(рассказ)
Дорога в школу пролегала или через кладбище, или мимо кладбища — другого пути не было. Кладбище было обнесено стеной, сложенной из сизых мореных валунов и красного кирпича, и в плане составляло как бы одно целое со школой. В кладбищенской церкви находились мастерские, где нас учили владеть рубанком и напильником, в заброшенных склепах хранились мешки с мелом, ведра, лопаты и грабли, а чуть в стороне был школьный стадион — беговые дорожки, волейбольная площадка и стрелковый тир. На переменах мы играли в прятки между могилами.
Кладбищу этому было лет триста, а может, и больше.
Высокие старые деревья, заросли туи, кованые ограды, замшелые склепы, массивные кресты из черного и белого мрамора, увитые девичьим виноградом, ангелы и скорбящие девы со склоненными головами, высеченные из гранита...
Это было немецкое кладбище, но после 1945 года, когда часть Восточной Пруссии стала Калининградской областью, а городок Велау — Знаменском, все это стало нашим. Все эти кресты и ангелы, все эти островерхие черепичные крыши и булыжные мостовые, все эти шлюзы, каналы, дома и польдеры, все эти леса, посаженные по линейке...
Лет двадцать, до середины шестидесятых, на этом кладбище хоронили новых хозяев — переселенцев из России, Белоруссии, Украины. Старые могилы не трогали — находили свободное местечко, копали яму, ставили фанерную пирамидку со звездой, редко — с крестом, обносили оградой, сваренной из железных прутьев и уголка. Весной приходили сюда, чтобы прибраться, покрасить ограду, посадить цветы, помянуть...
Однажды летом, когда мои дружки поразъехались по пионерлагерям и бабушкам, я бесцельно бродил по городку и оказался на старом кладбище. Здесь было безлюдно и тихо. По едва заметной тропинке я двинулся вглубь зарослей бузины и бересклета и остановился перед холмиком, обнесенным низким штакетником и затерявшимся среди черных обелисков и позеленевших от времени крестов.
Могила была недавней — от ограды пахло масляной краской. На пирамидке с крестом было написано: «Изотова Алина. Ich küsse deine weiße Beine».
Обычная могила, обычная ограда, обычный памятник, сколоченный в мастерской бумажной фабрики. Но вот надпись — странная: почему по-немецки?
Я учился в английском классе, по-немецки знал лишь несколько слов и выражений, которых было достаточно для игры в войнушку, если выпадало несчастье играть за немцев: «Хенде хох», «Ахтунг» да «Хайль Гитлер», и надпись на памятнике мог разве что запомнить, благо зрительная память у меня была неплохая.
Глухонемая Алина Изотова работала уборщицей на почте. Она была женой электрика с бумажной фабрики, высокого жилистого мужика, который славился огромной физической силой. Рассказывали, что однажды Дмитрий Изотов остановил взбесившегося соседского быка, схватив его за рога и повалив наземь. Он был молчуном и нелюдимом.
Их дочь, моя ровесница, сидела в классе за моей спиной, была серенькой, неприметной троечницей с тихим голосом. Но если от других девочек к концу дня пахло потом и жареными пирожками с рыбой, то Ирочка Изотова всегда благоухала цветочным мылом.
Изотовы жили в конце нашей улицы и были известны своей нелюдимостью. Когда стало известно о полете Гагарина, весь городок словно сошел с ума от радости. Гудели трубы бумажной фабрики и маргаринового завода, гудели паровозы на железнодорожной станции, на улицах обнимались незнакомые люди, милиционеры стреляли в воздух, а наш сосед Николай Петрович, лишившийся ноги под Будапештом, сказал: «Ну вот и закончилась война» и заплакал. Это был праздник не по указке сверху — городское начальство и само не знало, что делать, потому что полет в космос стал неожиданностью для всех. Люди вытаскивали во дворы столы и скамейки, выпивали, пели «Катюшу», танцевали и целовались. И только в доме Изотовых было тихо, хотя в окнах горел свет.
Вечером я выписал немецкую фразу с памятника на бумажке и показал учительнице немецкого Элле Асмановой, которая с мужем пришла к моей матери — она была юристом — по каким-то своим делам.
— Я целую твои белые ноги, — перевела Асманова.
— Целую твои ножки белые, — поправил ее муж. — Так лучше.
— Поэт, — насмешливо сказала Элла.
— Но так ведь действительно лучше, — сказал Маис. — Целую твои ножки белые — это и есть любовь...
Они переглянулись, Элла густо покраснела, а ее муж виновато опустил голову, и я вдруг увидел их такими, какими не видел никогда. Раньше они были для меня соседями, учителями, а теперь... Почему Элла покраснела? Почему смутился Маис? И при чем тут любовь, черт возьми?
Элла Асманова была пышной рослой красавицей, которая всегда держалась прямо, ступала легко и смотрела на мужчин чуть снисходительно и насмешливо.
А муж ее был низеньким, тихим и горбатым. Он преподавал математику, был завсегдатаем городской библиотеки и выращивал в своем садике такие георгины, что посмотреть на них приезжали даже из Риги и Вильнюса.
Я перевел взгляд с раскрасневшейся Эллы на понурившегося Маиса, пытаясь понять, что произошло, — а ведь что-то произошло — но мне это оказалось не по силам. Я чувствовал лишь, что дело не в словах, не в репликах, которыми они только что обменялись, чувствовал, что за этими словами таится какой-то другой смысл, отсвет той жизни, которая была мне недоступна...
— А правда, что она немка? — спросила вдруг Элла у моей матери. — Говорят, он украл ее у родителей, которых выслали в Германию в сорок восьмом, и отрезал ей язык, чтобы никто не догадался, что она немка...
Маис вздохнул и укоризненно посмотрел на жену.
— Не знаю, — сказала мать. — Но по-моему, это байка... глупая и жестокая байка...
Вскоре Асмановы ушли.
В окно я видел, как на улице Элла огляделась и, убедившись, что вокруг никого нет, наклонилась к мужу, и он поцеловал ее, и она взяла его под руку.
— Беда в том, — сказала мать со вздохом, — что у них нет детей.
— А кто из них правильно перевел с немецкого? — спросил я.
— Оба, — сказала мать. — В том-то и беда, что оба...
Через несколько дней к нам заглянула на чай подруга матери — Вероника Андреевна Жилинская, главный врач городской больницы. Речь зашла о немецкой надписи на надгробии, и Вероника Андреевна рассказала историю Дмитрия и Алины Изотовых.
Дмитрий Изотов нашел Алину в полуразрушенном домике, стоявшем в лесу неподалеку от городка. Избитая до крови, она была в бессознательном состоянии и только что-то бормотала по-немецки. Была поздняя осень 1948 года, когда на запад уходили последние эшелоны с депортированными жителями Восточной Пруссии. Похоже, Алина отбилась от своих и попала в беду. Изотов выходил девушку, но так и не узнал, что же случилось в лесу: Алина — такое имя он ей дал — утратила дар речи. Дмитрию удалось выправить для нее новые документы, а когда Алина забеременела, они поженились. Изотовы жили на отшибе, и если выбирались по выходным погулять, то не в город, а на реку, подальше от чужих глаз. Дмитрий учил немецкий язык и пытался разговаривать с Алиной, надеясь, что к ней вернется дар речи, но этого так и не произошло. Полтора года назад Алине стало плохо, и в больнице установили, что у нее рак в терминальной стадии. Народу на ее похоронах было мало: муж, дочь, парочка неразлучных старушек, не снимавших траура уже лет десять, да землекопы. Поминок не было. Дмитрий на кладбище был, как всегда, суровым, невозмутимым, неприступным. О его истинных чувствах так никто и не узнал бы, не появись на надгробии эта надпись — Ich küsse deine weiße Beine.
— Так как же правильно ее перевести? — спросил я. — «Я целую твои белые ноги» или «целую твои ножки белые»?
— А какие тут могут быть правила? — сказала Вероника Андреевна. — В любви правил не бывает.
— Но ножки у нее были действительно красивые, — подал голос отец.
Мать и докторша переглянулись и грустно улыбнулись.
Двенадцатилетнему подростку хотелось ясности, завершенности, недвусмысленных «да» или «нет», но было понятно, что от взрослых этого было не дождаться. Лежа в постели, я пытался вспомнить, какие были ноги у Алины Изотовой, но память отказывала, потому что на ее ноги я никогда не обращал внимания. Вспоминалось только лицо — милое, простецкое, курносое и губастое, с виноватой улыбкой. Она всегда держалась в тени, словно хотела остаться незаметной, неузнанной. Мысли мои вернулись к ногам. Белые ноги были у всех, кроме Ольги Садрисламовой, отец которой был узбеком. А красивые — об этом я еще не задумывался. Белые, красивые... Вспомнилось, как вспыхнула Элла Асманова, когда ее горбатый муж вдруг заговорил о любви... и как она склонилась к нему, чтобы он ее поцеловал... взгляд, которым обменялись мать и Вероника Андреевна, их грустная улыбка...
Ясный мир ребенка, в котором собаки, люди, мечты и облака были равнозначны, вдруг рухнул, в него ворвались чужие судьбы — раньше мне до них и дела не было, и весь этот мир превратился в фотобумагу, на которой под воздействием проявителя медленно проступают смутные очертания новой жизни...
— Их кюссе дайне вайссе байне, — прошептал я, глядя в потолок, по которому плыли пятна света от проходившей мимо дома машины. — Байне, черт бы их взял...
Спустя несколько дней я столкнулся с Изотовым у реки. Он сидел на берегу — босой, в расстегнутой на груди рубашке — и бросал камешки в воду. Огромный, мощный, с татуировкой в виде якоря на предплечье, с рубленым лицом, Дмитрий Изотов не был похож на человека, который называет женские ноги ножками да еще пишет это на памятнике, пусть и по-немецки.
Я сидел за кустом на корточках, не сводя взгляда с Изотова.
Высоко в небе кружил аист, было жарко, пахло речным илом и скошенной травой.
В одной из толстых книг, которые стояли у нас в гостиной на этажерке, я прочел, что скошенная трава пахнет спиртами, эфирами и альдегидами, а сильнее всего — загадочным альдегидом цис-три-гексеналем, который образуется в результате разрушения жиров и фосфолипидов, содержащихся в растениях. Осенью нам предстояло приступить к изучению неорганической химии, и мне хотелось на первом же уроке поразить учительницу — красавицу Лию Николаевну, у которой недавно утонул четырехлетний сын. Хотя, подумал я, вряд ли ее утешат мои познания. Я вспомнил, как она плакала на кладбище, и мне вдруг стало стыдно, хотя я и не мог понять, откуда вдруг взялось это чувство, никак не связанное ни с альдегидами, ни с маленьким мальчиком, ни с его матерью, которая после похорон вдруг стала топтать траву у кладбищенских ворот, крича: «Почему зеленая? Почему? Почему?» Помню, мне тогда стало страшно...
От этих мыслей меня отвлек какой-то странный звук.
Я приподнялся, раздвинул ветки и увидел Изотова — он лежал ничком на земле, вжавшись лицом в траву, и стонал. Это зрелище явно не предназначалось посторонним, и при мысли о том, что Изотов сейчас поднимется и обнаружит, что кто-то за ним подглядывает, мне стало не по себе. Это был не страх — это был стыд, такой же непонятный, как и тот, что захлестнул меня, когда я вспомнил учительницу, топтавшую траву.
Выбравшись на цыпочках из кустов, я бросился бежать.
Через час я был на старом кладбище, у могилы, скрытой в зарослях бузины и бересклета. При моем появлении с ограды вспорхнули желтые и белые бабочки.
Здесь ничего не изменилось, разве что трава на могильном холмике стала гуще, зеленее после недавних дождей.
Я перечитывал надпись на надгробии — Ich küsse deine weiße Beine, думая о чужой, совершенно чужой жизни, о несчастной Алине, лишившейся речи, и суровом Дмитрии Изотове, об Элле Асмановой и ее горбатом муже, об их стыдливом поцелуе, о моей матери и ее подруге Веронике Андреевне Жилинской, которая после войны работала медсестрой в госпитале для безнадежных инвалидов, и когда в Москве было принято решение об отправке этих калек на Валаам, на верную гибель, ночью вынесла в мешке за спиной безногого Илью, ставшего ее мужем и отцом ее дочерей, думал о смерти и бессмертии, о безжалостном времени, которому человек всегда бросает вызов и всегда проигрывает, оставляя после себя разве что слова на надгробии — Ich küsse deine weiße Beine, думал о ногах и ножках, белых и красивых, и вдруг поднял голову, и в этот миг разошлись облака, и солнце ослепило меня, а когда облака вновь сомкнулись и я открыл глаза, между мною и деревьями, между мною и могилами, между мною и этим миром все еще дрожала прозрачная золотая завеса, преображавшая и деревья, и могилы, и мир, и я вдруг понял, что этот трепещущий свет навсегда останется в моей памяти, а может быть, превзойдет меня, спасая от забвения эти краски, звуки и запахи, этих людей и эти ножки белые...
_________________________________________
Об авторе:
ЮРИЙ БУЙДА
Родился в поселке Знаменск Калининградской области, живет в Москве. Окончил Калининградский университет.
Автор книг «Синяя кровь», «Прусская невеста», «Вор, шпион и убийца» и др. Публиковался в журналах «Новый мир», «Знамя», «Октябрь», «Дружба народов» и др. Его произведения переведены на немецкий, польский, финский, французский, японский языки. Лауреат премий «Большая книга», журналов «Октябрь», «Знамя», им. Аполлона Григорьева. Дважды финалист премии «Русский Букер».
скачать dle 12.1
