(рассказ)
В восемь лет Федору Крестинцу снилось, как он выносит на руках смешливую Катю Осадчук из горящей школы. Девочка млеет, трусит тонкими ножками с гусиной кожицей, плачет от пережитых эмоций. На ней коричневая школьная форма и белый кружевной передничек…
Благодарная за спасение, она целует Федора в губы прямо на ступеньках школы, не стесняясь толпы зевак, никого не стесняясь, шепчет ему: «Спасибо, Федя!», а лютое пламя и тяжелый черный дым вырываются из окна кабинета музыки за их спинами — горит французское фортепьяно.
Учителя и одноклассники танцуют от радости хоровод — Федор герой, он спас черноглазую отличницу Катеньку Осадчук, любимицу класса! Классный руководитель Инга Михайловна укрывает его табель пятерками, роняет слезы восторга и прижимает мальчика к теплому животу…
Чтобы завоевать Катину любовь, Федя подговорил приятеля, шустрого Рому Зорина, чтобы тот рассказал Кате, что Федя в нее влюблен. Рома с удовольствием сделал бы это запросто так, но маленький Федя зачем-то ему заплатил: цена была 37 вкладышей жвачки "Turbo”. Эти фантики с гоночными и дорогими автомобилями в то время коллекционировали поголовно все мальчишки класса. Восемь вкладышей из отданных Федором были единственными и очень ценными экземплярами его кропотливо собранной за два года коллекции. Федя безропотно отдал их Роме, несмотря на то, что Рома даже не заикнулся ни о какой оплате. Просьба была бы выполнена в любом случае. Для Ромы стало счастьем разболтать потрясающую новость: «Федька втюрился в Катьку-Селедку!», растрепать всем-всем-всем и, прежде всего, растрепать самой Катьке.
Оформить эту первую невыгодную сделку было нужно только Федору: он желал заплатить за отчаянное признание и за то, что сказано оно чужими устами. Федор сам назначил себе вескую цену и стыдился лишь одного — своей жадности. За такое дело, чувствовал он, стоило отдать Роме всю коллекцию.
Никакой реакции на признание от Кати не последовало, да и какая могла быть девичья реакция — обсудили с подружками, посмеялись и забыли. Симпатичный в сущности малыш, Федя Крестинец, не воспринимался девочками в романтическом русле.
После рассказанной правды Федор стал Катю избегать. Ему казалось, что знание о его тайном чувстве подарило ей возможность насмехаться, и хотя Катя не давала ни малейших поводов к этим подозрениям, Федор знал точно: собираясь вместе, девочки хохочут, издеваются, упиваются сарказмом, не выдавая себя ни единым словом.
В школе Федя был в основном хорошистом, успевал на «отлично» только по гуманитарным предметам, рос длинноволосым вдумчивым юношей, мучился прыщами и гастритом, слушал русский рок, особо уважал «Арию» и «ДДТ», носил косуху, проколол левое ухо, много думал и часто занимался онанизмом, представляя, как насилует усыпленных клофелином одноклассниц, безумно любил черный шоколад, не курил, с головой уходил в чтение на целые дни: поклонялся сперва Артуру Рембо, позже Альберту Камю, затем Францу Кафке и наконец Фридриху Ницше, всегда старался блеснуть в разговоре их цитатами, мечтал стать диктатором и инициировать массовые расстрелы, писал стихи и философские эссе, которые никогда никому не показывал. После 14 лет Федора терзала мечта — уехать из царства унылости, исчезнуть, испарится из маленького городка, районного центра, который сожрал детство и переварил юность, в котором жизнь серая как асфальт, а смерть глупа и тоже никому не интересна. Он мечтал начать новую жизнь в большом городе, который ждет его, который оценит по достоинству его талант, эрудицию и напряженную творческую работу.
Весь десятый и одиннадцатый класс, в то время как одноклассники пили портвейн, пропадали пропадом во дворах и на дискотеках, охотились на менструирующих самочек, а одноклассницы с таинственным видом отдавались на задних сидениях подержанных иномарок небритым мужчинам постарше, Федор Крестинец впитывал в себя философскую литературу: Камю, Фейербаха, Толстого, Сенеку, Сартра, Виана, Достоевского, Вольтера, Руссо, Ницше, Шопенгауэра, одолел «Критику чистого разума» Канта, взялся за Гегеля, но не осилил и тома. Яростно отсчитывая дни до окончания опостылевшей школы, он испытывал мучительные приступы паники от одной мысли, что летом никуда не поступит. На выпускном пружина, которую Крестинец скручивал внутри себя все эти годы, распрямилась, выстрелила, и он потерял над собой контроль: напился до безобразия. Одноклассники встречали рассвет на горе за городом, а он остался спать на лавочке в кафе, наблевав под собой лужу.
Никто не разбудил его, никто не позвал с собой.
Гораздо позже, завершая Третий Этап Самостановления, подводя итоги этой грандиозной мыслительной работы, Федор впервые осознал, что самое интересное в нем для человечника — его фамилия. Люди проявляли гораздо больший интерес к фамилии Федора, чем к его личности. За десять минут общения в компании человек мог не взглянуть на него ни разу, но как только слышал фамилию «Крестинец», то настораживался, замолкал, переспрашивал «Как? Крестинец?» и потом еще некоторое время переваривал ее, как купленную возле метро шаурму. В этот момент лицо собеседника озарял пароксизм двухсекундной тупости.
Свою фамилию Крестинец ненавидел с детства и по возможности никому о ней не рассказывал. В ее трескучести скрывались «крест» и «гостинец»: значения до оторопи несовместимые. Как будто издеваясь, учителя поначалу спрашивали: «Кре или Кри?». «Кре-сти-нец!» — зло отвечал по слогам Федор, и в классе на секунду воцарялось туповатое недоумение, и все смотрели на него пустыми коровьими взглядами, и никто ничего не понимал. Фамилия стала секретным паролем, на миг снимавшим их защиту, обнажая внутренний вакуум в их лживых, пустых глазах.
Окончив школу, Федор подал документы на философский факультет Днепропетровского национального университета, сдал экзамены, благодаря небольшому конкурсу поступил и в последних числах августа, счастливый до безобразия, переехал жить в Днепропетровск.
Студенческие годы можно назвать самыми счастливыми в жизни Крестинца. Учился он самозабвенно, порой засиживаясь в библиотеке до самого ее закрытия в начале десятого. Как же его бесило, когда какой-то идиот профессор из-за лени и наплевательства не читал предмет на должном уровне! Когда пьяненький преподаватель античной философии на лекции полчаса рассказывал анекдоты и армейские шуточки, Крестинец в знак протеста демонстративно покинул аудиторию и ушел в библиотеку — читать толстые тома и первоисточники. Процесс познания оставался хрустальным смыслом жизни. Федор просто не понимал, как можно числиться преподавателем философии и не гореть ею, не стремится к познанию, не делится своими гностическими переживаниями со студентами, а тупо отрабатывать зарплату, тратя и свое, и чужое время на бессмыслицу.
К концу первого курса Крестинец удвоил количество читаемых книг, распределяя время так, чтобы успевать как можно больше и не отвлекаться на ненужное. В то же время выпускной научил его, как опасно беспрестанно скручивать пружину, и теперь он позволял себе иногда расслабляться. Он не отказывался от попоек с приятелями в общежитии, оправдывая себя тем, что и молодой Ницше от них не отказывался.
На втором курсе Федор познал девушку, повстречался с ней неделю и был предательски ею брошен. Этот печальный случай нанес ему глубочайшую душевную травму, окончательно превратив в женоненавистника. С тех пор он часто повторял слова австрийского философа Отто Вайнингера: «Женщина как биологический вид гораздо ближе к цветам, чем к людям», объясняя этой грустной фразой все свои дальнейшие неудачи с женским полом. Он также написал два эссе, в которых подробно разобрал такие природные женские свойства как глупость, мстительность, коварство, психоложество, склонность к интригам, лживость, подлость, жадность и мелочность, после чего приходил к выводу, что столь губительное создание, как женщина, заслуживает только презрения. В самом любимом месте своего самого любимого эссе под названием «Червивое яблоко» Федор признавал, что женщина в отдельных исключительных случаях может производить впечатление доброго и умного существа, однако в итоге все равно глупа и порочна по своей природе, подобно червивому яблоку, которое лишь выглядит безупречно — внутри же скрывается гниль.
Не находящее выхода сексуальное желание Федор сублимировал в познании.
После окончания университета ему открылся прискорбный факт: философия, его призвание, не интересует работодателей абсолютно. Продолжить обучение в аспирантуре или устроиться лаборантом на кафедре оказалось невозможно — все места прочно заняли выпускники с протекцией. Теперь-то стала ясна их нагловатая самоуверенность, проявлявшаяся у них с первого курса по случайным деталям: мимике, взглядам, беспечному грудному смеху, широким ножничным шагам. Их сила базировалась на точном знании о зацементированном фундаменте персонального места под солнцем. А у Крестинца не было ни места, ни фундамента, ни знания, как готовить цемент и где получить разрешение на строительство. Пробивать локтями дорогу в жизни он не умел — погруженный в себя, медлительный, он был никому не интересен, никому не симпатичен. Домой в опостылевший городок возвращаться не хотелось, поэтому чтобы выжить, Крестинец устроился охранником в супермаркет.
Работа ему подходила. Дни напролет он простаивал напротив секции элитного алкоголя и следил, чтобы не стащили бутылку коньяка за 150 долларов. В ходе этих десятичасовых стояний Федор имел возможность, почти не отвлекаясь, размышлять о сущности вещей, о коварстве женщин, о бритве Оккама, о войне всех против всех, об отдельных тезисах Локка, о социал-дарвинизме, о влиянии Ницше на Гитлера, о преимуществе философии жизни над нравственным императивом Канта…
Обязанности сильно не напрягали, трудно было только проводить целый день стоя — к вечеру болели ноги. Алкоголь пытались украсть всего однажды, и в этот один раз Федор отлично себя проявил: вовремя заметил вора и вместе с напарником по фамилии Казанцев успешно провел задержание нарушителя до приезда милиционеров. За это он получил хорошую премию лично от директора магазина и с тех пор числился лучшим работником. Спустя два месяца его повысили до начальника смены. В обязанности теперь входило контролировать рядовых охранников, следить за промахами кассирш и докладывать о них начальнику охраны.
Новая должность Федору нравилась: с особым удовольствием он закладывал кассирш, ненавидя этих пустоголовых крашеных сук. За каждый промах кассирши ему доплачивали небольшую премию. Персонал, в том числе коллеги-охранники, его тихо презирали, но связываться было себе дороже. Ни с кем в супермаркете Федор дружбы не водил — потраченного времени эти идиоты не стоили. Он уважал лишь одного директора — за то, что тот обладал властью, и эта власть идеально сидела на нем, как его новехонький костюмчик. Директор отвечал Крестинцу взаимностью, уважая его за безжалостность к кассиршам.
Возвращаясь поздно ночью с зарплатой и премией, Федор покупал себе шоколад, вкус к которому у него с годами не исчезал, иногда брал пиво и угощал им Казанцева, однако тот был невыразимо скучен и после пары бутылок садился играть в «Доту» на своем дохлом компьютере. Федора компьютерные игры не интересовали в принципе, поэтому в этой точке их недолгая попойка обычно заканчивалась.
Однажды Крестинец за бутылкой пива прочел Казанцеву эссе «Червивое яблоко» в надежде на высокую оценку приятеля. Однако реакция Казанцева оказалась совсем иной и страшно расстроила Федора.
На лице товарища сначала проступило недоумение, словно Крестинец сделал поступок, неподдающийся рациональному объяснению, например, сжег все свои деньги, потом лицо Казанцева озарило понимание, он похабно глянул на Федора и зашлепал пухлыми лягушачьими губами: «Телочку бы, да?». И пустился в рассказ о том, каких телочек сегодня видел, причмокивая: «Сисечки!», «Попочка!», «Огонек!».
Работая охранником на сменах Федора, целыми днями стоя возле касс, Казанцев фиксировал идущих за покупками девушек в своем воспаленном мозгу, чтобы вечерами выдавать Федору информацию о них. С его слов выходило, что каждая вторая девушка заигрывала и приглашала к себе домой. Приятель так правдоподобно все это рассказывал, что Федор первое время верил в феноменальный успех Казанцева у женщин и от этого очень расстраивался. Позже, удостоверившись, что никаких женщин у Казанцева нет, Крестинец успокоился. Все покупательницы проходили мимо Казанцева, глядя в сторону. Вечера и выходные он проводил дома за «Дотой» и пивом. За год их совместной жизни этот распорядок ни разу не поменялся.
Съемной однокомнатной квартиры им хватало, чтобы друг другу не мешать: Казанцев оккупировал угол комнаты и намертво прирос там к компьютеру, с неохотой отрываясь от игры только для туалета и ухода на работу (ел он прямо за компьютером), а Федор практически жил на одном из двух диванов, окруженном баррикадами философских томов и художественной литературы. По требованию Федора, Казанцев купил наушники и звуки игры не отвлекали Крестинца от чтения.
Одной из теорий мирообъяснения, которые Федор детально разработал в ходе Третьего Этапа Самостановления была Теория растущей гнилости. Гнилость — главное женское свойство — в последние двадцать пять лет росла в геометрической прогрессии и масштабировалась на все понятия и смыслы. Оставаясь неизменной снаружи, вещь выгнивала изнутри, превращаясь в полость, оболочку, напрочь лишаясь своего ядра. Когда процесс загнивания становился заметен, его было уже не остановить. Маленькая червоточина полностью отравляла вещь, смысл, мысль и действие. Гнилость почти физически ощущалась в женщинах, однако было бы ошибкой думать, что гнилость ограничивается ими. Загнивало все: квартира, супермаркет, телевидение, интернет, пища, мебель, Казанцев, их съемная квартира и скучный совместный досуг. Загнивала жизнь. Стоя в вагоне метро, который сперматозоидом выстреливал Крестинца в рабочий день супермаркета, он крайне редко наблюдал человеческое в глазах случайных попутчиков, и в том числе, в глазах Казанцева, который стоял обычно рядом. Почти всегда Крестинец видел гнилость.
Большую часть своей зарплаты начальника смены Федор тратил на книги, чем вызывал растущее непонимание и даже ропот Казанцева. Для всех этих томов в их тесной комнатушке уже не хватало места! Федор чувствовал, что из-за работы сбивает темп чтения, не успевая за графиком. Он уделял чтению порядка пяти часов в день, отрывая драгоценные минуты от сна и, естественно, не имея никакого другого вечернего досуга, старался параллельно читать порядка двенадцати философских и художественных произведений, но многие книги так и оставались недочитанными, что выбивало из колеи. Он ежемесячно продлевал абонемент в университетской библиотеке, стараясь бывать там на каждых выходных.
Кто же выдумал это идиотское правило, что нельзя читать на работе, а надо пялиться в этих дурацких кассирш, поначалу горько сокрушался Федор. К счастью, оставалась возможность читать ночью, чтобы днем переосмысливать прочитанное и вытягивать из него мысли для новых эссе, словно косточки из абрикос. Не менее двух часов в сутки он уделял написанию стихов и прозы, много редактировал, часто восторгаясь своим текстом сразу после написания и сжигая его на следующий же день, испытывая тяжелейшее разочарование, коря себя за бездарность.
В среду на его смене появилась новенькая. Ее определили за восьмую кассу. Ничего интересного она собой не представляла: не первой молодости девушка в очках с плохо вымытыми соломенными волосами, она всем походила бы на героиню Нелли Уваровой в сериале «Не родись красивой», если бы не губы, толстые, аппетитные, как будто только что кушавшие сдобный сахарный калач. «Еще одна тупоголовая крашеная сука», — только и отметил Федор, прогуливаясь вдоль касс, как надзиратель вдоль плантации с рабами, собирающими хлопок.
На соседних кассах № 9 и № 7 работали девочки помоложе и покрасивее — две подружки с филфака Надя и Света, дальше, на кассах №6 и № 4, вкалывали почти старухи. Кассирш за пятой Крестинец не успевал запоминать, так часто они менялись, а за кассами № 3 и № 2 работали такие суки, которых хотелось закладывать даже без повода.
Работа походила на охоту. Философские размышления не мешали слежке. Будто дикий зверь, словно леопард, Федор прокрадывался вдоль касс, отслеживал пугливых, как лани, кассирш, чуя нюхом их приближающийся промах. Забыла спросить, есть ли карточка, не надела кепку, неправильно пробила товар, не сообщила охраннику об отмене, не предложила начислить проценты, неправильно дала сдачу, взяла с собой личные деньги, не предложила пакет, неопрятный внешний вид, встала с места в рабочее время, отвлеклась, не перевесила, допустила большую очередь, неправильно пробила итоговый чек, забыла бэйджик, недостача, оказались лишние деньги, не сдала забытую сдачу, сломался кассовый аппарат, закончились мелкие деньги — поводов миллион. Если Федор не делал за смену хотя бы три штрафа, то считал день потерянным.
С новенькими Крестинец всегда действовал по одной и той же схеме: первое время словно бы не замечал их, давая расслабиться. Мог даже намеренно пропустить слишком уж незначительный промах, такой, который при более гуманном подходе, можно было бы «залетом» и не посчитать. Все это делалось лишь для того, чтобы позже, когда жертва теряла бдительность, нанести резкий и сильный удар, ошарашить штрафом. Первый удар обязан был стать ощутимым и болезненным шоком. Чем сильнее расстраивалась девушка, тем большим было наслаждение Крестинца. Пик удовольствия наступал, когда девушку душили слезы, когда она не могла их сдержать. Бывалые работницы никогда не плакали, а вот новенькая могла разрыдаться — и тогда упоенный Крестинец накладывал ей ещё один штраф, поверх прежнего, за слезы на рабочем месте. После этого настроение целый день оставалось приподнятым, а вечером было гораздо больше сил на творчество и литературу.
В среду он новенькую не трогал, даже не подходил к ней близко. Другие кассирши не стали бы предупреждать девушку об угрозе — ни малейшего намека на взаимовыручку среди них не было. Кассирши знали: как только Федор оштрафует новенькую — он смягчится, потеряет бдительность, расслабится как кончивший любовник и перестанет искать новую жертву.
В четверг хищник Федор был уже готов к атаке, однако новенькая не давала повода. Она на удивление расторопно справлялась и только однажды не сразу спросила покупателя о бонусных процентах. Федор напрягся, но девушка уже задавала вопрос — формальный повод отсутствовал. Крестинца это раззадорило и одновременно обрадовало — повод для первого штрафа должен быть железобетонным, а этот все же не дотягивал. Могла не расплакаться.
Причина нашлась в пятницу. Неотрывно наблюдая за новенькой, Федор заметил, что когда покупателей нет, она косит взглядом куда-то в сторону. Бесшумно подкравшись к девушке, он увидел, что та поглядывает в книжечку карманного формата в твердом переплете.
— Что читаем?
Девушки на соседних кассах замерли в предвкушении зрелища. Новенькая с сомнением показала Крестинцу обложку: Отто Вейнингер «Пол и характер».
— Читать на рабочем месте нельзя, — объявил Федор сухо. — Минус двести пятьдесят.
— Что? — новенькая откинулась на спинку кресла. — Это же половина зарплаты за неделю!
— Ты меня слышала.
— Лучше молчи, — вступилась за новенькую Надя с кассы № 5.
Федор пристально наблюдал: заплачет или нет. И вместе с ним наблюдали все.
Не заплакала.
Крестинец еще раз оглядел девушку, надеясь, что та хотя бы забыла надеть бэйджик, но бэйджик был, и на нем было написано: «Катерина Осадчук».
Возвращаясь после смены в последнем вагоне метро, вспоминая несимпатичное лицо кассирши, ее соломенные волосы и крепко сжатые толстые губы, Крестинец уверял себя в том, что эта Катя просто не может быть той Катей. Разве бывают такие совпадения? Не бывают, нет.
Дома он пробовал читать, но ничего не выходило. Открыв томик Кьеркегора, прочитав две страницы «О понятии иронии», он только и понял, что не понял ничего. Написанное вообще не интересовало: это была не важная научная мысль, а скучная галиматья на куске макулатуры. Федор бросил было взгляд на Ницше в мягком переплете, но тот дохнул из угла вислоусой скукой. Тогда он задумался чего бы почитать из легкого, художественного…
Потянулся за Пелевиным, но пять раз перечитанный «Чапаев и Пустота» сейчас воспринимался как пустое место. Быкова захотелось заставить бежать кросс. Сорокина — накормить собственным калом. Кафку — сжечь, над Фрейдом — надругаться, Достоевского — зарубить топором, а графа Льва Толстого — просто выбросить в форточку, в ядовитый железнодорожный ноябрь…
Литература загнила. Почти всю ночь Крестинец пролежал в темноте, созерцая потолок, думая о Кате, сверяя в памяти черты лица и все больше убеждаясь, что оштрафованная ним кассирша и есть та самая черноглазая отличница, которую он так хотел вынести на руках из горящей школы во втором классе…
На выходных Крестинец впервые за последние годы не только не посетил библиотеку, но и вообще не открыл ни единой книги. Выходя из дому, он брел в сторону супермаркета, заворачивал в кофейню, выпивал любимый американо…
Что с того, что это она, размышлял Федор. Какая к черту разница? Она нарушила правила и поплатилась! Нельзя, нельзя ее жалеть! Никогда не жалей женщину, приказывал он себе. Если ты начал ее жалеть, значит она уже побеждает.
Крестинец знал: на самом деле никакой разницы между женщинами нет. Мужчины бывают разными, женщина — всегда одна и та же. Красивые, страшненькие, хитрые, глупые, толстушки, анорексички, брюнетки, блондинки, мажорки и эмочки — все они разновидности одной губительной патологии, противостоять которой оказалось под силу разве что Канту. Женщина лишена совести, она обманет не потому что она обманщица, а потому что она женщина. Не бери плетку, когда идешь к женщине — это не поможет. Не иди к женщине даже с плеткой.
Федор напряженно ждал понедельника, готовясь целый день игнорировать Катю, но понедельник разочаровал. За пятой кассой сидела новая девушка.
Не появилась Катя и во вторник. В среду ее тоже не было. Только в четверг медлительный Крестинец решился узнать в отделе сертификатов, что после штрафа Катя на работу не выходила, и ее уволили за прогулы, естественно не заплатив ни копейки. Ситуация самая обычная, но Крестинец впал в ужас.
Он не мог читать книги. Строчки на бумаге вызывали отвращение, сам процесс впитывания информации с бумажного носителя превратился в пытку. Муравьиными шеренгами буквы шагали к полям, но смысл написанного вместе с ними уходил в пустоту, не касаясь мозга. Книги воняли гнилостью. Смердели серной тухлятиной недельных трупов Гоголь, Достоевский, Кант, Гегель, Прилепин, Шопенгауэр, Фихте, Беседин, Довлатов и Бабель. Как возможно было раньше читать книги? Зачем написали их столько? Для кого? Ведь их никогда ни за что все не перечесть! На это не хватит и целой жизни!
В четверг Крестинец простоял смену, не в состоянии думать. Перед глазами стояла Катя Осадчук. Она поселилась в голове нарезкой абсурдных и закольцованных кинокадров: меняется ее лицо, когда Федор говорит о штрафе, сжимаются красивые толстые губы, она берет в загорелую руку бутылку подсолнечного масла, пакет с яблоками, румяный кусок мяса и кладет все в пакет покупателя… А вот она смотрит на его лицо снизу вверх, а он выносит ее на руках из горящей школы… Мелодраматический арт-хаус крутился в голове без остановки, началась не жизнь, а просто фильм Алексея Германа.
В пятницу Федор постучал в кабинет директора:
— Виктор Сергеевич, можно?
— А, Федя, заходи, — пригласил директор, будучи в приподнятом настроении, агрессивно жуя жвачку. — Чем обязан? Присаживайся…
Крестинец сел на край хлипкого офисного стульчика напротив массивного директорского стола. Директор опустил локти.
— Верните, пожалуйста, деньги, — сказал Крестинец и по поднятым векам директора понял, что крайне неудачно начал разговор.
— Какие деньги?
Крестинец начал мямлить:
— Я неправильно оштрафовал новенькую… которая уволилась…
Нахмуренные брови директора сошлись прямым углом внутрь.
— Ее зовут Катя Осадчук… она работала один день, а потом я ее оштрафовал… и она ушла… уволилась… и больше не приходила… я считаю… я так думаю… наверное… что не стоило ее так сразу штрафовать… надо было предупредить…профилактическую работу провести…
— За что оштрафовал? — откинулся директор на спинку кожаного кресла.
— Она читала книгу на рабочем месте…
— Ну так правильно оштрафовал, — решил директор. — Это строго запрещено. Еще что-то?
Крестинец молчал.
— Свободен, — приказал директор мрачно.
Крестинец быстро вышел за дверь. Понуро побрел вдоль касс и вдруг наткнулся на шумную толпу покупателей. Все эти раздутые от зимней одежды люди толпились возле чего-то, играла праздничная музыка, и скрипел механический голос ди-джея в микрофоне: «Праздничная акция от ресторана «Три семерочки», подходим, угощаемся, розыгрыш призов…».
Федор выглянул из-за спин и увидел стол с изысканными, красиво сервированными, угощениями. Люди загородили еду плотной стеной, нагребали ее пластиковыми вилочками в пластиковые тарелочки и не пускали следующих за ними. Те напирали — к столу пыталось прорваться четыре волны. Иногда один человек выходил, и на его место тут же становился следующий, надолго прирастая к своему участку стола, загребая в тарелку не только посудой, а и даже руками все, что находилось в зоне досягаемости: колбаски, корзинки, селедку, салатики, виноград, апельсины, баклажанную игру. Звенели бокалы, официанты разливали вино, но его разбирали быстрее, чем они успевали разливать. Из-за наплыва желающих поесть и выпить все это напоминало кормление поросят свиноматкой, но никак не ужин в ресторане.
Крестинец тоже хотел попробовать французскую кухню, но прорваться сквозь человечник оказалось нереально. В холл заходили все новые посетители, становилось только теснее. Федор понял, что ему сегодня не достанется ни вина, ни угощения исключительно из-за людской жадности. Каждый из них мог бы взять себе немного еды и отойти от стола: тогда очереди бы не было, и выиграли бы все! Но нет! Каждый, кто добирается до кормушки остается там до тех пор, пока его силой не оттащат другие: так работает человечник. Какое же вы быдло, думал Крестинец, выходя из супермаркета голодный, рассерженный, злой.
В понедельник Федор добыл в бухгалтерии домашний адрес Кати Осадчук, предупредил начальство, что заболел и во вторник не выйдет на работу. Во вторник в 7.00 Крестинец вышел из дому, сел в троллейбус и поехал по указанному адресу в другой район Днепропетровска. Там он быстро нашел адрес: переулок Водовозова 7, девятиэтажка.
Двадцать шесть минут он прождал у закрытой железной двери, наконец из подъезда вышла бабушка и Крестинец тут же туда заскочил. Он подымался по ступенькам тяжело дыша, на пятом этаже остановился и дважды, протяжно и настойчиво, позвонил в квартиру 48.
Открыла Катя, одетая в домашний красный халат. От этого в ней проступало что-то вампирье. Волосы были собраны в пучок. Крестинец отшагнул.
— Что тебе надо? — спросила Катя.
— Нам нужно поговорить.
— О чем? Какого черта тебе надо?
— Я принес деньги, — Крестинец протянул Кате 250 гривен.
— Ты что? — опешила она, но деньги проворно взяла.
— Ты меня помнишь?
— Что?
— Ты помнишь меня? Я Федя! Федя! Мы учились в одном классе! Во втором классе, помнишь? Рома Зорин сказал тебе, что я в тебя влюблен!
Катя отступила вглубь квартиры, ее глаза расширились.
— Ты больной, — медленно произнесла она.
Крестинец шагнул за ней.
— Ты меня помнишь?
— Какого черта ты зашел? Я тебя разве приглашала?
— Что там? — раздался мужской голос с акцентом со стороны ванной.
Из ванной вышел маленький распаренный араб в широком домашнем халате. Катя повернулась к нему:
— Это он! Он меня оштрафовал!
— Что? — возмутился араб — Ты? А это что?
Араб увидел деньги и смягчился:
— Вернул. Маладец! Налей гостю чачи!
А может это не араб. Возможно, кавказец, отвлекся Крестинец. Интересный антропологический экземпляр.
— Проваливай отсюда, — приказала Катя металлическим голосом. Только теперь Крестинец оценил комнату. Его безошибочное чутье моментально угадало съемную квартиру: потертый диван, шкаф, полутораметровый кальян, ковер на стене, эзотерические висюльки и запах ароматических палочек…
— Ты мне скажи только одно — попросил Крестинец под немигающим взглядом араба — Что ты подумала? Что ты подумала тогда?
— Вали отсюда! — закричала Катя.
— Катя, Катя… - успокаивал араб.
Крестинец взбесился.
— Что ты тогда подумала? — закричал он в ответ — Я хочу знать! Мне это важно!
— Ты хочешь знать… — хмыкнула Катя презрительно — Ничего ты не знаешь, понял?
Крестинец сглотнул.
— Когда Рома Зорин передал мне твое дурацкое признание, — продолжила Катя, — я подумала только об одном. У меня была одна единственная мысль, которая определила все мое дальнейшее отношение к тебе. Хочешь знать какая?
Крестинец не шевелился.
— Этот парень — трус, раз не смог сказать мне это сам, — произнесла Катя медленно. — А теперь убирайся отсюда.
Последние слова она прошипела. Зрачки Крестинца сузились, он отступил на шаг, и Катя пошла за ним, точь-в-точь зомби на охоте за человечиной. Крестинец испуганно отступал, пока ни вышел за дверь, и она с грохотом ни захлопнулась.
Выйдя из подъезда, Федя плюхнулся в огромный сугроб и пролежал в нем четыре минуты сорок семь секунд. В этот момент в его голове не было ни единой мысли. Затем он встал и побрел в сторону дома пешком. Шел он один час четырнадцать минут.
Зайдя домой, в пустую без Казанцева квартиру, Крестинец сгреб с дивана старое хозяйкино покрывало и постелил его на полу. Затем он выпотрошил книжный шкаф, достав все свои рукописи и швырнув их на покрывало. Он замотал покрывало, как мешок, закинул его на спину и вышел из квартиры.
Пройдя по колено в снегу до пустыря за многоэтажками, Крестинец остановился на расчищенной поляне у детской площадки, поджог зажигалкой одну тетрадь со стихами и эссе, от нее вторую, затем третью. В безветренную погоду костер разгорелся быстро, даже без бензина. Федор смотрел, как сгорает единственный экземпляр его любимого эссе «Червивое яблоко» и чувствовал каждый год прожитой жизни, который сгорал вместе с бумагой. В голове его по-прежнему не было ни единой мысли.
Он сжег 34 общих тетради: черновики, стихи, эссе, переводы, недописанную повесть «Гнилость» и философский триптих масштабных исследований о человеческой природе (первая часть посвящалась человеку, вторая — человечнику, а третья — патологии человека, женщине). Это было все, что он написал, все, что у него оставалось. Крестинец смотрел на пепел еще 46 минут после того, как сгорело все. Человечнику все это не нужно, наконец подумал Крестинец, не нужно и мне.
Он твердо решил никогда больше не писать.
Слоняясь еще два часа тридцать четыре минуты по восточной части Днепропетровска, Крестинец размышлял о том, что не быть человеком — это привилегия о которой может просить разве что человек. А каково быть женщиной? Что значит быть кровоточащим раз в месяц существом, которое позволяет истыкивать себя членом и не знает, что такое совесть?
А может быть, они знают, что такое боль, думал Крестинец. Точно знают. И еще больше нашего. Возможно, только это все объясняет. Впервые в жизни ему стало жаль оштрафованных ним кассирш. Добравшись до районного почтамта, Федор купил телефонную карточку за десять гривен и закрылся в кабинке автомата. Там он набрал междугородний номер. И заговорил:
— Добрий день… так, це я… Федір… Так, вибач… так довго… не міг, не було часу… я… мамо… я хочу… як батько?... добре… добре… я хочу… працюю… мабуть… я приїду… так… я знаю… на свята… так… добре?.. гаразд… до побачення.
Федор положил трубку, вышел из почтамта, остановился на крыльце и, сложив ладони у рта гармонью, протяжно и очень громко закричал: «Эге-ге-гееееееееееееее!». От него шарахнулась бабушка в тертом ватном пальтишке. С бордюра резко взлетел толстый синий голубь.
_________________________________________
Об авторе:
АНДРЕЙ ВОЙНИЦКИЙ
Родился в Полтаве, живет в Харькове. Окончил Харьковский национальный университет им. В.Н. Каразина. В прошлом криминальный репортер и обозреватель ряда украинских газет и информационных порталов. Публиковался в журналах «Урал», «Новая юность» и др.
скачать dle 12.1
