(два рассказа)
АДЕНОИДЫ
Теперь я трус. Но лет тридцать назад я был отчаянно смелым. Например, я сам себе удалил аденоиды. Нет, я их не вырезал острым осколком стекла на пыльном чердаке, как вы, конечно, решили, а просто сам выхлопотал хирургическую операцию. Говорят же: он удалил себе три зуба. Это вовсе не значит, что человек встал около зеркала, достал клещи и выдернул, теряя сознание, три зуба. Хотя, и такое, вероятно, возможно. Например, мой школьный учитель сам себе вырезал кисту на горле. Бритвой «Нева». Без анестезии. Даже водки перед операцией не хлопнул. Он просто замер перед зеркалом, двумя пальцами натянул кожу, скривил рот и располосовал тонким лезвием горло и…. Педагог нам объяснял, что, вообще-то, так делать нельзя, но он, дескать, очень боится врачей, поэтому и пошел на крайние меры. После сей операции наш храбрый трус всегда, вплоть до самой смерти, ходил в водолазке. Даже летом. Нам очень нравились его уроки. Но рассказ о самостоятельном удалении кисты впечатлил пуще всего. А, вот, я врачей совсем не боялся. Кроме стоматологов. Поэтому я сам отстоял все необходимые очереди, сдал все анализы, собрал все справки и сам себя отправил на заклание
Моя память, бестолковая по отношению к цифрам и иностранным языкам, хранит в своих пыльных коробочках всякую дребедень. Я и сейчас вижу себя в предбаннике операционной отделения «Отоларингология»: вот, я стою, трясусь и горько, горько, горько жалею о том, что натворил. Но бежать некуда. Куда бежать-то? Выходы из отделения накрепко закрыты стальными решетками. Замечу, что попав не территорию детской больницы, я первым делом увидел кирпичное здание детского морга. На крыше того невзрачного одноэтажного здания торчала закопченная труба. Там, как я понял, сжигали все ненужное, оставшееся от операций. Ну, и младенцев, заодно. Но это я понял позже. А тогда, перед операцией, я подумал, что в больничном крематории незаконно сжигают жертв неудачных операций, а родителям сообщают о пропаже детей без вести.
Итак, я в операционной. В ней находятся три кресла. Над каждым из них нависает операционная люстра. Все в кафеле. Кафель — это всегда признак опасности. Если бы не эти гладкие плитки, операционная напоминала бы парикмахерскую. К среднему креслу пристегнута девочка лет трех. На ней — оранжевый передник из клеенки. Он весь в крови. Глаза девочки остекленело смотрят внутрь головы. Рот ее слегка приоткрыт. Но она не плачет. Девочка, как говорят мои соседи по палате, «в отключке».
Упитанная медсестра с руками, похожими на батоны за двадцать восемь копеек, брызгает мне в рот какой-то херью и говорит: «Это обезболивающее. Сейчас схватит. Как почувствуешь, что заморозка взяла — скажи». Я стою, жду, но ничего не чувствую, лишь безграничную жалость к себе и животный страх.
«Ну, что схватило?» — спрашивает толстая медсестра (минуты, наверно не прошло).
«Нет, не схватило», — блею в ответ.
«Не морочь мне голову!» — медсестра берет меня за руку и тащит в операционную.
У нас в отделение две медсестры — обычная и операционная. Обычная сидит за столом и что-то все время пишет, пишет, пишет, а операционная сестра держит голову ребенка руками-батонами, когда тому Чингиз Атаханович выдирает аденоиды или гланды. Или прокалывает гайморову пазуху. Обычная медсестра высокая, сутулая, нервная с немного заплаканными глазами. У нее прозвище — Вешалка. А операционная сестра — плотная, коренастая, уверенная в себе. Она немного смахивает на бочку. У нее нет прозвища. Ее просто зовут — Валентина. А имя медсестры-вешалки — Марина.
Меня усаживают в операционное кресло и притягивают руки ремнями к поручням. Ноги тоже привязывают ремнями. Включается ослепительный хирургический свет. Подходит хирург — Чингиз Атаханович.
«Открой рот, слушай», — просит он.
Я обреченно выполняю его просьбу.
«И не закрывай! А если закроешь, я тебе специальное кольцо вставлю, чтобы ты его не смог закрыть».
Я начинаю еще пуще жалеть, что совершил такую глупость. Зачем я собирал справки, сдавал анализы, стоял в очередях? Ради чего? Чтобы оказаться привязанным к креслу и ждать неминуемой расправы? Подумаешь, нос не дышит? И что? Рот-то дышит.
Почему-то вспомнилось, как в пионерском лагере на меня сверху лег толстый наглый мальчик (внук нянечки), зажал рот и нос потной соленой рукой и приказал: «Хочешь жить — дыши жопой!». Не получилось. Толстый мальчик потом меня попытался побить за то, что я отключился, когда он мне перекрыл доступ воздуха, но я его сильно звездарезнул качелями по лбу, и он, визжа, побежал жаловаться нянечке-бабушке.
«Аденоиды у тебя совсем маленькие, да, — констатировал хирург, — слушай, даже непонятно, зачем их удалять».
Я не могу ему ничего ответить, так как его пальцы находятся у меня глубоко в глотке. Там где кончается хирургическая перчатка, и начинается хирургический халат, завязанный сзади, я вижу густые заросли черных кавказских волос. Глаза у Чингиза Атахановича цепкие. Зрачок и роговица сливаются в единой черноте. Теперь на мне тоже передник из оранжевой клеенки.
«Вот и хорошо!» — обрадовался, подумав, что меня сейчас выпустят из этого кафельного чистилища. Как бы ни так!
Хирург достает свой металлический инструмент — такой квадратик на палочке. Наверно специальный скальпель. Он просовывает квадратик на палочке куда надо, и моя голова начинает трещать как арбуз, который разламывают широким тесаком. Вроде не больно, но чудовищно страшно. Потому что Чингиз Атаханович отрывает от меня кусок моей плоти. Поэтому страшно. А, вообще-то, больно, конечно. Треск головы сопровождает бурный выплеск крови изо рта и ноздрей. Я думаю, что Чингиз Атаханович захватил острым квадратиком аденоид (или аденоиду?), ну, типа, стальной петлей, и теперь выламывает, выкорчевывает кусочек меня от меня. От этой мысли я начинаю паниковать и пытаюсь дернуться, но операционная медсестра свое дело знает. Хоть я и подтягиваюсь десять раз и рост у меня — метр семьдесят пять — она все равно сильнее. С ней не побалуешь.
«Ничего, слушай! Почти все, да!» — говорит хирург, и продолжает отделять кусок моей ткани. Голова трещит, кровь хлещет. Медсестра жмет меня тисками, руки под ремнями синеют от натуги.
«Ну, вот и все, да!» — восклицает Чингиз Атаханович и бросает в один лоток какой-то ошметок, а в другой скальпель. Слышится характерный звяк. Мне привязывают на нос что-то вроде марлевого намордника, снимают кровавый фартук и отстегивают от кресла.
«Сам дойдешь?» — спрашивает толстуха.
Я плетусь по коридору. Голова кружится, но не так сильно, чтобы грохнутся. Иду, иду. Пришел.
Я в палате. К моему несчастью, Чингиз Атаханович лишил аденоид и гланд всего пять человек. Причем одному бедному мальчику он удалил одним заходом и гланды, и аденоиды. Я был пятой, то есть, последней жертвой. Поэтому пугать подробностями операции мне уже некого. В нашей палате — восемь кроватей. А еще — настольный бильярд, настольный хоккей и шахматы-шашки. Кстати, все игры имеют изъяны. Например, на хоккейном поле отсутствует два игрока — вместо них по прорези елозят белые штучки, к которой прикрепляется плоский, двухмерный игрок. Две ручки, двигающие и вращающие игроков, просто отломаны. Что касается бильярда, то в нем очень мало железных шариков — всего-то три. Поэтому кон в бильярд заканчивается очень-очень быстро - буквально за пяток ударов. А в шахматах не хватает изрядного количество фигур — их заменяют ластики, оловянный солдатик и маленькая машинка без колеса. Но мы все равно как-то играем. Вернее, играют мальчики, а я лежу. Мне велели пока не вставать с кровати.
Я лежу и думаю, что хорошо бы это все не забыть с годами. Лица больных детей, кафельную операционную, хирурга, медсестер, молоко с пенкой, печенье, запах хлорки. Потому, что все-таки важно не забывать подобные места и события. Чтобы не забыть, я начинаю думать о том, что меня окружает, и вокруг меня происходит.
Мои соседи по палате все разные. Но при этом они все очень любят пошутить. Например, один мальчик, вышел на середину палаты, как-то задумчиво остановился, слегка согнулся и громко перднул. Все засмеялись. Засмеялись потому, что перед своим выступлением он басом сказал: «Внимание! Говорит и показывает Москва! Важное сообщение!». И многозначительно поднял указательный палец. Другой мальчик взял и неожиданно плюнул длинным кровавым сгустком (ему тоже недавно что-то вырезали) в форточку. И мы все долго хохотали, воображая, на «кого бог послал». Весело было. Но все-таки мне эта компания неприятна.
Я, вообще-то, дружу с очкариком. Очкарик любит «Битлз». Я тоже их люблю. Хотя слышал только одно их песню «Дом восходящего солнца». Мой товарищ, к моей восторженной гордости, эту песню «Битлз» пока еще не слышал. Остальные мальчики любят диско, итальянцев и «Кисс». А мы с очкариком любим «Битлз». Это наверно от того, что я тоже немного очкарик. Только очки я одеваю, когда смотрю телек. Мы с очкариком договорились, что после выписки из больницы немедленно создадим ансамбль. Рок-группу, то есть. Как «Битлз».
В нашем отделении мальчики ходят в футболках и трениках, а девочки в байковых халатах. Под халатами — ночнушки. Они все — дурочки. Над ними весело измываться, Например, можно подкрасься к девочке сзади, и одним резким движением поднять халат вместе с ночнушкой до самых лопаток, продемонстрировав притаившейся публике ее белые трусы в горошек. А потом быстро убежать. То-то веселье наступает! Правда, иной раз можно от нее и в пятак получить. А можно и от медсестры затрещину схлопотать. Особенно тяжела рука у толстой операционной сестры Вали.
Я все это думаю, разглядывая синюю квадратную печать на пододеяльнике. В больнице все имеет свои номера — наволочки, чайники, ночные горшки, кровати. А дело, тем временем, близится к ужину. Старшие мальчики режутся в дурака. Один из них (у него уже усы) говорит: «Да эта Марина просто ко мне клеится. Ее ведь никто не ебет, вот она на мальчиков глаз и положила»
Усатый сидит на кровати, по-восточному сложив ноги. Он звучно шлепает карту на книгу и объясняет: «Кому эта вешалка нужна-то? А? Ни рожи, ни кожи».
Усатый мальчик сидит спиной к двери, лицом к окну. Он не видит, что сутулая Марина в этот момент принесла мне, лежащему, градусник. Медсестра всунула мне его подмышку и тут же, покраснев, выскочила из палаты.
Картежник оборачивается и сразу понимает: Марина услышала все, что он про нее сейчас сообщил. Настроение усатого мальчика портится. Игра в карты больше не клеится. Он долго пытает всех соседей по палате: «Как ты думаешь, она слышала или не слышала? Слышала или не слышала?» И вот что интересно, когда ему говорят, что медсестра ничего не слышала (говорят так, чтобы успокоить усатого мальчика), он возражает и доказывает, что Марина-вешалка слышала, а когда с ним соглашаются (чтобы он только отстал), он начинает утверждать обратное, мол, не может быть, чтобы Марина слышала. Усатый мальчик явно мучается: слышала — не слышала, слышала — не слышала. А больница постепенно отчаливает в ночь. За окном болтается желтый фонарь, на крыше морга торчит труба. Нянечка орет: «Ужин!». Марина-вешалка всхлипывает на посту. Я отключаюсь.
ВАТНИКИ
Как ни старался Арсений подтянуть свою фигуру или хотя бы остановить ее растекание — ничего не выходило: животик быстро рос, плечи округлялись, груди набухали, превращая его в андрогина. «Что ж, — успокаивал себя по утрам Арсений, — такова участь многих мужчин после сорока. Кабинетная работа и наследственность делают свое дело. Кроме того, гравитация, черт бы ее побрал, тянет жир книзу, уродуя и без того излишне оплывшее тело». Арсению не нравилось то, во что превращается его организм, а вот его новый приятель по этому поводу совсем не волновался.
— Понимаешь, — философствовал Палыч, развалившись в шезлонге, — я имею полное право выглядеть так, как мне комфортно выглядеть. Усек? И мне насрать на чье-то мнение. Захочу, вообще, без трусов буду ходить. И в бассейн, и в бар. Я хозяин своего отдыха.
Арсений был уверен, что Палыч, специально игнорирует прекрасный океанский пляж, чтобы насиловать туристов видом своих складок. На внутренней территории отеля его тело бросалась в глаза с любой точки. Гости видели его и из бара, и из окон корпуса, и с теннисного корта. А вот на просторном пляже Палыча мог затеряться.
С утра толстяк наливался мартини, в обед — пивом, а вечером виски. Его ежедневный курортный маршрут состоял из четырех точек — номер-бассейн-бар-ресторан. Иногда ему удавалось заарканить Арсения и присесть ему на уши. В такие минуты Палыч пускался в долгие тягучие рассуждения о жизни.
— Только колено-локтевая позиция, — признался как-то Александр Палыч, кивнув на свою молчаливую красавицу-жену, — по-другому никак. Она весит пятьдесят три, а я — сто тридцать три. Могу раздавить.
Сказав это, Палыч залился высоким фальцетом, вызывающе противоречащим его грандиозной комплекции.
В отеле никто не скучал. Все оттопыривались, как могли. Жена Палыча, загорелая Анжелика, дефилировала между шезлонгами, загадочно улыбаясь и поигрывая упругими ягодицами, разделенными условной перемычкой стрингов; Полина, жена Арсения, фоткала упоительные виды и тут же выкладывала их в «Одноклассниках», дети Арсения — Ариадна и Святогор безмятежно носились по отелю, купались в океане, водили хороводы с аниматором — детство, как известно, самое надежное средство защиты от тягот мироздания, и те, кто этим средством владеет, — истинно счастливы.
На четвертый день отдыха Палыч сообщил своему соседу:
— Пацан ты реальный. Но… Все-таки сам понимаешь, одно дело — жить, другое — служить. Кто-то должен и Родину защищать, а не только бабло зарабатывать.
Арсения это заявление обидело, оскорбило. Но он его проглотил. Не хотелось выяснять отношения здесь, на отдыхе, портить хорошее настроение себе, жене, детям. Заметив, пробежавшую по лицу собеседника хмурую тень, Палыч по-приятельски приобнял собеседника и скорректировал свое умозаключение:
— Да ты не напрягайся-то. Все мы, как говорится, плывем в одной лодке. Ты делаешь свое дело, я — свое. Может быть, я даже больше рискую, чем ты. Но… В конечном счете, мы оба служим. Ты — налогами, а я обеспечиваю безопасность и спокойствие, чтобы бизнесмен и учитель могли нормально работать, чтобы дети могли без риска для жизни ходить по улицам, чтобы всякая сволочь, пидарасы разные нашу лодку не раскачивали.
Выпив, Александр Палыч любил поговорить, а пил он постоянно. Нельзя сказать, что монологи Палыча сильно раздражали Арсения. В мутном потоке бахвальства и пафосных воззваний силовика, живущего приблизительно в трех тысячах километров от Арсения, проблескивали золотые крупицы ценной для бизнеса информации. Арсений, например, узнал от Палыча о грядущей амнистии некоторых предпринимателей, осужденных за экономические преступления, и о готовящихся переменах в налоговом законодательстве.
Молоденькая жена Палыча напоминала глухонемую. Голос Анжелика подавала только тогда, когда к ней обращались. Говорила, обычно: «Да». Или: «Ок». Обычно она общалась с новыми знакомыми белозубой улыбкой, перебрасывая тяжелую каштановую гриву с одного плеча на другое. В общем, от нее большего никто не требовал и не ждал. Полина была старше этой девушки лет на двадцать, а Палыч на десять лет обгонял Арсения.
В целом, все друг другу нравились. По житейском рангу Палыч превосходил Арсения, поэтому инициатива беседы и тематика разговора всегда определялась им. Все рассуждения сверкающего бритым черепом силовика так или иначе касались торжества несправедливости. По его мнению, жизнь постоянно лупит хороших и честных людей, в числе которых он находится, и сколько не делай людям добра, они всегда расплачиваются черной неблагодарностью. Палыч мог часами вспоминать, не называя имен, как его подставляли, кидали, обманывали; рассказывать про своих нечистоплотных коллег, добравшихся до генеральских звездочек по трупам, про московских лизоблюдов. Свои душераздирающие истории он завершал примерно так:
— Нужно жить по понятиям. Жизнь такая, сука, подлая. Все время бьет по башке и по яйцам. А, ведь, мне много не надо. И чужого не надо. Самые обычные, естественные пожелания обычного служаки. Так нет! Все норовят побольнее клюнуть! А я, ведь, в отличие от вас, бизнесменов, в первую очередь о стране думаю. Пускай меня считают смешным и старомодным. Но я буду и дальше тянуть свою лямку. Как бурлак. Да, нас не уважают. Потому, что развелось столько сволочи! Но я обычный русский мужик, служу, хе-хе, отечеству. Нет, я все-таки подам в отставку, подам. Надоело.
Арсений обычно молча кивал, слушая тяжелые воспоминания человека, похожего на пожилого борца сумо. В целом, в них было свое здравое зерно. Бизнесмен слушал, слушал, но на седьмой день отдыха все-таки сорвался.
Вывело его из себя даже не то, что говорил Палыч, а то, как он говорил. Особенно Арсения разозлило звучание слова «бизнес» в исполнении упитанного офицера. Он произнес его с каким-то напыщенно брезгливым пренебрежением на высоких тонах, растягивая звук «и»: «Б-и-и-и-и-и-знес»
— Знаете, Александр Палыч, — распетушился Арсений, — на меня золотые монеты с небес никогда не падали. Начал я свое дело с нуля. Прошел огни и воды. А вот медных труб чего-то до сих пор не слышу! Испытал я многое. Несколько раз свою собственную голову подставлял. Но страну, при этом, уважаю и считаю себя патриотом.
Арсений сгоряча махнул полбокала мохито и оглянулся.
Райский отель утопал в пятизвездочном блаженстве: шоколадная красавица Анжелика в стрингах медленно погружалось в бирюзу бассейна, накаченный метросексуал-аниматор развлекал разомлевших на тропическом солнце немецких бабушек-топлес с отвисшими чуть ли не до бедер расплющенными грудями, дети резвились у фонтана, ветер играл пальмовыми листьями.
— Кем я был? — продолжил Арсений. - Обычный лох. Выпускник музыкального училища по классу кларнета. Ни таланта, ни связей, ничего! Плюс — нездоровые родители, младшие брат и две сестры. Но надо было как-то выживать. Я мог пойти педагогом в музыкальную школу и просидеть там до пенсии. Другого пути мне никто не предлагал. Хотя нет! Я мог работать в музыкальной школе на две ставки! А, может быть, и на три! И еще мог одну ставку взять в местном, чертовом, доме культуры! Итого — четыре ставки. А что? Такие случаи имели место. Но вдруг — ба-бах! Совок рухнул, как колосс на глиняных ногах. И тут началось такое! Ну, вы сами знаете. Чего я вам рассказываю-то? Моя жизнь резко изменилась. Пользуясь новыми возможностями, я начал карабкаться. Сначала джинсы на рынке, потом пункт обмена валюты, потом оптовые продажи компьютеров, потом продажи участков бывшей колхозной земли. И, вот, поступило выгодное предложение. Выигрышное предложение, но очень, очень рискованное: приватизация кирпичного завода. Говно завод. Сейчас от него три арматурины остались. Но тогда, он представлял ценность. Я не смог отказаться. Я рискнул! Мне пришлось все продать. Две квартиры, дачу и три машины. Поставил на кон и свое имущество, и имущество жены. И ее родителей, кстати. А если говорить начистоту, я поставил на кон свою жизнь и жизни всей своей семьи. Времена такие были…
— И что? — Палыч иронично ухмыльнулся, качнув тремя подбородками.
— Этот завод, в принципе, не работал, — Арсений развел руками, — и я его купил не для производства кирпичей, а для других целей. Но это не важно. Слушайте главное!
Арсений нервно вскочил с шезлонга:
— Думаете, легко мне было устроить общее собрание рабочих и объявить им о сокращении персонала на восемьдесят пять процентов? Легко ли? А ведь у многих из них были дети. Но мне удалось их убедить. Да… время было такое… знаете ли. Я считаю, что в тот момент не было ни правых, ни виноватых. Те дни можно сравнивать с прорванной плотиной, сдерживающей золотой поток. Извините за образность моих выражений.
Арсений неожиданно прервал откровения и внимательно посмотрел на собеседника, пытаясь понять, насколько убедительно звучит речь. Пьяный Палыч бессмысленно улыбнулся.
Арсений понял, что беседа завершена и, мотнув головой, тяжелой походкой направился к лесенке в бассейн.
— Вон он! — прохрипел кто-то неподалеку, позади спинок шезлонгов.
Арсений оглянулся. Под пальмой стояли три человека, словно выскочившие из старого советского фильма. Точнее из карикатурного киножурнала «Фитиль». Самый высокий, одетый в ватник и в замызганную футболку с олимпийским Мишкой, держал в руках кувалду на длинной ручке. Второй, поменьше, но поплотнее, похожий на бочонок человек, тоже в ватнике и в матерчатом шлеме со шнуровкой поигрывал огромным газовым ключом. Третий — плешивый худой старик в очках на резиночке и в синем халате, из кармана которого высовывался штангенциркуль, покачивал в руке кирпич. Здоровяк с газовым ключом выплюнул папиросный окурок в бирюзовый бассейн и, посморкавшись на гладкую гальку по очереди каждой ноздрей, пробасил:
— Мастер, это он?
Старик утверждающе кивнул:
— Ну, пошли, ребята, потолкуем.
Странные, или скорее страшные, люди двинулись к Арсению. Причем великан с кувалдой запросто перешагивал через шезлонги так же легко, как Валуев перешагивал через канаты боксерского ринга. По пути огромный кирзовый сапог «валуева» с застывшей цементной окаменелостью наступил на чей-то бокал с нежной розовой пеной.
— Жарко, ешкин кот, — заметил мастер и промокнул плешь платком. — Коль, давай заходи слева, чтобы он в дом не рванул, а то бегай потом за ним… Вить, а ты слева подстрахуй.
— Сам ты «подстрахуй», Евгеньич, — скаламбурил Витя-Валуев.
Рябое лицо здоровяка краснело точками въевшейся в поры кирпичной пыли. Великан вытер тыльной стороной ладони градом катившийся пот. Его огромные пальцы, заканчивающиеся черными одубевшими ногтями, были похожи на лосиные копыта.
Шокированные постояльцы отеля медленно попятились к выходу. Навстречу незваным гостям, наконец, вышел мускулистый, похожий на Джорджа Майкла, секьюрити гостиницы.
— No, no, no, — говорил он, приближаясь к странным визитерам, выставив вперед ладони с растопыренными веером пальцами. — Excuse me! There is a cloused area!
— Что? — прогудел бочкообразный человек в ватнике и очень неуклюже, будто оглоблей, махнул своей здоровенной рукой, заканчивающейся гирей кулака.
Секьюрити взлетел легко и плавно, словно Любовь Орлова в фильме «Цирк», когда ею выстрелили из пушки, и, описав в знойном курортном воздухе параболу, плюхнулся спиной в водную гладь бассейна.
— Ароматы-то какие, — заметил мастер, — чем тут так воняет-то? Будто духами на говно побрызгали. Ох, жарко… Ладно, ребя, к делу.
Арсений обернулся на развалившегося в шезлонге силовика. Но тот сладко спал, выпустив на подбородок блаженные пузыри слюны. Каждый его всхрап заставлял нижнюю губу мелко вибрировать, быстро, быстро, со скоростью движения крылышек птички колибри.
_________________________________________
Об авторе:
ВЛАДИМИР ГУГА
Родился и живет в Москве. Окончил музыкальное училище им. Прокофьева и Литературный институт им. Горького. Работал педагогом музыкальной школы, музыкантом, грузчиком, сторожем, арт-директором рок-клуба и др. Публиковал прозу и критику в газетах и журналах «Огонёк», «Полдень XXI Век», «Литературная газета», «День Литературы» и др.
скачать dle 12.1
