Фархата вдруг искривилось лицо, он молниеносно выхватил откуда-то свою саперную лопатку и изо всех сил метнул ею в меня. Лопатка в миллиметре пролетела мимо моего лица и вонзилась в деревянную дверь. За то небольшое мгновение, пока летела, пущенная в меня лопата, я вдруг всей своей кожей ощутила страх смерти. Это не сравнимое ни с чем чувство, похожее на истому. О которой так и пишут: смертельная истома. Вот и меня пробило это томительное чувство ожидания смерти, почти в тот миг желанной. Даже пот выступил на лбу. Это была одна секунда. В следующую секунду я уже безбоязненно неслась на Фархата, выталкивая его из помещения. И он безвольно меня слушался, бежал, путаясь в одежде. «Уходи и больше здесь не появляйся!» — кричала я. Уже на улице в спину я бросила ему мятые рубли — те три тысячи, из-за которых меня чуть только что не убили.
Спустя три года я шла по базару. И уже выходя из ворот, увидела у дороги кучу арбузов. Подошла. Выбрала один и подала его продавцу. «Здравствуйте!» — сказал мне продавец. Я подняла глаза и увидела Фархата. Но от того щеголя и красавца остались лишь одни глаза. Лицо было до черна загорелым и небритым, как у остальных восточных торговцев. «Здравствуй, Фархат!» — сказала я. — Как ты?»
Ощущение было такое, что мы с ним находимся уже на том свете, и все уже друг дружке простили.
«Женился, — сказал он. — вот посмотрите». Фархат поднес к моему лицу мобильник, и на экране я увидела его юную жену. Красивее этой восточной красавицы я никогда никого не встречала. Я даже ахнула. Стоило за такую красавицу работать, как вол, на чужбине. «Какая красивая», — сказала я. Фархат довольно улыбнулся. «И сын родился, — сказал он. — Только я его еще не видел. Вот заработаю деньги и поеду домой».
_________________________________________
Об авторе:
СВЕТЛАНА ВАСИЛЕНКО
Родилась в городе Капустин Яр Астраханской области, живет в Москве. Окончила Литературный институт имени А. М. Горького и Высшие сценарные и режиссерские курсы при Госкино. Первый секретарь Союза российских писателей.
Автор книг «Дурочка», «Проза в столбик» и др. Публиковалась в журналах «Новый мир», «Знамя», «Зарубежные записки» и др. Лауреат премий журнала «Новый мир», «Лучшая европейская книга года», им. Владимира Набокова и др. Книги и отдельные рассказы переведены на десятки языков мира.
скачать dle 12.1
