(рассказ)
Возраста у тётки нет. Как у бабы-яги. Молодая, лесная, глинистая. В покое – почти величественная. «Наше поколение уходит», - кудри, как дымный водный поток зимой, вздрогнули. Должно быть, и сама не до конца поняла, что сказала. Как это – уходит. Что она – тоже, как Бэла, умереть может? Тревога вспыхнула и застыла льдом в её золотисто-полупрозрачном теле. Сухая фигура иксом, с тончайшей, даже под цветастой рубахой, талией, разволновалась. В изгибах тела, которые иногда только встречаются в восточных узорах, проступила сухая ломкость. Хрупкость. В юности хрупкой, должно быть, не была. Была телом как льющийся узор. Застывший во времени - вдруг.
Готовит мне постель. Так, как будто занималась этим всю жизнь. Но видно, что не любит стелить постель: ведь потом стирать. Понимаю. Затем решила закрыть форточку в душноватой комнате. Почти взлетела, махнув белой, с вишнёвыми узорами, кофтой – рукавами, оборкой – на огромный широкий подоконник, коленями. Изумляюсь: я так, на коленки, прыгать не могу. Форточку тётка закрыла плотно.
Небольшая, стройная, ловкая фигурка. Волосы постоянно движутся. Вьются.
«Ушла Бэла» - как «Убили Борю» у Есенина. Стихи Есенина она знала и любила. Имя у неё как раз подходящее – Екатерина. Лицо, как у всех с их, отцовской моей, стороны – профильное. Некрупная, но удлинённая лепка носа, глубоко вырезанных глаз, небольшого розоватого подбородка. Кожа природно смугловатая, как на старых фото античных статуй. Откидывает волосы – локоть углом кверху. Не очень острый, но вызывающий, волнующий. Когда чувствует себя плохо, в лице проступает младенческое, беспомощное. Возраста у неё точно нет.
И вот это – эстетичное до абсурда – существо могло стать причиной несчастья всей жизни своего сына. Не верится, но так и есть. Алёша бесконечно одинок и бесконечно несвободен. Ему около пятидесяти. Может быть, чуть больше. На юном фото – умный тонкий злой очкарик. Ему только автомат в руки. И – всех перестрелять, за идею. Но куда деваться от плотного, несколько душного и холодноватого (как воздух из старой, немного побеленной форточки) обаяния матери. От её вишнёвых узоров на руках и плечах, оживающих от каждого её дыхания. От глуховатого, чревного голоса и ясных, ослепительных слов. Она прекрасна. Другой не будет.
Боюсь у них оставаться на ночь. Только в первый приезд, после долгого-долгого перерыва, была весела. Есть в них, матери и сыне, мрачное и безысходное.
Снова – локоть вверх, взлетает над виском пышнейшая жемчужно-снежная прядь. «Почему ты так быстро говоришь? Ничего не поняла. Эта скороговорка из Америки прилетела. Повтори». Учит. Где они все, родственники, были - сорок лет.
Встрепенулась – снова и постоянно - ждёт приезда брата. На неделю примерно. Из другого города. Коля, Коленька. Встала в пять: готовить ему (гастритник) диетическое мясо. На столе – мытая зелень, помидоры. Знает все его привычки и любит их.
*
«Он обварил ноги. Ему было года три. Жили в коммунальной квартире с длинным коридором. Чайник ставили в общей кухне. Затем чайником грели постель. Была зима, морозы. Он забрался на кровать и потянул на себя одеяло. И опрокинул чайник. Обварил обе ноги. Болел долго. Началась эвакуация. Собрали вещи (немного) и поехали в деревню. Аня, старшая, бросила вещи. Чтобы нести его».
Не скажу, кем мне приходится тёткин брат. И так ясно. О рождении его она вспоминает с лёгкой грустью. Тогда ещё были в Москве извозчики. Ей было лет… лет семь… четыре… маленькая была. Искали извозчика. Нашли. Темно, мороз, вьюга. Откуда в ней столько зимнего. И кому ушла эта дикая, вызывающая красота. Христу?
*
Меня тревожит модная в этом сезоне мысль, что если кого и любила моя гордая красавица, так это брата. Высокого, беспечного красавчика. Именно её любовь сделала его таким мягким, удачливым, почти всегда и всем довольным. Хотя нет. Семейная его жизнь, двадцать лет, была почти ненужным гнётом. Жена его, тень хичкоковских блондинок, так и говорила: «Зачем ты женился, спрашиваю. Чтобы дети были, - отвечает». Однако в нём плескалась тёплая грёза, мечта, была высокая тяга. В строгом сосуде они не удержались бы. Но Катя его любила. И любит.
Что-то мне вспоминается. Другое время, другой дом, другие имена.
*
«Унижение на унижение. Нелюбовь на нелюбовь. Но у нас нет унижения и нелюбви. А только отчаяние неразрешимой любви. Бросил меня, едва притронувшись ко мне – и ничего не было. Но после - так больно, так больно, так страшно. Вот это чувство – покинутости – космического холода – ты во мне оставил навсегда. Но я тебе нужна. Зачем я тебе нужна, если я не могу быть твоей женой?»
А ещё у меня будет комната, где будет висеть моя одежда.
«С ума сошла, что ли. Больше так не делай. Просто будь рядом. Потому что ты хочешь меня предать. Ты меня всегда предаёшь. Нет, неправда. Нет, я так не считаю».
Вот и ссора. Бог кротко прячет лицо: запах душной тяжёлой крови заполонил всё пространство вокруг. Ну что же они, брат и сестра, ну что же… Зайцы мои, зайцы, вы мои бабайцы. По-другому и невозможно.
*
Готовить Катя умеет. Быстро, шумно, широко и часто бестолково. Пока готовит – так нарадуется пище и процессу, что на еду сил не остаётся. Что ещё нужно хорошему повару? Пища с радостью. Но есть у них никогда не могла - почему. Не идёт ни крошки в горло, глоточный рефлекс отказывает. Алёша за столом всегда молчит.
*
Иногда, от грусти и слабости, чувствуешь, как лицо расплывается - как масло в тёплой воде – и попробуй его собери. Зимой сил едва хватает на то, чтобы есть и спать. Но в тонком масле отражается всё тайное прошлое, которому нет - и не будет выхода вовне. Коснусь пальцами – а они проваливаются куда-то глубже скул. Будто лица нет, а круг масла тает в молоке, и так тает, долго тает – а лица нет. Вместо него – отпечатки пережитого.
*
Брат был незлой и мягкий человек, но очень темпераментный – как и она. Потому шутил резко, часто романтически неуместно. Чем доводил сестру едва не до обморока.
Сестра всё же крепко его любила, очень крепко. Именно потому, что любовь её оказалась креплёной, а не так себе, многого и простить ему не могла. Но что это за словцо – не могла простить. Конечно, всё простила и простит впредь, и никогда его не оставит. Но страдала и возмущалась - до бела.
«Да что с тобой, что с твоим лицом? Вдруг побледнела!» - Почти вскакивает. Гладит её голову, заглядывает в глаза. Ни сном, ни духом, как набегала на мягкий лоб суровая туча. Гроза уже проходит – а он только заметил.
Несчастная, не могла даже слушать его досужих мрачноватых шуток.
Застыла бетоном – от горя. Ей бы улыбаться, шутить и ласкать его своим лучистым видом, а она стала жёсткой и даже грубоватой. Ну как тут выразить любовь? Резко, цинично, почти насмешливо. Не понимал. Чувствовал, что всё не то она говорит и делает, но не видел – что именно не то. Ждал, когда она изменится. Ждал тепла, согласия, улыбки, ловкой поддержки. А она хотела его обожать – и только его.
*
Ему нужно было весёлое «да» на его шутку, а она покупала вещи. Выбирала тщательно, как себе никогда не выбирала. Переживала, когда ему вещи дарили другие. Возводила их личный, хрупкий дворец, перестраивала его, когда становилось нужно, страдала, но ему-то не этого надо было.
«Одеть – во что бы то ни стало. Он ещё так хорош, ему нельзя носить плохую одежду. Но мужчина никогда сам не будет заботиться об одежде. Не эта же его будет ему джинсы и что под ними покупать. Не будет. Он не попросит, и сам не купит. А пока вспомнит, что надо купить и попросит меня – уйдёт всё время. Так что надо нынче же, пока деньги есть». И – далее – всполошившись – мужчина? «Мужчина? Он? Для меня?»
Вытереть слёзы, поискать новый седой волос. Там уже на прядь набралось.
Изнуряющая, запретная тяга душит. Разъехаться? Вряд ли что изменится.
«Иди сюда. Садись. Хочешь чаю?»
Нежная плата за все её заботы. Берёт за руку, тянется, целует. Губы у него невероятно мягкие. Она почти завидует: чудесно нежные! И свободные – никакого напряжения. Не то, что у неё – как у статуи. Мрамор рта. И как с такой целоваться. А ему нравилось – как она держит голову, как наклоняет, как грустит. Он уже редко видел её весёлой.
«Ты не понимаешь, не понимаешь. Я твоя каменная стена, твоя каменная печь. Тебе уже никогда не будет холодно и грустно. Я же милый. Я остроумный. Я вообще – пришёл. Если бы знала, какой я – ты бы служила мне как рабыня».
Она и так служит. Потому он и говорит: была бы рабыней. Любит себя, очень. А думает, что нет. Что самозабвенен. Надо верить: брат и сестра одной крови.
*
Каждая его влюблённость отражалась на ней. И с ужасом думала, что будет, если её красавчик женится. А он точно женится. И потому все его приятные вечерние воспоминания - дома уравновешивались бледным ревнивым лицом и сжатым от горя приветствием. А она и думать не могла о другом мужчине. Однако когда отправлялась в одинокое путешествие, как амазонка, чувствовала себя много лучше, чем дома.
*
По утрам, во вред пищеварению, бывали лёгкие рассудочные ссоры. Куда девать много лет вместе просмотренных фильмов, кипы вместе прочитанных книг, толпы общих друзей («Какая у тебя девушка!»), ужасно устойчивые привычки. «Смотри, смотри – что скажешь?» Она идёт в его комнату на зов, смотрит. «Будешь творог? Этот же твой любимый. Ты всегда утром ешь творог». Он чуть не порхает вокруг неё.
Никуда не девать. Жить год от года становилась тяжелее. Надо было расходиться, а как… Он то гнал её, ругая чернее чёрного, то начинал опасливые переговоры.
«Не уедешь? Не уедешь? Не бросишь меня?» - «Я бы и бросила…»
Напрасная суровость сестры была относительно ровной. А он то ласкал её лёгкой своей заботой (на самом деле нет; измучила она его, но как без неё), то бросался как пловец в пучину, в новое предприятие. И был почти счастлив, если память о ней не грызла его душу. Было неприятно чувствовать, что он к ней несправедлив. О если бы они были близнецы! Как бы просто объяснялась эта потусторонняя связь!
Сестра была мудрее. Она сразу отказалась от поисков другого счастья – брат был её жизнью. «Потому что ты моя жизнь, я мучаю тебя. И я, а не кто другой – твоя жизнь». А он долгие годы пытался найти своё счастье кроме неё. Находил. Терял. Снова находил.
Она так и не вышла замуж. А он не был счастлив с женой.
*
Он любил её, страшась себе признаться, что кроме неё никого не желал бы рядом. Она само собою разумелась: как воздух, ночь. Когда он влюблялся в другую, потемневший образ сестры тяготил его, отравлял всё, что получалось – и, конечно, не всё. Но жажда к ней оставалась. Он тем более боялся этой жажды, что знал: она жила ею, а он – нет. Он боялся: она на самом деле его любит. Боялся. Что все её недомогания, резкие холодные всплески, насмешки – от любви, а не от чего другого. Он не такой представлял себе любовь! Но это была любовь. И потому не мог без неё.
«Ничего не жду, ничего не мне надо. Выдумываешь всё – что жду, и что надо. Я только могу сказать: друзья так не поступают».
Это была ещё одна их взаимная легенда: дружба. Они дружили! Она благоразумно не верила в эту его эгоистическую дружбу, но как лишить последней надежды – сохранить их дом, который был его единственным домом; как разбить эту самовлюблённую иллюзию? Да, конечно, ты мой брат – и самый близкий друг.
А он уже давно не интересовался её жизнью: с кем встречается, что читает. Лишь иногда впопыхах, как будто вспомнив пункт из списка, начинал торопливо расспрашивать. Ну всё, долг выполнил: расспросил. Зато стал острее реагировать на выражение её лица. На оттенки грусти, печали, румянец и бледность кожи.
*
Нет, с Катей было всё не так. Послушная, смирная девочка. И замуж вышла, и сына родила. Овдовела и воспитала сына. Но брат – это брат. Она очень волновалась перед каждым его приездом. Коля, Коленька, чай готов.
*
Каков был финал той, вдруг возникшей в моей памяти истории, не помню точно. Обычно такие, как герой, мирно пьянствуют и медленно, очень медленно - допиваются до почти счастливого состояния. Возможно, он и пьянствовал. Героиня, возможно, подурнела и умалилась от горя, став игрушечной хрупкой старушкой. Возможно, в самом конце жизни они съехались снова и жили в трогательной взаимной заботе. Но ей было назначено умереть первой – как старшей.
*
Страшно, очень страшно умирать. Вот так, в тёмном пламени, перед лицом, так похожем на то, любимое, молодое… Так и не могу сказать: каялась она священнику в своей тяжёлой привязанности к брату, или же, скрепив сердце, молча проглотила свой грех – если считала ту древнюю родственную любовь грехом.
_________________________________________
Об авторе:
НАТАЛИЯ ЧЕРНЫХ
Родилась в Озерске, на Южном Урале. Поэт, прозаик, автор нескольких книг стихов и эссеистики. Первая публикация (стихи) – «Русская мысль», Париж, сентябрь 1993 г. С того времени – проза, поэзия, эссеистика: «Вавилон», «Кольцо А», «Новый Мир», «Знамя», «Волга», «НЛО» и мн. др. Стихи переведены на английский. 2001 г – Первая Премия Филаретовского Конкурса Поэзии.
скачать dle 12.1
