(из цикла миниатюр)
ПОДЕЛЬНИКИ
Виссариона разбудил стук в дверь. На пороге стоял бледный Коля, прижимая к груди тонкий сверток.
— Виссарион! — прошептал он, глядя на приятеля широко раскрытыми глазами. — Теперь-то дело верное. Новый Гоголь родился, не меньше!
— Тише, дурак! — прошипел Виссарион. — Скажи лучше: «хвоста» за собой не привел?
Он пропустил Колю в комнату, закрыл дверь, перед этим быстро глянув в дождливую уличную темноту.
— Гоголи-то у тебя как грибы растут, — проворчал он, усаживаясь за стол, — а толку чуть. Что на этот раз?
— Теперь-то дело верное, — повторил Коля, суетливо распаковывая сверток. — Автор исключительно талантлив, переводил Бальзака… Дебют — и сразу крупная форма: эпистолярный роман… тонкие психологические нюансы… тип маленького человека…
Виссарион быстро просматривал рукопись.
— Психология, чувства, — недовольно бормотал он. — Сколько раз мне говорить тебе, что читатель наш сыт этой психологией. На кой ему маленький человек? Ему авантюру подавай, погони, зловещие преступления.
— Будут, будут преступления, — торопливо закивал Коля. — Автор исключительно талантлив, работает быстро, имеет вкус к сочинению сюжетов. Кроме того, тщеславен, да и в деньгах отчаянно нуждается. Никуда он от нас не денется, романы будет один за другим выдавать. И преступления будут, и тайны кровавые… Не прогадаем, Виссарион!
Виссарион отложил рукопись, некоторое время задумчиво смотрел на огонек свечи.
— Вот что, друг мой любезный, — наконец произнес он. — Еще раз прогадать мы не имеем права. Сам знаешь, какая за стоящим сочинителем сейчас охота. Перечитаю этих «Людей» днем, а к вечеру ты мне приведи своего Достоевского, потолковать с ним надо. Ну а если выгорит… — Тут он криво усмехнулся. — А про нового Гоголя ты хорошо придумал, с заделом… Прямо, хе-хе, для гимназического учебника.
Коле на секунду показалось, что в глазах Виссариона блеснул дьявольский огонек…
ПОРА ВАЛИТЬ
По тихой аллее прогуливались два господина: один высокий, в широкополой шляпе, другой — совершенно непримечательной внешности: сюртук, бородка, пенсне.
— Плохие времена наступают, Антоша. — По-волжски налегая на «о», говорил тот, что в шляпе. — Времени у нас мало, мало. Нехорошие вести в воздухе носятся. Ну, год, полтора, а дальше неминуемо революция, погромы, народное безумие. Пожгут и дворянские поместья, и вишневые сады, сколько их есть. И нас в придачу.
Его собеседник молчал, поблескивая пенсне.
— Лучше всего, Антоша, исчезнуть, чтоб и концов не нашли. Ты ведь летом на курорт к немцам собираешься? Вот там и затаись. Внезапный приступ болезни, доктора ничего не смогли поделать… сам понимаешь.
Друзья дошли до конца аллеи и повернули обратно.
— Шуму, конечно, будет, — рассуждал «волжанин». — Но ты же человек театральный, вот и обдумай детали. Какой-нибудь яркий жест, мол, «Я умираю», странная предсмертная просьба, жена у смертного одра. Гм. В общем, сам напишешь, а мы потом донесем до широкого читателя. Но оставаться здесь нельзя, ни в коем случае. Какой у нас нынче год — девятьсот третий? Я тебя, Антоша, с твоим дядей Ваней не представляю здесь ни в пятом году, ни в десятом. Не до литературы будет.
Антоша молчал.
— Пару лет не высовывайся, живи инкогнито, пиши себе мемуары, как встречался с великими людьми. А лучше совсем ничего не пиши, не пропадешь без литературы.
— Ich sterbe, — тихо проговорил господин в пенсне.
— Чего? — удивленно взглянул на него высокий.
— «Умираю» по-немецки будет «Ich sterbe», — объяснил господин в пенсне. — Крутится отчего-то в голове. Пойдем-ка в дом, Алеша, уже и обед готов. Мне как раз намедни прислали исключительную «Вдову Клико». Давно я не пил шампанского…
ДУЭЛЬ НА РАССВЕТЕ
Стреляться решили на Черной речке — месте, уже овеянном трагической памятью. Когда экипаж Ивана Александровича выехал из рощи, противник его был уже тут как тут: вместе с секундантами прохаживался по поляне, едва различим в густом предутреннем тумане.
…Соперники сошлись и смерили друг друга презрительным взглядом.
— Не угодно ли примириться, господа? — осведомился распорядитель.
— Не угодно, — сквозь зубы процедил Иван Александрович. — Вы, господин Тургенев, прибегнули к худшей разновидности плагиата — краже идей, мыслей. Вы похитили мой сокровенный образ и погубили его, втиснув в свой романчик. Примирение невозможно, я настаиваю на самых жестких условиях поединка!
Жребий стрелять первым выпал Ивану Сергеевичу. Он занял позицию, поднял пистолет, но нажимать курок не спешил. Над поляной повисла прозрачная рассветная тишина.
— А все-таки, Иван Александрович, — размеренно сказал Иван Сергеевич в этой тишине, — романов писать вы не умеете.
Иван Александрович побледнел.
— Читатель ваш засыпает уже на десятой странице, — продолжал Иван Сергеевич, не опуская пистолета. — Неужто вы тратите по десять лет на роман ради того, чтобы читатель мог получать ежедневную дозу здорового глубокого сна?
Иван Александрович открыл рот, желая что-то сказать, но вместо слов вырвался лишь сиплый шепот.
— И годного сюжета выдумать не способны, — столь же спокойно продолжал Иван Сергеевич. — Не сюжеты у вас, Иван Александрович, а прокисшее тесто в квашне.
Иван Александрович выронил пистолет и, задыхаясь, прижал руку к груди.
— Один герой у вас вышел убедительным, и тот ваша копия. Мыслимо ли: двести страниц лежит на диване, никакого действия, никакого движения! Что ж Вы противитесь тому, чтобы более опытный писатель вдохнул в Ваших нелепых персонажей жизнь?
Лицо Ивана Александровича налилось багрянцем, он захрипел и медленно опустился в сырую траву.
— Мертв, — спустя минуту констатировал секундант.
— Что ж, он ведь настаивал на самых жестких условиях поединка, — усмехнулся Иван Сергеевич, цепко рассматривая лежащее на земле тело. Потом обернулся и крикнул в туман зычным, красивым голосом:
— Кучер, готовь лошадей!
ПУШКИН В БОЛДИНО, ИЛИ ВСЕМИРНАЯ ОТЗЫВЧИВОСТЬ
Осень всегда была его любимой порой: в эти месяцы к нему приходили самые светлые, самые прозрачные замыслы, строки сами ложились на бумагу, писать было легко и приятно. Вот и теперь, оставшись по необходимости в Болдино, Александр Сергеевич чувствовал небывалый прилив творческих сил. Набросал около десятка стихотворений, принялся за новую для себя форму, которую в уме назвал «маленькими трагедиями» (а впрочем, с окончательным названием еще не определился). В минуты творчества ему казалось, что строки не то что приходят на ум, а как будто диктуются тихим, но приятным голосом. И сейчас, не успел Александр Сергеевич очинить перо, как добрый гений стал подсказывать:
«Октябрь, достать чернил и плакать!
Писать об октябре навзрыд…»
Перо замерло над последней точкой, на бумагу упала жирная клякса. Александр Сергеевич перечитал написанное и нахмурился. Что-то было не так. Почему же «плакать» и почему «назврыд», откуда эти рыдания, когда речь идет об октябре, светлом лицейском месяце?! Октябрь — это светлая печаль, очей очарованье, это паутины тонкий волос на праздной борозде… а, впрочем, и здесь что-то не то. Александру Сергеевичу впервые показалось, что добрый гений что-то напутал. «Навзрыд» — такого слова, кажется, вовсе нет в его поэтическом словаре. Если и обливаться слезами, так над вымыслом прекрасным, но не над милыми друзьями-лицеистами…
Кроме того, продолжение строфы решительно не шло в голову. Гений замолчал. Александр Сергеевич догадывался, что рифмой к удивившему его «навзрыд» может быть, к примеру, «горит» — но какие слова свяжут эти рифмы, не понимал. Чем дольше он смотрел на эти странные строчки, тем более чужими казались они ему. Вместо ласковых слов в голове стал нарастать странный шум, будто бормотание нескольких голосов сразу: …весною черною горит… робкое дыханье, трели… на заре ты ее не буди… Александр Сергеевич закрыл глаза и откинулся на спинку кресла. Не иначе, призрак надвигающейся мигрени…
От тяжелых мыслей его отвлек тихий стук в дверь. В комнату заглянул лакей:
— Из соседнего имения пожаловал помещик Иван Петрович Белкин с визитом, просит принять.
— Белкин? Сосед? — Александр Сергеевич нахмурился, безуспешно пытаясь вспомнить такого господина. Вот дьявол, будто из головы вылетело. — Что ж, зови в гостиную, сейчас выйду…
МЕРТВЫЕ ДУШИ, ИЛИ СИЛА СЛОВА
Трагическая, памятная всем сцена: темной зимней ночью в особняке на Никитском бульваре Николай Васильевич Гоголь сжигает рукопись «Мертвых душ». Он напряженно смотрит на огонь, жадно пожирающий бумагу, изредка ворошит пепел кочергой: не должно уцелеть ни одного клочка.
Гоголь напряженно вспоминает: где, где скрывалась главная, роковая ошибка? Несомненно, он не смог распорядиться своим замыслом, не удержал его. Еще заканчивая диканьские повести, Николай Васильевич чувствовал, что образы, выходящие из-под его пера, приобретают самостоятельность, становятся объемными, им как будто тесно на бумаге. Но тогда это казалось веселой игрой ума, творческой удачей. Ныне же Гоголь вполне осознал: сотворенный им мир ему больше не принадлежит. И какой же ошибкой было венчать дерзкий замысел странным, невозможным заглавием: «Мертвые души».
Скрипнула дверь, вошел слуга. Николай Васильевич взглянул на него воспросительно.
— Наделали вы беды, барин, — покачал головой слуга. — Пол-Москвы пылает, люди бегут из города. Не спастить нам от нехристей, ох, не спастись… Мертвяцкая-то армия, почитай, поболе наполеновской будет.
Говорил он тихо, в странной манере: будто совсем не разжимая губ.
Уже когда подходила к концу работа над первым томом, до Гоголя стали доходить тревожные вести, что в разных уголках Малороссии творится странное: люди все чаще встречают нежить, взбунтовались домовые, разоряются храмы, а главное: покойники стали подниматься из могил и неприкаянно бродить по городам и весям. А теперь их число таково, что добрались и до обеих столиц.
Сжечь, уничтожить поскорее хотя бы второй том, чтобы нечисть остановилась, чтобы мертвые души не одолели живые!
— Бежать надо, барин, — робко подал голос слуга.
— Никуда отсюда не уйду, пока все не сожгу, — глухо проговорил Гоголь. — Во мне все дело и в книге проклятой. Подсоби-ка лучше…
Слуга подошел к камину и пристально посмотрел на Николая Васильевича. Отсветы пламени заплясали на его мертвенно белом лице…
ПУШКИН И БЕЛКИН
В гостиной сидели двое: хозяин дома — смуглый, кучерявый тип с насмешливо-надменным лицом, и его гость — суетливый низенький господин в поношенном сюртуке.
— Помилуйте, Александр Сергеевич, — прижимая пухлые руки к груди, говорил господин в сюртуке. — Я продал вам пять блестящих сюжетов и достоверно знаю, что вы уже готовы их напечатать в дорогом столичном журнале. Тем не менее денег за них я еще не получил.
— Как же не получили, Иван Петрович? — лениво протянул хозяин. — Сто рублей были уплачены вам полгода назад, о том и расписка имеется.
— Сто рублей?! — вскричал господин и даже привстал в кресле. — Да ведь это только залог, малая часть! Хотите отделаться от меня ничтожными копейками?
— Ну-ну, тише, эдаким криком вы все окрестности переполошите, — процедил хозяин. — К тому же… По правде говоря, Иван Петрович, хватит вам и сотни.
— Я уступил вам сюжеты, каких еще не знает русская литература! — раскрасневшись, затараторил толстячок. — Они прославят вас до конца жизни, а может, и спустя столетия. Я надеялся на вашу честь делового человека! К тому же мне достоверно известно, какие гонорары выплачивают вам петербургские журналы — и после всего этого Вы решаете обойтись жалкой сотней?! Да вы… вы подлец!
Иван Петрович снова хотел было вскочить, но рухнул в кресло, сраженный жестоким ударом по затылку. Дюжий слуга у него за спиной усмехнулся, опустив руку с зажатой в ней окровавленной колотушкой.
— И все дела, Александр Сергеевич, — пробасил он.
Хозяин вскочил и нервно прошелся по комнате, искоса поглядывая на обмякшее в кресле тело.
— Молодец, Гриша, — похвалил он слугу, — вовремя подоспел, как договаривались, иначе этот скандалист наделал бы шуму. Так ему и надо, негодяю! — зло бормотал Александр Сергеевич, расхаживая туда-сюда. — Будет упрекать меня, тыкать в лицо своими побасенками. Ты вот что, Гриша, — он остановился, приложил в задумчивости руку ко лбу. — Как стемнеет, вывези тело за пределы поместья, избавься от него. Утопи, что ли, в болоте, не мне тебя учить. А пока прибери здесь, — он брезгливо махнул рукой и быстрым шагом вышел из комнаты.
…Вечером Александр Сергеевич сидел за письменным столом и перелистывал перебеленную рукопись своей новой книги. Все было готово, осталось лишь придумать название. Немного поразмыслив — в голове бродило одновременно с полдесятка подходящих фраз — Александр Сергеевич, как обычно, выбрал самое точное:
«Повести покойного Ивана Петровича Белкина».МОРОК
Михаил Афанасьевич сидел за столом и при тусклом свете керосиновой лампы писал медицинское заключение. Это было заключение о смерти девочки, которую сегодня днем доставили с тяжелейшим дифтерийным крупом и которая к вечеру скончалась. Тело девочки лежало в нескольких шагах на холодном цинковом столе, за спиной Михаила Афанасьевича — места молодому уездному доктору было выделено так мало, что бумажная работа выполнялась им здесь же, в прозекторской.
Тускло горела лампа, тени плясали на стенах, за окном медленно падал густой январский снег. Михаил Афанасьевич писал, изредка задумчиво поглядывая в слепое от снега окно.
Девочка открыла глаза. Лежа на столе, она повернула голову и невидящим водянистым взором посмотрела в спину доктору.
Михаил Афанасьевич писал.
Снег за окном пошел гуще.
Девочка тихо соскольнула со стола и направилась к Михаилу Афанасьевичу. Шаги ее были мягки и неслышны.
Михаил Афанасьевич писал.
Белые губы девочки зашевелились, как если бы она желала позвать доктора.
Михаил Афанасьевич поднял взгляд на заметенное снегом окно, будто прислушиваясь к чему-то.
Девочка протянула руку, готовясь схватить доктора за горло…
…Михаил Афанасьевич резко обернулся. Никого. В комнате тихо. Тело лежит на столе.
Михаил Афанасьевич откинулся на спинку стула и перевел дух.
— Проклятый морфий, — пробормотал он, утирая пот со лба. — Да еще воображение разыгралось. Нелепые фантазии…
Он встал, прошелся взад-вперед, на минуту остановился возле стола, поглядев на мертвое лицо, а потом взял лампу и решительно вышел из комнаты.
СЕКТА
Александр Сергеевич сидел у окна и смотрел на занимающийся рассвет. Ему нравился этот прозрачный предутренний час, когда в воздухе разлита тишина, а в голове царит легкость необыкновенная. Светило поднималось над деревьями, окрашивая рощу и поляну перед домом в приятные, нежные тона.
Тем временем из рощи на поляну начал стекаться народ. Александр Сергеевич подался к окну. Привычное зрелище: полуживые старухи в блеклых платках, убогие, сирые, слепые — все они ежеутренне шли сюда под его благословение. Александр Сергеевич смотрел в окно и думал, что кроме этой бормочущей, тусклой толпы у него вот уже многие десятки лет ничего нет — и как благостно! Жену и детей он оставил давным-давно, когда принял решение бросить литературу, отказаться от гонораров и уйти в скит. На исходе первого года своего смирения Александр Сергеевич заметил, что на поляне перед покосившейся избой, в которой он обитал, собираются странные люди с горящим взором. Теперь же, как донесли странники, по России ходит такое мнение: дескать, два царя у нас, Александр Освободитель и Александр Светлый. Десятки людей приходят к нему каждое утро и почему-то ждут его слов.
Опираясь на суковатую клюку, Александр Сергеевич дохромал до крыльца и сощурил слабые глаза на утреннее солнце. Толпа приблизилась, старухи в первых рядах уже опускались на колени и начинали бормотать:
— …Отец наш сладкоголосый…
— …Осени словом светлым…
— …Просветли душу…
Александр Сергеевич поднял руку с клюкой и толпа смолкла. Он оглядел всех и затянул привычное:
— Если жизнь тебя обманет…
По толпе прошелся облегченный вздох.
— …не печалься, не сердись…
У тех, что в первых рядах, по лицам потекли счастливые слезы.
— …в день уныния смирись… день веселья, верь, настанет…
На последних строках заклинания голос сорвался, уже неслышный за нарастающим всхлипыванием. Со словами «Что пройдет, то будет мило» Александр Сергеевич шагнул к своей пастве. Старухи мелко крестили его и, подползая, по очереди целовали руку.
СОЧИНИТЕЛИ, ИЛИ ИСКУССТВО ПЕРВОЙ ФРАЗЫ
В небольшой, аскетически обставленной комнате сидели двое приятелей — вернее, один сидел за столом, уставившись на лежащий перед ним чистый лист бумаги, а второй постоянно вскакивал и в возбуждении прохаживался туда-сюда. Обстановка, поведение, внешний вид — все выдавало в молодых людях творческие беспокойные натуры. Их спор — тоже творческий — длился уже не первый час, и в воздухе висели плотные клубы едкого табачного дыма.
— Послушай, Фридрих, — говорил расхаживающий по комнате, размахивая руками и будто выхватывая слова из дыма. — Ты прекрасно образован, читаешь на пяти языках и без меня знаешь, сколь важную роль играет в хорошем произведении первая фраза. Я настойчиво предлагаю вернуться к вчерашнему варианту… — увидев, как поморщился сидевший за столом Фридрих, он торопливо зачастил: — С таким началом я представляю себе нашу историю в чрезвычайно ярких красках. Ты только вообрази: таинственный незнакомец путешествует по Европе, появляясь то в одной, то в другой столице, и всюду оказывается замешан в неясных предприятиях, всюду производит переполох. Не исключаю его инфернального происхождения. Разумеется, погони, поединки, преследования не заставят себя ждать.
Фридрих разогнал ладонью табачный туман перед лицом и тоскливо взглянул на приятеля:
— Друг мой, — сказал он, откложив перо и подперев щеку ладонью. — Эти английские романтики все же здорово испортили твой вкус. Загадочный незнакомец, тайны, преследования… Все это смахивает на выдумки господина По, не больше. Тебя постоянно тянет на внешние эффекты.
Его коллега остановился и смерил Фридриха ироническим взглядом.
— Уверяю тебя, это именно то, что поймет наш с тобой читатель, — ухмыльнулся он и стал хлопать себя по карманам в поисках спичек. — К тому же любую идею, особенно такую горькую пилюлю, как наша, надо преподносить в сладкой оболочке приятного вымысла. — На секунду он задумался над витиеватостью только что сказанной фразы, потом махнул рукой и выудил из кармана найденный наконец коробок: — Да, инфернальное начало — в самый раз. А название можешь придумать сам, если уж ты такой буквалист и зануда.
Он остановился, чтобы в очередной раз разжечь трубку, и на некоторое время в комнате воцарилась тишина. Потом Фридрих вздохнул, обмакнул перо в чернильницу и все-таки вывел ту первую строчку, которая, по мнению его друга, должна быть самой эффектной:
«Призрак бродит по Европе — призрак коммунизма».
_________________________________________
Об авторе:
СЕРГЕЙ ОРОБИЙ
Родился и живет в Благовещенске. Окончил Благовещенский государственный педагогический университет. Кандидат филологических наук. Критик, литературовед. Данная публикация – прозаический дебют автора.
скачать dle 12.1
