Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
— Забегут, купят и бегут дальше… курят дома или где-то, боятся курить здесь… Боятся облавы…
Бормотал как во сне. Перед ним на столе лежали карты Таро.
— Возьмешь? — кивнул на колоду.
— Я не верю в это дерьмо, — сказал я.
— Тем более нечего бояться, и совершенно бесплатно, — сказал он.
— О'кей, — взял карту.
— О-о, — в трубочку вытянул губы, все трещинки в миг закровоточили. — Ты не представляешь, какую карту ты выудил! Ведь это самая мощная карта! Эон! Дай мне кинуть еще несколько на нее, так оставить нельзя.
— Ладно, валяй…
Он покидал карты, переворачивая, одну за другой, все больше и больше нахмуриваясь.
— Ну что?
— Тебе предстоят три трудных года.
— У меня и так уже целых четыре трудных года было.
— Следующие три будут самыми непростыми в твоей жизни. Труднее, чем четыре предыдущих! С другой стороны, они пройдут и все образуется.
— Спасибо. Выпей пивка лучше! — положил на стол двадцатикроновую монету.
Покатались на катамаране по речке. Грибы клокотали. Блеск, искра волны, тени и отражения ветвей, плеск, эхо сырых и гулких сводов моста, чей-то смех... Все наполнилось прозрачным вазелином. Я был по горло в тюбике жизни, из которой выдавливал себя с каждым выдохом. Выбирался из горячей вязкой жидкости. Она текла по коже, заливала видениями глаза.
Еле-еле вылезли на берег. Между ног ветер собачьим хвостом. Листья по лицу отхлестали поцелуями.
Быстрее... Все смотрят... словно мы совокупляемся у всех на виду...
На площади было полно народу, толпа ревела; блевал словами гадкий липкий мегафон. Скрежет повисал на ушах. Уходил в воронку раковин. Заворачивался и долго там плескался в поисках дна. Курды устроили забастовку; бороды, пиджаки, закатанные рукава, золото на запястьях, зубы, волосы, безумные гримасы. Они чего-то требовали, кричали по-датски, по-курдски, по-английски. Махали кулаками и флагами. Слов было меньше, чем жестов и воплей. Вся площадь — горло, зубастое горло. С трудом прорвались.
Бесконечность петляли аккуратными улочками, коротенькими, как жизнь короткометражного фильма; глаз утопал в стенах, проваливаясь в них, как в сугроб, с трудом выбираясь с щербинкой, которую нес и рассматривал несколько шагов, ронял монеткой, со звяканьем… Это была тихая часть города, там все было подернуто какой-то мертвенностью; где-то пряталась школа, в которой учился Ганс Христиан Андерсен (склеп этого города). Туристы поджидали на каждом углу, самые безопасные глаза (мы тоже туристы!.. мы — свои!..). Дангуоле показалось, что мы вывернули в Клайпеду…
— Тут все похоже на Клайпеду, — устало шепнула она, падая мне на руку. Я почти нес ее. — Тут как-то запущено. — Я согласился. Там было как в восьмидесятые; я сказал, что мы, наверное, вышли из времени вообще; мир стал музеем, декорацией к фильму, в который мы забрели двумя пьяными актерами, за нами где-то поодаль тащился отставший глаз кинокамеры, по стенам метались зайчики и ослепительные пятна софитов, фильм гнался за нами, наступая на пятки сценарием.
Машины в этой части города были все как на подбор старенькие, врастали ржавчиной в тени.
— Я б поселился в такой, с условием, что никто не будет приставать...
У нее не было сил смеяться.
Нашли скамейку. Маленький джоинт, джойнтукас... Отдышаться, прийти в себя; сидели и прислушивались: накатит или ушло?.. Нет, не ушло: потусторонняя сила, как змея, тревожно вибрировала под ногами. Граффити на помойке светился. Надпись пульсировала.
Пожилая женщина вышла из дома, в руках упакованное в целлофан белое свадебное платье; заметила нас, махнула; долго, долго стояла у машины в ожидании старика и улыбалась нам, а затем многозначительно подняла высоко в воздух платье, потрясла им торжественно... У меня ноги похолодели от ужаса. Такая она была старая. И платье — ветхое. Что это за видение?.. Кому она везла это платье?
Встали, пошли. Я подумал, что эта старуха с платьем была самой смертью. Ничего иного я подумать не мог. Быстрее...
Вышли к площади, обсаженной молодыми липками. Опять плющило. Я сидел на скамейке, а Дангуоле гуляла по площади, ее уже отпустило, ее всегда быстрее отпускало, цепляло легче и отпускало быстрее.
Она гуляла по кирпичикам, пританцовывала, что-то напевала. Какую-то детскую песенку. Ее волосы были собраны в пушистый пучок. На шее — бусы, на запястье — браслет. На спине — легкий рюкзачок. Я смотрел на нее, пестуя в душе чувство вины.
Площадь была маленькая, с небольшой скульптурой. Нечто абстрактное, называлось — «Время». Разноцветный муравейник из глины, облепленный кусочками стекла и керамики; муравейник с двумя конусообразными головами, как холмы верблюда. Спиралью завиваясь, бежал желобок. Обегал конусы, под ногами у скамейки извивался змейкой и взлетал фонтаном. Сперва мне показалось, что это видение... В желобке на самом деле была вода, она серебрилась неправдоподобно поблескивая. Желобок был эмалированный. Почти глянцевый. С ниткой зеркального перламутра. И рыбки проскальзывали, посматривая на меня, подмигивали, виляя изумрудными хвостами. Две бороздки. Одна черная, другая белая. Вода из фонтана бежала не кончаясь. Скульптура вращалась, как винил; и я вместе с ней на скамейке, как игла.
— Здесь был театр раньше.
— Откуда ты знаешь?
— Я нашел плиту… Я тут бывал… Там, в центре площади посмотри... Письмо... из меди или чугуна... Я знаю это место. Посмотри, плита: «Здесь был Театр Комедии, он сгорел...»
— Да, да, посмотрю...
— Там должна быть надпись...
— Я не знаю датского...
— Все равно. Там написано, что театр сгорел и нет его больше. Вот эта площадь — это и есть Театр Комедии!
— Я тебе верю. Не кричи так. Все смотрят.
Волна, померкло, рука повисла, упала сигарета. Дангуоле села на корточки и схватилась за землю. Она стала похожей на лягушонка, который собрался прыгнуть. Площадь разрезал зеркальный лист горячего света. В ушах завивался гудок машины.
Схлынуло…
Выжатые, встали, пошли.
У Дангуоле закружилась голова. Она снова села на корточки. На нас стали пялиться. В руке сминалась бутылка, по спине пробирался вьюнок, вырастая из моей шеи. Из глаз выбиралась колючая проволока, которая превращала мир в концентрационный лагерь. Нажать бесчувственным пальцем на кнопку и поднести огонек к губам. Дым освежал. Мир принимал твердые очертания. Он больше не ткался из глаз и пупка, он не путался в органах, он стоял отдельно, неподвижно.
Отпустило. Все встало на место. Но не совсем. Еще сохранялась некая зыбкость. Мы обнялись.
— Ффффууу, — сказала она, — наконец-то, кажется, отпускает...
Мне хотелось верить, что все будет alright. Но я знал: выпал Эон и еще что-то, — и все это выпало мне.
Под голыми вишнями. Я ее обнимал, прижав свой подбородок к ее остренькому плечу. Она говорила о моем нелегальном положении, о своих родственниках… о чем-то еще. Пустяки, думал я, ерунда! Она говорила очень медленно, будто создавая слова прямо там, в первый раз. Я так и воспринимал их. В первый раз. Будто язык возникал в тот момент, когда она произносила слова. Мне еще никто не говорил такого... Это было самое главное. Я рождался вместе с той чепухой, которую она проговаривала, коверкая русский. Когда она замолкала, все ею сказанное исчезало тоже. Была только ее холодная анемичная кожа, впалые зеленые глаза, голые вишни, вьющиеся каштановые волосы, люди, которые плыли медленно в стороне, ниточки из рукава ее свитера, лямки рюкзачка на плечах, туристы, туристы... Город стоял в стороне поджидая. Как конвоир. Город замер на экране реальности, кадр встал. Эон и прочее — потом, не сейчас. С той стороны лужи. Щекотливые ручейки в перламутре времени. Безразличие глянцевых облаков. Эон.
Все вокруг болталось на очень тонких веревках...
Вот-вот оборвется...
Опять вывернули к площади. Совсем похолодало. Закат. Тревога. Тени. Ребенок запускает фантик в бороздке времени. Фантик отвратительно долго ползет с одного конуса на другой. Мучительно неуклюже ребенок подталкивает его веточкой. Дурное предчувствие. В пузыре моего обмана перламутровая перемычка, которая болезненно вздрагивает, как натертая уздечка на головке члена после соития.
Десять лет назад... Нет, одиннадцать. Тогда даже страхи были напрасны. Как и теперь, спрятаться с косяком в стороне...
Столько паники из-за нескольких затяжек кайфа. Никакой прелести, никакого кайфа!
Докурил. Постоял. Море карабкалось на песчаную гряду. Шишки похрустывали.
Зацепило. Да. Убеждаю себя — зацепило.
Пробежал ветерок, зачерпнул пыли, бросил в лицо и побежал дальше.
Кап.
Кап.
Кап-кап-кап...
Пошел слепой дождь.
_________________________________________
Об авторе: АНДРЕЙ ИВАНОВ
Родился и живет в Таллинне. Окончил Таллиннский педагогический университет по специальности «филолог-русист».
Автор книг «Путешествие Ханумана на Лолланд», «Ночь в Сен-Клу», «Харбинские мотыльки» и др. Публикуется в журналах «Звезда», «Новый мир», «Новый журнал» и др. Лауреат премий Эстонского фонда «Капитал культуры», «Русской премии», «НОС», финалист Русского Букера.
|
|
