(новеллы)
ГРОБ
Адаму Ивановичу на день рождения подарили гроб.
— Что за шутки? — удивился он.
Но гости ушли, а гроб остался. Адам Иванович осторожно, на цыпочках, приблизился — от подарка пахло древесной сыростью и фиалками — гробовщик спрыскивал плоды ремесла своего дешевеньким парфюмом.
Адам Иванович сдвинул крышку и заглянул. Протянул руку и потрогал. Мягкий, горчичного цвета глазет приятно ласкал.
Осмелев, Адам Иванович забрался внутрь и лег.
— А тут уютно, — блаженно выдохнул он.
Прямоугольник потолка выглядел унылым, тускло-серым. Высунув голову наружу, Адам Иванович осмотрел комнату и скривился — стол, стулья, вся мебель и утварь сделались нелепыми, несуразными. В их мертвенной неподвижности проступила сиротливая оставленность, даже потерянность и безысходность. Сам же Адам Иванович — напротив — наблюдал в себе новое биение, эйфорию. До этого он только искал и не находил. А теперь — нашел.
Блаженство захватило его, понесло сквозь время, он увидел ничтожность жизни и безмерность и величие смерти. Вечный покой манил, ласкал глазетовым подбоем. Глаза Адама Ивановича закрылись.
…
В дверь постучали. Адам Иванович от неожиданности подскочил, выбрался из колыбели небытия и пошел открывать. Воображение рисовало образ старухи с косой. Видение казалось анекдотическим, и это злило Адама Ивановича. Он пытался отмахнуться от карикатурной старушки, отчего коса из ее рук вылетала, но бабушка подбирала ее вновь и вновь, театрально хохоча и все настойчивее колотя в дверь.
На пороге стояли друзья Адама Ивановича. Они нетрезво смеялись и неустойчиво клонились.
— Пошутили мы! Пошутили! Долгих лет тебе, дорогой Адам Иванович.
Они ввалились в квартиру и вынесли гроб. Адам Иванович стоял, горько озираясь в опустевшей комнате.
— Как так? — бормотал он. — Как же так? Опять?.. Живи… Мучайся…
НАУЧНЫЙ ПОДХОД
Поймали жулика. Повели в суд. Свидетелей — триста человек. Доказательств — еще триста человек на тележках везут. И каждое — аки гвоздь — пригвождает и не соскользнешь.
— Ух мы сейчас ему зададим! Он у нас попляшет!
Три прокурора померло по старости, пока все доказательства рассмотрели и всех свидетелей выслушали.
А этот жулик, подлец, и адвоката брать не стал.
Выходит на решительное слово и говорит снисходительно:
— Я вам научно сейчас заблуждения ваши обосную.
Судья:
— Только нельзя ли поскорее, а то четвертый прокурор уже редко дышит, как бы совсем не выдохся.
— Я, буквально, в два счета, через пять минут по домам разойдемся — котлеты жевать. Вот скажите, граждане, дважды два — четыре будет, или я не прав?
— Оно ведь, смотря по потребности. Но если научно, то конечно, — прав.
— А «жи»-«ши» писать следовает с буквой «и», или я не прав?
— Всякое встречается — бывает и с другой иной, и через твердый знак один гражданин писал, да под трамвай попал, но если научно, то конечно, — прав.
— А за вилку не левой ли рукой браться нужно, ухватив ножик правой? Или я не прав?
— А за вилку — это не научный вопрос, а из этикету!
— Но из этикету-то я прав?
— Если из этикету, то конечно, — прав.
— Вот и выходит — ни научно, ни этически крыть мою правоту вам нечем! У вас все сплошь фантазии и беллетристика, поставленные на жидкий фундамент. А я кругом прав — и научно, и этически. Развязывайте меня и идите по домам.
— Один убыток от этой науки, — вздохнул прокурор. — И от этики тоже — один убыток. Хоть помирай.
И помер. Выдохся.
— Если прокурору крыть нечем… — судья посмотрел на прокурора и, убедившись в его молчании, вынес вердикт, — невиновен!
Жулика развязали, он на радость всем сплясал и был таков, да и все прочие разошлись. И триста свидетелей разошлись. И те, что с тележками, — тоже. Всяк в свой дом — котлеты жевать.
Только прокурор остался ни с чем.
СУПНИЦА
Коля Блинчиков залез с ногами на стол, чтобы повеситься, и превратился в супницу. Тут пришла жена его, Варвара, но Колю не узрела. А пришла она вдвоем с Хмуряковым. Хмуряков Колю тоже не узрел. А Коля узрел их всех.
Хмуряков и Варвара, не замечая своей разоблаченности, принялись есть арбуз. Хмуряков ненасытно припадал губами к красной сочной сахарной мякоти, впивался, сопел и похрюкивал от удовольствия. Варвара вторила.
— Какая удобная супница, — заметил вдруг Хмуряков непризнанного Блинчикова, — очень кстати.
И придвинул фарфоровую лохань, и начал плевать в нее арбузные семечки, и швырять обгрызенные корки.
Семечек и корок набилось так много, что супница треснула и развалилась на отдельные кусочки.
— Какая надломленная конструкция у этой супницы, — заметил Хмуряков.
И ушел, размышляя о целостности и разобщенности. Варвара Блинчикова собрала осколки и со скуки взялась их склеивать. И склеила. Вышла супница, как новая, даже лучше. Только ручки одной не хватало, и дыра вышла в боку, и вообще, она теперь больше на утюг походила. А утюгу вторая ручка без надобности. Поэтому хорошо вышло.
Тут Коля из супницы обратно в Колю Блинчикова превратился. Сидит на столе на корточках в арбузной куче и озирается. Варвара увидала его и ну вопить тревожно. Не узнала Колю, потому что у него все теперь перепутанное было: правая рука снизу, левая — из затылка торчит и держит левую ногу, а правая нога и вовсе не там, где положено. А некоторых телесных членов даже и не нашлось. Всецело исчезли. Видать что-то из осколков супницы под столом затерялось. Или Хмуряков прихватил на память. А то и нарочно — от дрянности характера попер.
Варвара подумала, что перед нею уголовник беглый, и вызвала полицию. Блинчикова сначала в тюрьму посадить хотели, но ему места и там не нашлось, и его в музей отправили, как аномалию.
Хмуряков к Варваре больше не ходил. Она сделалась несчастной и нервной. А Блинчиков — наоборот, сделался счастливый и в свое удовольствие проживал в музее. У него во внутреннем устройстве что-то с чем-то переставилось местами. А то и вовсе ушло — осталось лежать осколком в кармане Хмурякова.
Хмуряков же ходил в музей, смотрел на Блинчикова, сердился и всякий раз говорил:
— Ничего аномального в этом решительно нет.
НЕПОДВИЖНОСТЬ
Первый разбежался и твердостью черепа утоп в мягкости живота второго. Второй жадно открыл губы, ища ими ушедший из него воздух.
Толпа сморщилась пресыщенным недовольством.
— Больше крови!
Второй, оседая, придавил первого грузом своего больного туловища и резко поднял колено. Из смявшегося лица первого посыпались зубы.
Толпа выдавила слюну возбуждения.
— Сделай ему больно!
Первый, по-младенчески стоя на четвереньках, ударил снизу в пах. Второй подломился и усох, как выеденный червем плод.
Толпа росла, эрегируя.
— Убей его!
Первый занес руку к небу для окончательного удара, но второй выкорчевал ее из тела и бросил другим на пропитание.
Вопимые толпой слова стали такими же искалеченными. Они разъединились на звуки, которыми человек мог говорить, когда еще не приручил слова.
— Ы-ы-а-а!!!
Первый не покинувшей его рукой поднял с сырой земли железный прут и внедрил его второму в горло. Второй успел пожить еще мгновение. Того мгновения хватило переломить шею первому. Они упали, обняв друг друга, разделившись с собственной жизнью, и проникнувшись смертью другого.
Толпа помычала выплеснутым восторгом и, осыпаясь звоном мелкой меди, скукожилась.
Напряжение невидимых нитей ослабло. Человек в сером жадно собирал дешевые деньги…
…
Кукольник повесил обоих на гвоздь и ушел пропивать медь и восторг толпы.
Опрокинутая голова первого уперлась в металл, торчавший из горла второго, и замерла, ища милосердия.
Ниточки кукол переплелись, спутались. Никто не дергал за них теперь и не мог произвести шевелений, способных утешить, унять боль. Ничто не колыхалось в отвердевших телах.
И эта подвешенная на гвоздь неподвижность стала нестерпимой и более мучительной, чем каждое из движений, ожививших их убивать друг друга.
НОЧЛЕГ
Встали на ночлег. Небольшой причал. Рыбацкая деревушка.
Вечером к нам на лодку пришел гость. Бродяга с мятой канистрой. Совсем седой.
Назвался Джоном.
Жаловался, что не может достать авиационный керосин. Мы посочувствовали, предложили дизель. Отказался.
Поговорили о погоде, о ветре.
Когда он уходил, я заметил оставшиеся на палубе грязновато-белые перья.
Догадка сжалась горьким комком.
— Джонатан!? — крикнул я вслед.
Обтрепанная сгорбленная фигура на миг приостановилась и не оборачиваясь поспешила прочь.
…
Утром, когда мы выходили из бухты, на возвышенности стала видна заросшая взлетно-посадочная полоса. Давно закрытая и никому, кроме местных мальчишек, уже не нужная.
Белые мазутистые перья смыло ветром в море.
СВИДАНИЕ
И все-таки она пришла…
Платон Иванович Охмуренков истомился и пригубил заранее.
Усадив Надежду Карловну, он наполнил бокалы.
— Вы такая… такая… — Охмуренков выпил.
Гостья благосклонно внимала, и Охмуренков осмелился:
— Необыкновенная!
Надежда Карловна тоже выпила.
— Какой вы, однако, волокита, Платон Иванович.
Охмуренков налил еще. Надеждой Карловной овладел душевный порыв, но она недооценила физические грани своей личности, и бокал вдребезги разметался по полу.
Платон Иванович было огорчился, глядя на полусухую, красную, с крепостью одиннадцать и пять, маску зверя у ног своих. И от огорчения заступорился, что само по себе огорчило его пуще прежнего. Но вид Надежды Карловны, согбенно, на четвереньках, собиравшей осколки, привел его в трепет. И даже в неожиданные фантазии.
Он вообразил, как ползающая по полу богиня сейчас вскрикнет, уколов пальчик осколком стекла. А то и надрежет. И поднимет его, с выступившей капелькой невинной крови. И Охмуренков схватит ее ручку с устремленным в потолок пальчиком. Нежно так схватит. И слижет эту капельку. Языком. Глядя в глаза, в ее полные признательности и нежности глаза. И магнетическое единение закрутит их, повалит, вдавит друг в друга…
Надежда Карловна со скрежетанием и хрустом вывалила осколки в помойное ведро. Платон Иванович посмотрел на пятно под ногами и полез на полку за новым бокалом. Нового бокала там не оказалось, и он достал граненый стакан, привычно дунул в него и наполнил вином. Не говоря ни слова они допили бутылку полусухого красного, крепостью одиннадцать и пять, и гражданка Иванова Н.К. ушла из квартиры Охмуренкова и больше в его жизнь не возвращалась.
БЕЛЯШ
Гоша приехал поступать в литературный. Но не поступил. Вышел и тоскливо посмотрел на кобальтовое небо и ватные облака, отражавшиеся в распущенно-неровных лужах на пепельно-шершавом асфальте.
— Блеать, — подумал Гоша.
— Григорий? — позвал его незнакомый голос.
Он повернул голову и увидел мопса, еще одного. Из-за мопсов выглянул йоркширский терьерчик.
К терьерчику и мопсам на поводках была привязана низенькая старушка.
Все вместе они брезгливо смотрели на Гошу.
— Чего вам?
— Хочешь стать писателем?
— Дык. Не взяли меня.
— Очень хорошо. Меня зовут Даша. Для своих — можно просто — Агриппина Аркадьевна.
Гоша смотрел на мопсов с недоверием. В голове хриплым голосом пропелось: «Там в столице, говорят…».
— Не бойся. В сексуальном плане ты уже безнадежен. А в литературном — ты еще вполне ничего. Кушать хочешь?
Гоша кивнул. Старушка купила ему беляш и увела прочь.
ПАР
За окном протяжно взлязгнул трамвай, таща себя по рельсам. Плахин поскреб ногой по полу; пошарил, свесив голову, заспанными глазами и руками под кроватью — пропали тапочки — нет ни левого, ни правого. Стал ходить босиком.
Дверь в ванную оказалась заперта. Подергал ручку — не открывается.
— Занято! — раздалось изнутри.
Плахин проживал жизнь один, потому удивился. Босые ноги зябли. Разглядывая извивающиеся пальцы на них, он отчетливо ощутил странность всего своего положения. И он почти постиг нутро этой странности, как вдруг выстрелила щеколда, и постижение нутра оборвалось.
Но никто не вышел. Плахин выжидательно почесался синеватыми ногами об пол и с щепетильной медлительностью потянул дверь к себе.
В ванной комнате никого не было.
Плахин зашел, прихлопнул дверь и запер щеколду.
Душ протек остывшей, уже холодной теплотой, но скоро стало жарко. Парной воздух наполнил вырезанное из прочего человечества пространство. Неясно было — в какой момент струящийся поток превращается в туман. Жидкое, воздушное и твердое перепутались собой. Стены истекли. Потолок осыпался. Плахин тер взмыленной мочалкой молодость своего испарявшегося тела. Мочалка проваливалась в пустоту и оставляла в ней снежные борозды и ухабы. В дверь громко и настойчиво постучали…
— Скоро я! Скоро…
Выключил воду, нащупал полотенце. Твердь, воздух и вода опять разделились и обрели привычное равнодушие к живому. Ноги наткнулись на тапочки. Плахин открыл дверь…
Никого.
Вечерний сумрак уже изгоняет свет из комнат. Стало холодно. Плахин, тяжело ступая, добрел до кровати. Рукой, размежеванной колеями морщин, натянул одеяло, сшитое из лоскутов ненужной одежды разных людей.
Непривычная выцветшесть всего вокруг удивила Плахина: в его доме и в нем самом, и в разрезанном на клети мире что-то неприметно переменилось, но сон уже овладел им.
За окном, в саду, незримо, с мягким стуком, падали на землю выспевшие сливы.
Дверь комнаты бесшумно отворилась.
_________________________________________
Об авторе:
АЛЕКСАНДР ФЕДЕНКО
Родился в Барнауле. Живет в Москве. Пишет рассказы, новеллы, киносценарии.
скачать dle 12.1
